Лилит

Джордж Макдональд,


Формат 130x200,
320 стр.

ISBN 5-88930-030-X

Глава 25
Принцесса

Обойдя крепость кругом, я снова вышел к открытым воротам, перебрался по мосту через опустошённый ров и очутился на вымощенном дворике, который обрамляли высокие остроконечные деревья, похожие на тополя и посаженные на равном расстоянии друг от друга. Посреди двора возвышалось ещё одно, самое высокое дерево, ветви которого широко расходились на макушке, напоминая пальму. За крепкими, прямыми стволами я увидел стены самого дворца, выстроенного в незнакомом мне стиле, но почему-то наводящего на мысли об индийских храмах. Это было довольно низкое, длинное здание с высокими башнями по углам и огромным куполом посередине, возвышающимся примерно до середины высоты башен. Главным входом служила низкая, плавно вытянутая вверх арка в самом центре передней стены. Вокруг не было ни души, все двери были открыты нараспашку, и я свободно прошёл внутрь, в большой овальный зал. У одной из стен стояла клетка, в которой клубком свернулась огромная пантера в наморднике и стальном ошейнике с цепью; её голова тяжело лежала на мощных лапах, упрятанных в кожаные чехлы. Её белая шкура была покрыта тёмными продолговатыми пятнами, а громадные зелёные глаза с вертикальными щёлочками зрачков были широко открыты. Мне показалось, что пантера внимательно за мной следит, но она не выдала своего интереса ни единым движением глаз или усов, и хвост её продолжал лежать на земле без движения, словно железный прут, так что трудно было понять, живая она или нет.
Из зала вели два прохода. Я свернул в один из них и по пути обнаружил, что он разветвляется на множество тесных и беспорядочных коридоров. В одном из этих коридорчиков, где и разойтись-то было нелегко, на меня налетел запыхавшийся мальчишка-паж. Он испуганно отпрянул, но стоило ему разглядеть меня, как к нему тут же вернулось прежнее нахальство, и он, надувшись и приосанившись, надменно спросил меня, что мне здесь понадобилось.
— Мне хотелось бы увидеть принцессу, — сказал я.
— Эк, чего захотел! — презрительно хмыкнул он. — Я и сам не видел Её высочество с самого утра.
Я схватил его за шиворот, мелко потряс и угрожающе произнёс:
— Немедленно проводи меня к ней! А иначе я так и буду таскать тебя за собой, пока не найду её сам. Пусть она посмотрит, как её слуги встречают королевских гостей!
Он бросил на меня затравленный взгляд и тут же потянул меня за собой, как собака-поводырь ведёт слепого. Мы вошли в обширную кухню, и я увидел великое множество слуг, которые вяло бродили туда-сюда, словно ещё не успели проснуться. Я думал, они накинутся на меня с бранью и прогонят взашей, но они остановились, как вкопанные, заметно посерев от страха и остолбенело вытаращив глаза — но не на меня, а на что-то за моей спиной. Я обернулся. Позади стояла белая пантера и обводила собравшихся таким взглядом, который без труда устрашил бы и куда более смелые сердца.
Наконец, один из лакеев, видимо, понял, что нападать на них пока никто не собирается, и потихоньку перевёл дух, приходя в себя. Я отпустил взъерошенного пажа и повернулся к нему.
— Отведите меня к принцессе, — потребовал я.
— Она ещё не выходила из своей опочивальни, ваша светлость, — ответил он.
— Тогда доложите ей, что я здесь и ожидаю её аудиенции.
— Не соблаговолит ли ваша светлость назвать своё имя?
— Скажите, что её желает видеть тот, кто знаком с белой пиявкой.
— Если я скажу ей такое, она убьёт меня! Я не могу! Не смею!
— Так вы отказываетесь?
Лакей опасливо покосился на стоящую рядом со мной пантеру и вышел. Остальные продолжали стоять, не двигаясь и не смея отвести от неё глаз. Я повернулся к грациозному созданию, белому, как парное молоко, и наполняющему это тёмное, угрюмое место восхитительным, тёплым великолепием. Она поглядела на меня. Её намордник лежал возле моих ног, и я с радостью принялся гладить и трепать её за шею. Одного движения её головы было бы достаточно, чтобы все слуги и поварята с визгом разлетелись в разные стороны, но она встала на задние лапы, положила передние мне на плечи, и я крепко обнял её. Тут она настороженно шевельнула ушами, вскинулась и в одно мгновение скрылась из виду. В ту же секунду вошёл лакей, который ходил с докладом к принцессе.
— Прошу вас, ваша светлость, — учтиво произнёс он.
Сердце моё подпрыгнуло и на минуту замерло, как будто набираясь смелости для грядущей встречи. Я прошёл вслед за лакеем по множеству коридоров и наконец очутился в таком большом и мрачном покое, что стены его казались невидимыми. Посредине на полу лежало единственное светлое пятно, но всё вокруг него было поглощено тьмой. Я посмотрел наверх и увидел, что высоко-высоко на куполе крыши виднеется отверстие, словно оставшееся незакрытым на стыке огромных плит чёрного мрамора. Падавший оттуда луч высвечивал на полу точно такие же плиты, плотно пригнанные друг к другу. Позднее я понял, что и округлые стены были сработаны из такого же камня, безраздельно поглощающего немногие проникающие сюда лучи света. Крыша имела форму длинного овала, срезанного с одной стороны, и отверстие приходилось над одной из закруглённых оконечностей продолговатого зала. Мне показалось, что я вижу на куполе расходящиеся в стороны красноватые линии, но только я хотел приглядеться к ним попристальнее, как они пропали.
Внезапно из темноты выступила фигура девушки, излучающая ни с чем не сравнимое великолепие. По мягким складкам млечно-белого одеяния блестящим водопадом струились волосы, такие же чёрные, как и мраморные плиты, которых они касались. Её глаза сверкали лучистым агатом, а руки и плечи светились тёплой матовой белизной. Она улыбнулась мне по-детски светло и невинно; её лицо, фигура и движения были преисполнены впервые распустившейся женственности. «Увы, — подумалось мне, — я и не подозревал, что меня ждёт! Неужели это та же самая женщина, которую я спас от смерти? Которая ударила меня, высмеяла и бросила умирать?» Я стоял не шевелясь и смотрел на неё из темноты, а она вглядывалась из света во мрак, будто ища меня взглядом.
Вдруг она исчезла. «Она не желает признавать меня», — подумал я, но тут её очи сверкнули во тьме перед самым моим лицом: она стояла рядом и неотрывно смотрела мне прямо в глаза. Она всё-таки заметила меня и подошла!
— Наконец-то ты здесь, — проговорила она, кладя руку мне на плечо. — Я знала, что ты найдёшь меня.
Всё моё существо содрогнулось от противоборствующих сил, яростно всколыхнувшихся внутри, но сейчас я был не в силах думать о том, что со мной происходит. Страстное влечение переплелось во мне с отвращением, и я никак не мог отделить одно от другого.
— Ты весь дрожишь, — заметила она. — Для тебя здесь слишком холодно. Пойдём.
Я не мог пошевелиться, не мог раскрыть рта. Когда-то меня ошеломила её красота, а сейчас я не мог прийти в себя от её неожиданной ласки. Она за руку потянула меня в круг света и снова лучисто мне улыбнулась. Немного помолчав, она заговорила:
— Твоё лицо стало совсем тёмным с тех пор, как мы виделись в последний раз.
— С тех пор я почти не бывал под крышей, — ответил я.
— Почти?
— Только раз, здесь. У одной женщины. Не знаю, как её зовут.
— Жаль. Хотелось бы с ней познакомиться. Мои подданные редко бывают гостеприимны.
Она опять взяла меня за руку и во мраке повела меня вверх по каким-то ступенькам к чёрному занавесу. За ним скрывалась белая лестница, по которой я поднялся за ней в прекрасную, уютную комнату.
— Должно быть, ты скучаешь по тому горячему потоку, — сказала принцесса.  — Вон там в углу есть ванна, в которой нет никаких пиявок. Возле постели ты увидишь новую одежду. Когда будешь готов, спускайся. Я буду ждать внизу, в комнате налево от лестницы.
Она ушла, а я стоял, горько упрекая себя за упрямство и скоропалительность суждений. Как можно считать коварной колдуньей эту милую девушку, которая приняла меня как брата?! Но что за чудесная перемена произошла в ней? Она распрощалась со мной жестоким ударом, а теперь встретила меня чуть ли не распростёртыми объятьями. Раньше она обращалась со мной, как с паршивым псом, а послушать её теперь — так она всегда знала, что я последую за ней и разыщу её. Знает ли она, какие сомнения гложут меня, как много мне хотелось бы понять? Сможет ли она объяснить всё, что произошло? А если всё-таки объяснит, смогу ли я ей поверить? Я не сомневался лишь в том, что имею полное право воспользоваться её нынешним гостеприимством, — по крайней мере, пока окончательно не выясню, кто она такая на самом деле. И потом, разве я не заслужил подобного приёма тем, что долгие недели ухаживал за нею днём и ночью?.. И всё-таки, могут ли такая невероятная красота, которая предстала сейчас перед моими глазами, и такая невероятная жестокость, которую я в ней подозревал, сочетаться в одном и том же человеке? И если могут, то как? Что ж, поживём — увидим!
Белая сияющая ванна была наполнена кристально чистой, прозрачной водой; как огромный жидкий бриллиант, она сверкала в углу, утопленная в мраморный пол, и неудержимо манила меня в свои объятья. Кроме двух кружек, выпитых в домике на равнине, горячей реки и маленького ручейка, бежавшего по следу раненой пантеры, я не видел воды с тех самых пор, как покинул свой дом, и ванна показалась мне прямо-таки неземным блаженством. Я быстро скинул с себя одежду и с наслаждением погрузился в воду.
Тут же моё сознание словно окуталось каким-то ароматом, странно-нежным и тонким, но почему-то не слишком приятным. Во мне опять пробудились сомнения: неужели принцесса подмешала что-то в воду? Заколдовала её своими злыми чарами, чтобы опутать и обмануть меня? И откуда во дворце вода, если ни в городе, ни возле города я не видел ни лужицы, ни ручейка? Тут мне живо вспомнилась израненная лапа хромой пантеры, и я как ужаленный выскочил из ванны.
Что за воду приготовила мне принцесса? В памяти у меня одна за другой вспыхивали картины прошлого: беглянка-мать с младенцем, пронзительный, полный ярости вопль, хромающее животное… Но какая разница, откуда течёт эта вода? Ведь она так ласково плещется и обещает покой и отдых усталому путнику! В конце концов, вся вода попадает на землю с неба; не всё ли равно, в каком именно кувшине её подают нам к столу? Не всё ли равно, из какого источника мы набираем её, чтобы поднести к губам?
Однако снова погрузиться в ванну я не решился. Возле кровати я нашёл длинное одеяние, вытканное из белой шерсти с вышивкой по воротнику и подолу. Одевшись, я спустился по лестнице и свернул налево, как и велела мне принцесса. Комната оказалась совершенно круглой с алебастровыми стенами и без единого окна, однако в ней отовсюду исходило мягкое жемчужное мерцание. По стенам и низкому куполу потолка, как рассеянные дождевые облака по серо-голубому небу, мелькали неясные очертания теней.
Принцесса стояла, ожидая меня, в прямой, длинной тунике без рукавов, ниспадающей до пола и похожей на серебристую кольчугу, сплошь расшитую причудливыми индейскими кольцами, дисками, ромбами и прямоугольниками. На столе цвета слоновой кости я увидел блюдо с печеньем и фруктами, светлый кувшин молока, хрустальный графин с бледно-розовым вином и каравай пшеничного хлеба.
— Здесь мы не убиваем животных себе в пищу, — произнесла принцесса, — но надеюсь, тебе понравится наша еда.
Я ответил, что не мог бы и представить себе ничего лучшего. Она уселась возле стола и знаком велела мне сесть рядом с ней. Она налила молока и, протянув мне хлеб, сказала, что я могу просто отломить себе столько, сколько мне хочется. Затем она разлила вино в два серебряных бокала, пожалуй, даже чересчур затейливой формы.
— Тебе ещё не приходилось пить ничего подобного, — сказала она.
Я сделал глоток и изумился: не иначе, все душистые соцветия Гиметта и Гиблы8 одолжили этому вину свой аромат, наполнив собой его весёлую душу.
— Теперь, когда ты уже можешь выслушать меня, — продолжала она, — я должна попытаться всё тебе объяснить. Однако природа моя не такова, как у вас, смертных, и ты можешь многого не понять. Вы, простые мужчины и женщины, живёте лишь для того, чтобы умереть, а мы, немногие избранные, живём бесконечно. Вы боитесь старости, а для меня время лишь исполняет вожделенные желания: ведь чем старше мы становимся, тем ближе подходим к своему расцвету. Ваши лучшие годы наступают быстро и пролетают в мгновение ока. Мы же созреваем медленно, постоянно и неуклонно приближаясь к совершенству. Мой расцвет ещё не наступил, а ведь я живу уже много тысяч лет — даже не знаю сколько, мне никогда не было до этого дела. Да и какая разница — разве можно измерить вечность?
Многие мужчины добивались моей любви, я же не любила ни одного из них. Им хотелось лишь поработить меня, завладеть мною, как драгоценной жемчужиной. Но когда ты нашёл меня, я впервые увидела перед собой настоящего мужчину. Я испытала тебя, но ты выстоял и доказал, что действительно любишь. Правда, любовь твоя далека от совершенства, далека от той страсти, которая была бы достойна меня. Ты воистину любил меня, но не истинной любовью. В тебе жила лишь жалость ко мне — а какая женщина станет отвечать любовью на жалость? Твои тогдашние чувства были мне ненавистны! Я знала, что стоит тебе увидеть меня в подлинном обличии, и ты сразу полюбишь и возжелаешь меня, как желали все остальные, захочешь назвать меня своей. И это тоже было мне омерзительно. Мне нужна была совсем иная любовь — та, что выдержит отчаяние, превозможет холодность, переживёт ненависть и презрение! Вот почему я притворилась жестокой и неблагодарной. Я показала тебе такую женщину, за которой уже было невозможно следовать из жалости: ведь ты был мне уже не нужен. Тебе предстояло либо утолить моё желание, либо отпустить меня на свободу — и тем самым либо уверить меня в том, что тебе и вправду нет цены, либо доказать свою никчёмность. Чтобы утолить мою жажду по высшей любви, ты должен был пойти за мной, ничего не требуя и ничего не ожидая  — ни благодарности, ни даже ответной жалости! Ты должен был пойти за мной, отыскать меня и удовольствоваться лишь одним моим присутствием, почти не чувствуя от меня снисхождения. И ты победил! Я признаю себя побеждённой.
Она бросила на меня умоляюще-нежный взгляд и стыдливо спрятала лицо в ладонях, но я успел заметить, как холодно сверкнули её глаза, и не поверил её кроткому голосу. Она пыталась покорить и поработить меня, но вместо этого только разожгла во мне любопытство.
— Но скажите, прекрасная принцесса, — заговорил я, — как вас постигло такое ужасное несчастье?
— Есть многое, чего я не в силах объяснить, — отозвалась она, — пока ты не научишься постигать смысл тайного, а это случится лишь тогда, когда твоя любовь достигнет совершенства. На свете есть множество вещей, столь глубоко скрытых от тебя, что ты не способен даже пожелать прикоснуться к ним своей мыслью. Но я постараюсь поведать тебе всё, что ты уже способен постичь.
Так знай же, что я отправилась посетить дальнюю часть своих владений, где живут дикари-карлики, сильные и свирепые, не признающие установлений и порядка и противящиеся всякому возрастанию и совершенству — злой и невежественный народец. Я пустилась в путь одна, ничего не страшась и не чувствуя нужды в осторожности и защите. Откуда мне было знать, что одна недобрая женщина  — хотя она всего лишь смертная и далеко не так могущественна, как я! — наложила на горячую реку то, что вы называете заклятьем; на самом деле это такая же естественная сила, только действует она за пределами человеческого разума и познания, и даже самим колдунам не ведомы её законы... Итак, я добралась до реки, перескочила через неё...
Тут по её лицу разлилась явная тень смущения. Я прекрасно понял, отчего она смутилась, но и виду не подал, что заметил её неловкость. Она быстро оправилась и как ни в чём не бывало продолжала:
— Ведь ты знаешь, какое там местами неровное дно!.. Посередине потока меня сковал неописуемый холод. Я тут же поняла, в чём дело, и знала, что эти чары способны поразить меня лишь на время. Страшным усилием воли мне удалось выбраться на берег и заставить себя доползти до леса. Должно быть, я лишилась чувств, но когда очнулась, то увидела, что ты крепко спишь, а к твоей шее присосалась мерзкая белая тварь. Я вскочила, оттащила от тебя чудовище и губами прикоснулась к ране, чтобы утишить боль. Ты начал просыпаться, и я поскорее зарылась в листья.
С этими словами она поднялась. Глаза её сверкали с нечеловеческой яркостью. Она закинула за голову белые обнажённые руки и воскликнула:
— Ты спас меня, и теперь всё это твоё! Я отплачу тебе за доброту, как не способна отплатить ни одна земная женщина! Моё могущество, красота, любовь — всё это отныне принадлежит тебе!
Она упала передо мной на колени, накрыла мои руки своими и взглянула мне в лицо. Только тут я заметил на её левой руке огромную неуклюжую перчатку. Почему-то мне представилось, что под ней скрываются шерсть и когти, но я знал, что это всего лишь рука с крепко сжатыми пальцами и, наверное, вся покрытая синяками и ссадинами. Я посмотрел на её правую ладонь — несказанно изящную и прелестную — и почувствовал, что лишь сильнейшее отвращение помешает мне влюбиться в принцессу без памяти. Не желая давать волю непослушным и властным чувствам, я поспешно отвёл глаза и отвернулся.
Принцесса в ярости вскочила. Я молча сидел, уставившись себе под ноги. «Может быть, хотя бы тебе она будет верна!» — тихонько твердило моё неуёмное тщеславие, и на секунду я уже готов был поверить лжи и полюбить её, но тут до меня донёсся еле уловимый аромат, лёгкий, как дрожание воздуха. Я поднял голову и увидел, что принцесса стоит передо мной, прямая, как струна, и плавно поводит руками, словно творя магическое действо. Вдруг откуда-то раздался мощный звериный рык, сердце моё подскочило и в панике заколотилось о рёбра. Принцесса тоже заметно вздрогнула.
— Моё вино оказалось для тебя слишком крепким, — сказала она нетвёрдым голосом. — Не надо было наливать тебе полный бокал. Теперь тебе нужно поспать. Когда проснёшься, можешь спрашивать меня о чём угодно... Пойдём, я провожу тебя.
Она начала подниматься по лестнице впереди меня и, оглянувшись, заговорила снова:
— Неудивительно, что этот рёв так напугал тебя. Признаюсь, я и сама немного испугалась и даже не секунду подумала, что ей удалось выбраться из клетки. Но это невозможно.
Однако мне почему-то показалось, что рычала моя старая знакомая, белая пантера — и рык её предназначался не для принцессы, а для меня.
Принцесса проводила меня до самой двери и улыбнулась на прощание, но я успел заметить, что на лице её мелькнула неподдельная тревога.

Глава 26
Битва

Я улёгся и стал размышлять над всем, что она мне рассказала. Неосторожно проговорившись, она одним случайным словом дала мне понять, как очутилась в лесу в таком беспомощном состоянии. Через реку скакнула пантера, но на берег упала бездыханная принцесса: живая, стремительная река разрушила её колдовские чары! К тому же, она сама поведала мне, зачем и куда направлялась. Получалось, что, возвратив её к жизни, я, сам того не зная, спас самого лютого врага моих милых Малышей. Не успел я прийти к такому заключению, как веки мои стали тяжелеть, и меня сморил сон — видимо, чудное розовое вино было вовсе не таким уж невинным.
Проснулся я ночью. Лампа, подвешенная к потолку, освещала спальню ясным, но неназойливым светом, и всё моё существо обволакивало дивное, сладостное блаженство. Казалось, я плыву вдалеке от земли, невесомой пылинкой покоясь на груди сумеречного океана. Я не чувствовал ни страданий, ни голода, меня наполняло восхитительное ощущение радости жизни. Наверное, это и есть приближение смерти!
Но вдруг дикая, невообразимая боль яростного укуса пронзила меня, хлестнув прямо по сердцу! Ещё один укус, резкий и жестокий — и в голове у меня всё зазвенело и поплыло, а к горлу подступила тошнота. Мне мучительно захотелось прижать к сердцу ладонь, но я не мог даже пошевелиться, будто руку мою силой удерживали на месте. Боль понемногу отступала, но тело моё было словно приковано к постели: на меня явно навалилось какое-то мерзкое чудовище, какая-то гадкая тварь. Я хотел оттолкнуть её от себя, собрав в кулак всю свою волю, но тщетно. Оставалось только покориться. Тут я почувствовал на своём лице мягкую руку, крепко придавливающую меня к подушке, а на своей груди что-то тяжёлое.
Внезапно дышать стало чуточку легче, тяжесть с груди исчезла, и я открыл глаза. Принцесса стояла возле моей кровати, оглядываясь по сторонам с видом человека, едва очнувшегося от грёзы. Её необыкновенные глаза смотрели с детской невинностью, и на лице отражалось спокойное удовлетворение утолённой страсти. Она вытерла с губ что-то красное, заметила, что я смотрю на неё, наклонилась и вдруг хлёстко ударила меня по глазам своим платком. Его край резанул меня, как острый нож, и на несколько мгновений я ослеп. Тут же послышался глухой, тяжёлый стук огромных лап, приземлившихся после прыжка. Я с трудом разлепил веки и увидел прощальный взмах гигантского хвоста, исчезающего за дверью. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я бросился вслед за ним.
На лестнице никого не было. Я стремглав понёсся вниз и выскочил в алебастровую комнату. Луна уже поднялась, и круглая зала сама была похожа на внутренность бледной безжизненной планеты, обесцветившейся на солнце. Принцессы здесь не оказалось. Где же она? Пока она рядом, я могу хоть как-то защититься, но стоит мне выпустить её из виду — кто знает, на какое коварство она способна? Ведь она превратила меня в ручного зверя, высасывая из меня жизненную силу; я стал ходячим источником человеческой крови для ненасытного беса! Она и обласкала меня лишь для того, чтобы легче одурманивать и обкрадывать меня! Пока глаза мои были открыты, я ничего не боялся; но стоит мне уснуть, и она вернётся. Я не видел её, и мне казалось, что она повсюду. В любой момент она могла вынырнуть из-за невидимой занавеси; может, она и сейчас поджидает меня в лабиринтах призрачных ночных видений? Я чувствовал, что смогу защититься, только не спуская с неё глаз.
За порогом алебастровой комнаты всё было погружено во мрак, и мне пришлось пробираться по стене на ощупь. Наконец, я ухватился за ткань большого занавеса, отдёрнул его и очутился в чёрном мраморном зале, где меня ожидало многочисленное, но молчаливое общество. Не знаю, как мне удалось всё это разглядеть, ибо и стены, и пол, и потолок были окутаны бесконечной мглистой тьмой, которая казалась чернее самой глубокой, самой непроглядной беззвёздной и безлунной ночи. Хоть и смутно, я всё же различал среди собравшихся отдельные фигуры, словно закутанные в кисейный покров темноты. Мне почудилось, что глаза мои никак не желают привыкать к странному зрелищу, я крепко надавил на них пальцами, протёр и снова начал вглядываться во мрак, но от этого фигуры не становились чётче. Вездесущая чернота размывала их очертания, и во всём обширном пространстве зала царила тишина, едва заметно колышущаяся от какого-то неясного, неуловимого движения.
Вокруг меня разворачивался смутный, беспорядочный бал, где то и дело мелькали уже знакомые мне лица и силуэты. То я видел женщину с блестящими глазами, выглядывающими из глазниц гладкого белого черепа, то вооружённую фигуру рыцаря на голом скелете боевого коня, то какого-нибудь из фантасмагорических подземных чудовищ, пытавшихся наброситься на меня посреди лунной равнины. Я не мог уловить ни малейшей взаимосвязи, ни порядка в пересекающихся и переплетающихся течениях и водоворотах. Как только мне казалось, что я улавливаю образ и ритм величавого танца, всё тут же ломалось, превращаясь в непонятный хаос. Между более-менее реальными существами скользило множество плоских, полупрозрачных теней, позабывших, чьим отражением они когда-то были, и блуждающих по своей собственной призрачной воле. Я повсюду искал принцессу, но никак не мог разглядеть её или почувствовать её присутствие в этом безумном, постоянно меняющемся калейдоскопе. Где она может быть? И какие замыслы родятся сейчас в её голове? Никто не обращал на меня внимания, и я беспокойно сновал туда-сюда, в поисках принцессы. Наконец я понял, что попытки мои тщетны, и решил посмотреть в других местах. Нащупав невидимую стену и придерживаясь за неё рукой, я выбрался из мрака и, отдёрнув занавес, очутился в том самом овальном зале, куда попал, впервые оказавшись во дворце.
Моим глазам предстало поразительное зрелище. В гигантской клетке, освещённой тусклым лунным светом, в беззвучной неистовой борьбе сцепились человек и зверь. Руки, ноги, лапы переплетались в крепких объятиях ненависти, и враги, извиваясь, катались по полу, силясь одолеть друг друга. Но смертельная схватка продолжалась лишь несколько секунд, и не успел я опомниться, как пантера выскочила из клетки и бесшумно скакнула к двери. Я метнулся за ней, но, обернувшись, встал как вкопанный: пантера недвижно лежала в клетке, свернувшись в клубок — точь-в-точь такая же, какой я увидел её в первый раз.
Я выбежал из дворца и в ясном свете круглой, полной луны увидел, как между деревьями к воротам идёт уже знакомая мне бестелесная Тень. Пантера шла следом, слегка помахивая хвостом. Я украдкой побежал за ними, держась на некотором расстоянии и стараясь ступать как можно бесшумнее. Ни один из них не обернулся. Пройдя через открытые ворота, мы вышли в город, такой же тихий, как озарявшая его луна, глядевшая на нас спокойно и немного выжидательно.
Тень направилась прямиком к тому же самому дому, где я ночевал накануне, и без промедления поднялась наверх. Пантера шла за нею по пятам. Я ускорил шаг и почти сразу же услышал крик ужаса, а потом что-то мягкое тяжело стукнулось о мостовую прямо передо мной. У моих ног лежало тело, страшно почерневшее и искалеченное, но я узнал ту несчастную женщину, что привела меня сюда и оставила за дверью. Я стоял, окаменев от ужаса, а с лестницы одним прыжком слетела пятнистая пантера с ребёнком в зубах. Я кинулся ей наперерез, но в тот же миг у меня из-за спины выскочила белая пантера, пролетевшая мимо меня, как огромный слиток живого серебра, и намертво вцепилась той в шею. Ребёнок упал на землю, я подхватил его на руки, да так и остался стоять на месте, не в силах ни вздохнуть, ни отвести глаз от смертельного побоища.
Никогда ещё мне не приходилось видеть ничего подобного. Два могучих зверя яростно катались по земле, попеременно оказываясь наверху и лишь изредка издавая сдавленное рычание, приглушённый стон или негромкий, но грозный рык — так всецело они были поглощены своей схваткой. Они остервенело кусались, били и рвали друг друга, усиленно царапая когтями мостовую, чтобы стряхнуть с себя противника, вскочить и удержаться на ногах. Пятнистая пантера была заметно крупнее, и сначала я немного побаивался за свою белую подругу, но вскоре убедился, что она намного выносливее, хотя соперница не уступала ей ни силой, ни увёртливостью. Улучив момент, она вцепилась в горло врагу и уже ни на секунду не ослабляла своей мёртвой хватки. Из горла пятнистой пантеры вырвался долгий мучительный вой, сначала совсем звериный, а потом всё больше и больше напоминающий надрывный женский крик. Белая пантера слегка разжала челюсти, и та, вырвавшись из плена, отпрянула в сторону, на секунду остановилась и вдруг поднялась на задние лапы. Перед нами стояла принцесса, и по её белой коже беспорядочно пробегали и метались тёмные пятна. Лихорадочно перескакивая с места на место, постепенно наползая друг на друга и сливаясь воедино, они, наконец, совсем исчезли, найдя себе прибежище в огромных сумрачных глазах. Последнее замешкавшееся пятно метнулось к ней в волосы, смешалось с массой иссиня-чёрных прядей, и её тело засияло в ночи как луна, ветром сдунувшая лёгкую дымку облаков со своего серебряного диска. Только по мраморной шее стекали струйки крови из ранок, оставленных на ней острыми зубами. Принцесса круто повернулась, сделала несколько шагов, держась с царственным достоинством Гекаты, но тут же опять упала, снова покрылась пятнами и стремительно унеслась прочь длинными, плавными прыжками.
Белая пантера тоже развернулась, подскочила ко мне, выхватила ребёнка и понеслась по улице в сторону городских ворот.

Глава 27
Фонтан

Я же побежал за пятнистой пантерой, успев заметить, что она умчалась вверх по холму, туда, где стоял замок. Когда я, задыхаясь, ворвался в овальный зал, принцесса как раз облачалась в сброшенное платье. От встречного ветра алые струйки на её шее засохли, кровь остановилась. Увидев меня, она гневно нахмурилась и отвернулась, но потом, заставив себя улыбнуться, посмотрела мне в глаза и произнесла:
— Я немного поранилась. Мне доложили, что в городе опять рыщет Большая Кошка, и я решила немедленно прогнать её отсюда. Но она наслала на меня одну из своих мерзких пантер-прислужниц, и не успела я опомниться, как та когтями вцепилась мне прямо в шею!
Она содрогнулась, и я невольно пожалел её, хотя прекрасно знал, что она лжёт: раны на её шее были настоящими, а её лицо немного напомнило мне, как она выглядела, лёжа в пещере. Сердце моё принялось упрекать меня за то, что я бросил её одну в страшной схватке, и должно быть, у меня на лице отразилась наполнившая душу жалость, потому что, взглянув на меня, она снова деланно улыбнулась и сказала:
— Какой же ты глупый! Неужели ты и впрямь собрался плакать? Подожди меня здесь. Я на минутку вернусь в чёрный зал, а потом ты принесёшь мне кое-что для моих ран.
Но я решил, что ни на минуту не выпущу её из виду, и упрямо последовал за ней. Не успела она войти, как по всему залу пронёсся тихий гул голосов, и тут же, то одна, то другая его часть начали освещаться, выступать из тьмы, словно выхваченные ярким лучом, перемещающимся с места на место. Во мраке вспыхивали и проявлялись лица и фигуры, почти сразу же снова погружаясь в зыбкую черноту и уступая место кому-то другому. Передо мной то и дело представали уже однажды виденные картины прошлого, но теперь кроме всего прочего в каждой из них я узнавал принцессу. Обнажённые черепа нарядно одетых танцоров кивали и кланялись друг другу в лесной зале — принцесса стояла возле двери, заглядывая внутрь! В Зловещем лесу продолжалась битва — принцесса прохаживалась над сражающимися, подстёгивая их воинственный пыл. В то же самое время она не трогалась с места, стоя прямо передо мной, опустив голову.
Неясный гул голосов продолжался, фигуры, цвета и тени всё так же беспорядочно мелькали по всему залу, а луч неумолимо двигался с места на место, высвечивая то одно, то другое. Наконец он остановился, и я увидел перед собой голую равнину; принцесса беспокойно расхаживала туда-сюда, тщетно пытаясь завернуться в полупрозрачную дымку. И вдруг — я не поверил своим глазам! — к ней подошёл старый библиотекарь и остановился, задумчиво глядя на неё. Вмиг она плашмя упала на землю, руки и ноги змеями расползлись прочь от её тела, и она исчезла.
По огромному залу эхом разнёсся дикий вой. Неподвижно стоявшая передо мной принцесса покачнулась и в тот самый миг, когда на равнине упало её призрачное подобие, тоже тяжело упала на пол и застыла. Я повернулся и выбежал прочь, решив больше ни за что не возвращать её к жизни! Подбежав к клетке, я дрожа ухватился за прутья и мне стало дурно: теперь я понял, что чёрный овальный зал был ни чем иным, как сознанием и разумом принцессы. Хвост пантеры в клетке едва заметно шевельнулся, я попытался встряхнуться и прийти в себя, как вдруг за спиной раздался знакомый голос:
— Пойдём, — сказала принцесса. — Я покажу тебе, что ты должен для меня сделать.
Она направилась во двор, и я пошёл за ней в каком-то странном оцепенении. Луна вскарабкалась на самую верхушку небесного купола, и её серебряный свет казался ярче золотистых лучей отсутствующего солнца. Мы подошли к самому высокому дереву, растущему в центре двора. Его ветви, широко расходящиеся в стороны, смыкались наверху концами, образуя нечто вроде гигантского кокона. Принцесса остановилась, подняла голову и сказала, как бы про себя:
— На макушке этого дерева есть крошечный цветок, который мгновенно исцелит все мои раны. Я могла бы превратиться в голубку, подлететь к нему и сорвать его сама, но в листьях свернулась змея, один укус которой для голубки  — всё равно что для меня острые клыки тигра... Как же я её ненавижу, эту проклятую Большую Кошку!
Она быстро повернулась и одарила меня ласковой улыбкой.
— Ты умеешь лазать по деревьям? — спросила она. Приветливая улыбка погасла, и на лице принцессы появилось грустное, страдальческое выражение. Мне следовало бы просто развернуться и уйти, но она так жалобно провела рукой по израненной шее, что сердце моё не выдержало, и я смерил взглядом толстый ствол, покрытый сухими, жёсткими наростами.
— Что ж, сюда я, пожалуй, залезу, — ответил я.
— Ну не босиком же! — возразила она, глядя на мои ноги. В погоне за белой пантерой я позабыл надеть башмаки и оставил их в спальне.
— Ничего, я уже привык, — беззаботно отозвался я и снова взглянул на дерево, мысленно взбираясь всё выше и выше, пока взгляд мой не потерялся в пышной кроне. Луна легонько серебрила края шероховатых выступов на мощном стволе, ночной ветерок перебирал ветви и листья, и его шёпот был похож на слабое журчание маленького водопада, падающего в реку. Я решительно подошёл к дереву, но принцесса жестом остановила меня.
— Я не могу позволить тебе взбираться на него босиком, — проговорила она.  — Сорваться и упасть с такой высоты — это же верная смерть!
— Так же, как и змеиный укус, — возразил я. Признаться, я не очень верил, что на дереве действительно кто-то притаился.
— Эта змея не причинит тебе вреда, — ответила принцесса. — Подожди-ка.
Нагнувшись, она оторвала от своего подола две широкие полосы и, опустившись на колени, ловко обмотала тканью мои ступни.
— А эти концы так и будут болтаться? — спросил я, оглядывая её работу.
— Отрезать мне их нечем, но они ведь совсем короткие и потому вряд ли запутаются в ветвях.
Я снова повернулся к дереву, не раздумывая скинул длинную белую рубаху, подаренную мне принцессой, и начал карабкаться наверх. В Булике ночи были отнюдь не такими морозными, как в других местах этого странного мира — и особенно там, где стоял домик могильщика. Однако не успел я подняться и на несколько ярдов, как мне стало ужасно зябко. Чем выше я взбирался, тем холоднее становился воздух, и добравшись до верху, я замёрз так, что весь дрожал и почти не чувствовал ни рук, ни ног. Ветра здесь не было, и ветви почти не качались, но я всё равно ощущал под собой какую-то непонятную шаткость, зыбкость: каждая ветка, на которую я ступал или за которую цеплялся, грозила вот-вот обломиться. Когда голова моя показалась, наконец, над самыми верхними ветвями и в лунном свете я начал пристально вглядываться в их тёмную массу, силясь разглядеть обещанный цветок, на меня вдруг, откуда ни возьмись, обрушилась масса воды, и я оказался мокрым с головы до ног. Я беспомощно барахтался в каком-то неведомом океане, грозовые волны кидали и швыряли меня, как тряпичную куклу, и вскоре я почувствовал, что тону. Вода властно тащила меня из стороны в сторону, перекатывала туда-сюда, подбрасывала и опять утягивала в тугую пучину, и я опускался всё глубже и глубже, пока, наконец, задыхаясь, булькая и отплёвываясь, не распластался на твёрдом дне.
— Я же говорил! — хрипло прокаркал кто-то над самым моим ухом.

Глава 28
Мне становится стыдно

Я вытер глаза, встряхнул головой и увидел прямо перед собой Ворона, примостившегося на краю огромной каменной чаши. В его блестящих крыльях отражался прохладный утренний свет, и он спокойно поглядывал на меня сверху. Я лежал в воде, локтями опираясь на дно большого фонтана, который мой отец выстроил у нас на лужайке. Высоко надо мной переливался мощный стебель стеклянно-стального цвета, тугой струёй взмывающий далеко ввысь, чтобы распуститься там огромным пышным цветком пузырчатой пены.
— Ничего вы мне не говорили! — возразил я, задетый его укором.
— Я предупреждал, чтобы вы ничего не делали по просьбе того, кому не доверяете.
— Ничего себе! Да разве я мог запомнить всё, что вы мне говорили?
— В любом случае, вам уже никогда не забыть того, что получилось из-за вашей забывчивости, — ответил господин Ворон и, наклонившись над краем фонтана, протянул мне руку. Я ухватился за протянутую ладонь и вылез на лужайку. С меня ручьями лилась холодная вода.
— Вам немедленно нужно переодеться, — заметил Ворон. — В моём мире промочить ноги было бы совершенно не страшно — хотя признаюсь, что сейчас такие случаи там чрезвычайно редки! Но здесь вы легко можете простудиться и заболеть.
Он снова превратился в птицу и теперь степенно шагал к дому. Парадная дверь была открыта.
— Да мне и переодевать-то нечего, — засмеялся я, с удивлением оглядывая себя и поворачивая вслед за ним. Внутри всё было тихо. Я прошёл к себе и, наскоро завернувшись в длинный, тёплый халат, спустился в библиотеку. Навстречу мне из-за потайной двери вышел господин Ворон. Я с наслаждением улёгся на диван, а он придвинул кресло поближе ко мне и уселся. Несколько минут мы оба молчали.
— Что всё это значит? — наконец заговорил я.
— Хороший вопрос, — отозвался он. — Человек не может проникнуть в саму сущность вещей, он способен понять только то, что они значат. А это можно сделать, лишь применив их на деле.
— Но я ещё ничего ни к чему не применил! — огорчённо протянул я.
— Верно. Но теперь вы хотя бы осознаёте, что это так, а это уже немало. Многим людям требуются долгие годы, чтобы наконец-то понять, что они так ничему и не научились, а сделали и того меньше! По крайней мере, у вас родилось желание принести кому-то пользу.
— Я действительно хотел сделать что-нибудь хорошее для Малышей.
— Знаю. И начали совершенно не с того, что нужно.
— Но я не знал, с чего надо начинать!
— Тоже верно. Но тут виноваты только вы сами.
— Я с радостью поверю всему, что вы мне скажете. Только помогите мне понять, что всё это значит.
— Прими вы наше приглашение, вы знали бы, с чего нужно начинать. Когда человек не желает действовать там, где оказался, ему приходится отправляться в дальний, кружной путь, чтобы отыскать своё место.
— Я действительно много ходил, но так никуда и не пришёл и не нашёл для себя подходящего дела. Я ушёл от Малышей, чтобы понять, как им помочь, а узнал лишь о грозящей им опасности!
— Вы могли им помочь, когда жили рядом с ними, но бросили своё дело, чтобы искать его в других краях. Только по-настоящему мудрый человек знает, когда настало время уходить, но даже глупец может научиться немедленно возвращаться назад.
— Вы хотите сказать, что я мог бы помочь Малышам, если бы остался с ними?
— А чему вы могли бы научить их, покинув их и уйдя прочь?
— Но как я мог бы их учить? Ведь я не знал, с чего начать. И потом, они и так намного лучше меня!
— Верно. Но вы же не должны были мерить их по себе. Если бы они знали всё, что знаете вы — не говоря уже о том, что вы могли бы знать! — они действительно обогнали бы вас, да так, что вам было бы за ними не угнаться. Но вы прекрасно видели, что они не растут — или растут, но так медленно, что сами не понимают, что значит расти. Разве раньше вам приходилось встречать детей, которые всегда оставались бы детьми?
— Но как я мог заставить их расти?
— Вы могли бы убрать кое-какие преграды, мешающие росту.
— Какие преграды? Я ничего про них не знаю! Правда, однажды я подумал, что им, должно быть, не хватает воды, но...
— Ну конечно! Ведь им совсем нечем плакать.
— Я с радостью сделал бы всё, чтобы как раз для этого вода им так и не понадобилась!
— Не сомневаюсь. Так поступают все неразумные филантропы. Ах, мистер Вейн, неужели вы не понимаете, что без слёз ваш мир никогда не стал бы таким, чтобы его стоило спасать?.. Однако судя по вашим собственным словам, вы всё-таки подозревали, что Малышам нужна вода. Так почему же вы не выкопали для них пару колодцев?
— Мне и в голову это не приходило.
— Даже тогда, когда, приложившись ухом к земле, вы слышали шум подземных ручьёв?
— Наверное, я подумал об этом разок, но боялся, что на Малышей нападут великаны. Только поэтому я так долго терпел этих неуклюжих тупиц.
— На самом деле вы чуть было не научили благородных, смелых Малышей бояться своих глупых соседей! Они кормили, утешали и любили вас, а вы всё это время рабски подчинялись жадным великанам, которых и людьми-то назвать трудно! Вы заставили их почитать за героя того, кто вёл себя подобно обыкновенному трусу, а худшего зла и придумать нельзя! Они отдали вам свои сердца, и вы просто обязаны были взамен подарить им свою душу... Да вы уже могли бы приучить Брюханов рубить для Малышей дрова и таскать для них воду!
— Боюсь, всё это правда, господин Ворон. Но я боялся, что новые знания только принесут ребятишкам вред. Что они утратят свою невинность и уже не будут такими милыми и славными...
— Они не дали вам никакого повода так думать.
— Всем известно, что малые познания чреваты многими опасностями!
— Да, да, это одна из расхожих глупостей вашего мира... Но даже самые великие человеческие знания всё равно остаются лишь малой толикой всего, что можно познать. Так неужели они чреваты опасностями именно поэтому? На самом деле опасность возникает, когда человек начинает воображать, будто знание само по себе делает его великим. Тут действительно любое новое познание становится куда более опасным, чем самое дремучее невежество. Ведь познать всё на свете — ещё не значит стать великим.
— Во всяком случае, я служил великанам не из трусости, а из любви к маленькому народцу.
— Согласен. Но лучше было бы служить не им, а Малышам. Лучше было бы дать им воду, и тогда они быстро научили бы своих соседей уму-разуму. А вы могли бы заставить этих неповоротливых увальней срубить две трети своих корявых диких яблонь, чтобы Малыши могли насадить для себя новые сады. Нет, мистер Вейн, что касается Малышей, вы упустили свой шанс — потому что размышляли о них вместо того, чтобы им помогать!

Глава 29
Персидская кошка

Я сидел, не смея поднять головы от стыда. Он говорил чистую правду: я не сумел стать для Малышей мудрым и добрым помощником.
— Великанам вы тоже сослужили дурную службу, — продолжал господин Ворон.  — Для них рабство у Малышей было бы неплохим и нужным уроком. Да и вы сами могли бы многому их научить с помощью обыкновенной палки.
— Я не знал, что они такие трусы.
— Какая разница, какие они? Человек, отважившийся на поступок только из-за трусости другого, и сам в душе не кто иной, как трус. Признаться, я боюсь, как бы всё это не обернулось ещё хуже. Сейчас Малыши могли бы уже защититься не только от великанов — с этим у них никогда не было особых сложностей,  — но и от самой принцессы. Но теперь, из-за того, чтобы произошло между нею и вами...
— Я её ненавижу! — пылко вскричал я.
— А ей вы тоже об этом сказали? — поинтересовался Ворон.
Я замолчал.
— Вот видите, даже по отношению к ней вы не смогли остаться верным... Что это? Тише!.. Мне кажется, что из фонтана за нами в дом проник кто-то ещё.
— Я никого не видел. Ой нет, погодите! Там был какой-то кот, но ужасно страшный, облезлый и противный. И, по-моему, он сразу шмыгнул в кусты.
— Это прекрасная персидская кошка, только мокрая, перепачканная грязью и потому чуть-чуть больше обычного похожая на то, как вы только что её описали. На самом деле она куда хуже, чем любое самое облезлое и противное животное.
— Что вы хотите этим сказать? — вскричал я, и новый ужас ледяной рукой сжал моё горло. В нашем доме действительно жила роскошная породистая кошка с пушистой голубоватой шерстью, но она испуганно удирала, стоило ей только заслышать звук бегущей воды. — Она что, охотилась за золотыми рыбками?
— Увидим, — ответил библиотекарь. — Я немного разбираюсь в кошках. И если не ошибаюсь, то в этой самой комнате найдётся средство, которое поможет нам разоблачить вашу обманщицу.
Он поднялся, подошёл к тайной двери, легко вытащил с полки обрезанную книгу и снова сел рядом со мной. Не веря своим глазам, я с изумлением разглядывал её. Книга была цела-целёхонька.
— А где была её вторая половина? — прошептал я.
— В моей библиотеке, — ответил он.
Я прикусил язык. Если я и дальше буду расспрашивать обо всём, что мне хотелось узнать, мы погрузимся в безбрежный океан метафизических умозаключений. А ведь у нас, наверное, не так много времени!
— Слушайте, — сказал он. — Я прочту отсюда пару строф. Мне кажется, что кое-кому в этой комнате они совсем не понравятся.
Он открыл веленевую обложку и перевернул пару страниц. Пергамент выглядел выцветшим от старости, и на одной странице расплылось огромное тёмное пятно. Господин Ворон медленно перевернул и этот лист, словно ища нужный отрывок в длинной поэме. Примерно на середине книги он остановился и начал читать. Те строки, которые вы видите здесь, выражают лишь впечатление, которое произвело на меня его чтение. Казалось, поэма звучала на неизвестном мне языке, но я прекрасно понимал её смысл, хотя не смог бы записать её привычными словами или передать их значение, и потому сейчас я привожу лишь бледное их подобие.

Когда б нашёлся тот, кто верить мог,
Не видя и не чувствуя, но зная,
В его душе дыхания исток
Нашла бы я и, плотью обрастая,
Восстала к жизни, облик обретая
Тот, что так долго в сердце он берёг.

Он перевернул страницу и продолжил:

Во мне — все в мире женщины. Дана
Мне власть над всеми душами мужскими.
Из дев земных не сможет ни одна
Со мной тягаться чарами своими.
Я, женщина, над жёнами иными
И в страсти, и в борьбе вознесена.
Он обо мне не ведал ничего,
Но без лобзанья, без прикосновенья,
Я в плен взяла героя моего
И оплела и сердце, и колени
Такими путами, что даже Смерть его
Освободить не сможет. Для него
Вовек надежды нет и нет забвенья.

Он опять замолчал, перелистнул страницу и вновь принялся читать:
Я бестелесной рядом с ним была,
Бесчувственной, незрячей, бездыханной,
Лишь мысль моя его обволокла,
Заставила любить, желаньем странным
Прокралась в члены, страстью безымянной
В нём жажду и смятенье разожгла.
И в сердце, бессердечная, впилась,
Вбирая всё до капли, не желая
Делиться с ним ничем, хоть он, смирясь,
Отдал всего себя, чтоб я, живая,
К нему проникла в разум, обретая
Дыханье, голос, торжество и власть.

Мне в мире равных нет! Никто другой
Не покорял сердца такой Любовью!
Вот жизнь вошла в телесный облик мой,
И вены налились кипящей кровью…

Тут где-то в комнате раздался странный, мерзкий кошачий вопль. Я быстро приподнялся на локте и огляделся, но ничего не увидел.
Господин Ворон перевернул ещё несколько страниц и снова начал читать:

Я ожила. Но что за жуткий страх,
Сжимал меня — не мёртвой хваткой змея,
А влажным, мерзким запахом в ноздрях,
Туманом липким на губах густея?
В смятеньи я ждала, спросить не смея,
Как оказалась я в его тисках.
Кто я теперь и где, не знала я,
Хоть твёрдо знала, кем была когда-то:
Сжимала пустоту рука моя,
Как прежде скипетр в царственных палатах,
Но стала я Отчаяньем проклятым,
Глумящимся над смыслом бытия.
Изысканным, редчайшим серебром.
Я свой наряд когда-то украшала,
И диадема на челе моём
Роскошными алмазами блистала.
Но глаз моих сиянье затмевало
Весь мир людей и все богатства в нём.

Я снова услышал душераздирающий кошачий крик, но, оглядевшись, не заметил ни тени, ни малейшего движения. Господин Ворон на мгновение прислушался, а потом опять перевернул несколько страниц и стал читать дальше:

Уродство склизких прядей золотых
Марало мне ладони, словно тина.
Тогда, чтоб поскорей обрезать их,
Я отдала весь блеск своих рубинов,
А за глоток воды прозрачно-синей —
Сверкание сапфиров голубых.
Потом свои опалы отдала
За рубище крестьянское простое:
Моё истлело платье! Я ждала.
Вот, где-то у меня над головою
Пропел петух — насмешкою глухою
Ответила ему седая мгла.

Невидимый зверь испустил ещё один истошный вой.
— Так я и знал, что сюда проникла какая-то мерзкая тварь! — произнёс библиотекарь, оглядываясь вокруг, но тут же замолчал, пропустил ещё пару страниц и продолжал:

Когда-то в молоке купалась я,
В росе медвяной с лепестков душистых.
Янтарным нардом тело умастя,
Скользила я по залам леденистым
Неосквернённым совершенством чистым,
Не плача, не страдая, не скорбя.
Чтоб мраморной холодной белизне
Придать тепло и нежность, зеркалами
Себя я окружила. В тишине,
Умерив солнца свет, одна часами
Сидела я под лунными лучами,
Мерцавшими в стеклянной глубине.
Теперь же мрак сгустился надо мной,
И внутрь проник. Глаза мои погасли.
Дрожа, себя коснулась я рукой
И ощутила месиво ужасной,
Смердящей плоти…

Тут с жутким, пронзительным визгом откуда-то из дальнего угла на середину вылетела огромная белая кошка и бешено заметалась по ковру. Её шерсть торчала влажными, слипшимися клоками, толстенный хвост распушился, зелёные глаза сверкали, как хризолиты, хищно выпущенные когти цеплялись за торчащие из ковра ворсинки. Она рванулась было к камину, но библиотекарь молниеносно швырнул книгу так, что она упала прямо между кошкой и камином. Животное мгновенно припало к полу и замерло, не сводя с неё горящих глаз. Господин Ворон опять заговорил ровным, спокойным голосом, словно продолжал читать, но его взгляд тоже был прикован к лежащей на полу рукописи:

Два мира: нераздельны, как в реке
Потока два — и несоединимы!
Зачем из сфер бесплотных налегке
В круг скверны я вступила — чтобы злыми
Страданьями терзаться, жизнью мнимой,
Бессмертной смертью, в муках и тоске?!

С этими словами животное взвыло так мучительно и протяжно, что мы оба закрыли уши ладонями. Когда всё стихло, господин Ворон подошёл к камину, взял книгу и, загораживая собой огонь, властно поднял руку и указал на кошку. Она лежала не шевелясь. Тогда он ловко вытащил из камина полусгоревшую головню, быстро начертил на полу какой-то знак и отнёс рукопись на место, всем своим видом словно говоря: «Вот теперь-то мы её поймали!». Затем он встал прямо над распростёртым кошачьим телом и заговорил, тихо и торжественно:
— Слушай меня, Лилит. Явившись сюда, чтобы и здесь творить свою злую волю, ты даже не представляла, в чьи руки ввергаешь себя... Когда Бог сотворил меня, мистер Вейн, — и сотворил не из пустоты, как утверждают неразумные, а из Своей бесконечной славы — Он дал мне в жёны прекрасную деву, дивного ангела света. Вот она, перед вами! Прежде всего она возжелала могущества; она почла за рабство стать со мной одной плотью и рожать детей для Того, Кто дал ей дыхание жизни. Она родила лишь одного ребёнка, но потом раздулась от гордыни, вообразив себя всесильным творцом, и хотела принудить меня преклониться перед нею. Поняв же, что я буду лишь любить и почитать её, но никогда не стану повиноваться и поклоняться ей, она пролила собственную кровь, чтобы сбежать от меня, укрылась в чужеродном стане и вскоре так пленила сердце Повелителя теней, что он стал её рабом, потакал её воле и короновал её царицей ада. Ей лучше знать, какой она стала сейчас, но и мне кое-что известно. Она ненавидит свою единственную дочь и готова предать её смерти, чтобы утвердить своё мнимое и ложное право над той, которую Бог послал в мир через неё. Творить она может не больше, чем горный кристалл, обретающий положенную ему форму, или червяк, превратившийся в двух червей от удара лопаты, разрубившей его пополам. Среди всех Божьих тварей нет ни одной подлее и гнуснее её, ведь она питается кровью, жизнями и душами людей, пожирая и убивая всех подряд. Но погубить она не может, как не может вдохнуть жизнь в новое творение.
Кошка лежала не шевелясь, вперившись в него огненными глазами, не в силах отвести их от его прямого и властного взгляда.
— Потом Бог дал мне другую жену, уже не ангела, а женщину; но по сравнению с первой она была, как свет по сравнению с тьмой.
Кошка угрожающе зашипела, зарычала и вдруг начала расти. Она становилась всё больше и больше, пока не обратилась наконец пятнистой пантерой. Она страшно оскалилась и издала такой ужасающий рык, что содрогнулся весь дом. Я испуганно вскочил, но господин Ворон даже не шелохнулся.
— Это всего лишь ревность, которую она сама разожгла в себе, — сказал он. — Глупая, жадная и бесплодная. Ведь теперь я стал её хозяином, хотя когда-то она не желала видеть во мне мужа, а моя прекрасная Ева до сих пор живёт, облечённая в бессмертную надежду. Дочь, которую Лилит так ненавидит, тоже жива, неведомо для своей злобной матери, и однажды станет для неё тем, что её родительница почитает гибелью, — ибо даже Лилит спасётся через чадородие. Пока же она радуется тому, что моя земная жена повергла себя и меня в отчаяние и родила мне бессчётное число несчастных потомков. Но моя Ева раскаялась, и теперь она прекраснее всех женщин и ангелов на свете, а её стенающий и страждущий мир стал огромной детской, где подрастают сыновья и дочери нашего Отца. Я тоже раскаялся и потому блажен... А ты, Лилит, ещё далека от покаяния, но всё равно должна к нему прийти. Скажи мне, красив ли Повелитель теней? И знаешь ли ты сама, на какой срок тебе дана красота? Отвечай, если знаешь!
Только тут я понял, что господин Ворон — это Адам, ветхий и новый, а его жена, принявшая меня в своей бескрайней усыпальнице, была Евой, матерью всего сущего и царицей Нового Иерусалима.
Пантера исступлённо зарычала, тёмные пятна забегали, заструились по её шкуре, и вскоре перед нами уже стояла принцесса, блистательная в своём безупречном совершенстве.
— Я прекрасна и бессмертна! — провозгласила она с величием и достоинством всевластной богини.
— Подобно кусту, который горит и всё-таки сгорает, — отозвался тот, что когда-то был ей мужем. — Что это у тебя под правой ладонью?
Я заметил, что всё это время принцесса прикрывала рукой левую сторону груди. Злобная гримаса на мгновение исказила её лицо.
— Это всего лишь пятно, оставшееся от пантеры. Я ещё не успела прогнать его, — быстро ответила она.
— Ты прекрасна, потому что Бог сотворил тебя. Но ты покорилась греху и стала его рабыней. Убери руку!
Ладонь Лилит опустилась, она подняла на Адама свои глаза, пылающие беспомощной яростью, но в её взгляде не было и следа покорности. Он же задумчиво посмотрел на пятно и проговорил:
— Нет, пантера здесь не при чём. Это пятно принадлежит женщине. И ты не избавишься от него, покуда оно не разъест тебе сердце и вся твоя красота не вытечет через эту зияющую рану.
Принцесса быстро взглянула на пятно и содрогнулась.
— Лилит, — снова сказал Адам, и в голосе его послышалась нежная, кроткая мольба. — Послушайся меня, покайся — и Тот, Кто сотворил тебя, очистит тебя от всякого пятна и порока!
Лилит судорожно прикрыла пятно ладонью, лицо её потемнело, и из горла раздался пронзительный крик человека, лишившегося последней надежды. Дикий крик перерос в жалобный вой, и мы увидели пятнистую пантеру, в мучениях бьющуюся на полу.
— То зло, которое ты замыслила, никогда не восторжествует, — продолжал Адам, — ибо сущность и природа вселенной — не Зло, а Благо. Битва между ними может продолжаться ещё многие века, но однажды она завершится. Что будет с тобой, когда Время исчезнет в рассветных лучах великого утра? Умоляю тебя, покайся! Покайся — и снова стань светлым Божьим ангелом!
Лилит поднялась с пола в обличье принцессы.
— Я не стану каяться. Я утолю свою жажду и напьюсь крови твоей дочери!  — глухо, но непреклонно произнесла она.
Всё это время я не сводил с неё глаз, но когда заговорил Адам, я повернулся к нему и замер, поражённый: он возвышался над нею, как грозная башня, и голос его звучал, словно раскаты грома:
— Лежать! — властно приказал он. — А иначе данной мне властью я растоплю тебя на месте!
Она осела на пол, съёживаясь и уменьшаясь с каждой секундой, пока не превратилась в серо-голубую кошку. Адам подхватил её за шкирку, подошёл к потайной двери и швырнул её в кладовку. Затем он крепко запер дверь на ключ и вернулся в кресло. Передо мной снова сидел старый библиотекарь с печальным и усталым лицом, украдкой утирая набегающие на глаза слёзы.

Глава 30
Разговор с Адамом

— Мы должны оставаться настороже, — сказал он, — а то она снова перехитрит нас.
— И как же нам это сделать? — полюбопытствовал я.
— Как только можно, — откликнулся он. — Она боится своей дочери, а значит, ненавидит её, и пробралась сюда для того, чтобы поскорее её погубить. Она полагает, что рождение детей несёт родителям смерть и всякое новое поколение враждует со своими отцами. Дочь кажется ей открытой воронкой, через которую бессмертие — а ведь она до сих пор считает его своим изначальным и неотъемлемым правом — быстро ускользает от неё прочь; вот почему с самого рождения она неутомимо преследует её, как заклятого врага. Однако пока её ухищрения привели лишь к тому, что в далёкой стране, которую она упрямо считает своим владением, появилось поселение детишек, главой, сердцем и защитой которого стала её дочь. Моя Ева очень хотела забрать девочку и любить её, как мать любит первенца, но тогда мы ещё не могли стать для неё подобающими родителями. Её унесли куда-то в пустыню, и долгие годы мы ничего не знали о ней. Она же росла под присмотром вышних сил, юные ангелы были её товарищами по детским играм, и она не знала заботы, пока не нашла в лесу первого малыша и в ней не пробудилась материнская любовь. С тех пор она отыскала там уже великое множество детишек, но сердца её хватает на всех. Все её мысли и заботы поглощены малышами, и ни у кого не свете не было лучшей матери, чем она. Она властвует над ними, сама того не осознавая, и не призывает детей к послушанию, напоминая им о своём первенстве; власть её проявляется лишь в заботливом внимании и непрестанной готовности служить и помогать. Она забыла, что когда-то жила без них, и теперь ей кажется, что она сама тоже появилась из леса, первая из всего семейства. Вы же, мистер Вейн, спасли жизнь её злейшему врагу, и, значит, теперь ваша жизнь принадлежит ей и её подопечным. Принцесса отправилась в путь, чтобы погубить их, но возмездие настигло её, когда она перемахнула через горячий поток. Она умерла бы, не вмешайся вы тогда. Вы вернули её к жизни, и она непременно настигла бы Малышей, будь у неё сила перебраться через реку. Был ещё один способ добраться до мирных и славных Малышей: посредством вашего трёхмерного мира. Однако она сама извергла себя оттуда, истребив своё первое тело, и теперь могла войти в него лишь вместе с человеком, принадлежащим этому миру. Вы дали ей возможность, которой у неё не было ещё ни разу, за всю её долгую жизнь. Её руки, неведомо для вас, обвивали ваши обвязанные ноги, пока вы карабкались на дерево, и она поднималась сюда вместе с вами. И теперь, сидя в кладовке, она только и ждёт того момента, когда ей удастся вырваться на свободу.
— Но она же не знает о том, куда ведёт эта дверь! Или, по крайней мере, не знает, как её открыть! — горячо проговорил я, однако в моём сердце вовсе не было той уверенности, которая прозвучала в моих словах.
— Тише, тише! — шёпотом воскликнул библиотекарь, предостерегающе поднимая руку. — Она способна расслышать что угодно, через какие угодно стены... Вам нужно идти как можно скорее. Жена будет вас ждать у нас дома. А я пока посторожу пленницу.
— Позвольте мне сначала побывать у Малышей! — умоляюще попросил я.
— Лучше не надо, мистер Вейн. Идите к моей жене, и она скажет вам, что делать.
Я недовольно нахмурился. Зачем спешить навстречу бессрочной задержке и длительному бездействию? Уж если идти, так только на защиту Малышей! Увы, даже сейчас я доверял своему собеседнику лишь настолько, чтобы задавать ему вопросы, но не настолько, чтобы послушаться его.
— Сначала объясните мне, господин Ворон, — начал я, — почему вы заперли кошку именно в кладовке. Ведь в тот вечер, когда я сбежал от вас, я очутился именно там!
— Ваша кладовка ничуть не ближе к нашему дому и не дальше от него, чем любое другое место.
— Но тогда каким образом у вас получается брать целёхонькую книгу с той самой полки, на которой я до сих пор видел лишь обрезанный и намертво приклеенный к двери том? — упорствовал я, не желая поддаваться уговорам, пока не пойму всего досконально. — Вы сказали, что вторая часть книги просовывается в вашу библиотеку. Но если вы снова положите книгу туда, откуда её взяли, разве её половина не окажется на полке в вашем собственном доме? А ведь это одна и та же книга — разве не очевидно, что те два места, в которых она одновременно существует, должны находиться совсем рядом? Разве может быть такое, чтобы одна половина книги оставалась в трёхмерном пространстве, а другая находилась или вне его или вообще нигде?
— Мне очень жаль, что я не могу вам этого объяснить, — произнёс библиотекарь,  — но в вас просто не заложена способность воспринимать такие вещи. Так что дело здесь не только в том, что я не смогу разъяснить вам сущности сего явления, но и в том, что вы не сможете его постичь. Да я и сам понимаю его лишь отчасти. Кстати, даже в своём мире вам то и дело приходится натыкаться на то, что вы не понимаете и понять не можете. Вам лишь кажется, что вы осознаёте сущность подобных явлений, но в действительности вы всего лишь привыкли к ним и перестали им удивляться. Вы принимаете их не потому, что поняли, а потому, что не можете не принять их: они окружают вас со всех сторон, и вам неизбежно приходится иметь с ними дело. По правде говоря, ни один человек ничего не понимает по-настоящему и, лишь осознав это, делает первый робкий шаг — не к пониманию, а к обретению способности однажды хоть что-нибудь понять. А к вещам вроде моей книги вы просто не привыкли и потому воображаете, что не понимаете их. Ни я, ни любой другой человек в мире не поможет вам достичь понимания; но, быть может, мне удастся хоть немного помочь вам поверить!
Он подошёл к потайной двери, тихонько посвистел и прислушался. В следующее мгновение послышался лёгкий шум крыльев, и, подняв голову, я увидел, что на верхнюю полку прямо над старинным портретом слетела белая голубка. Она тут же спустилась на плечо господина Ворона и приклонилась к его щеке. Я не слышал ни единого звука и только по едва заметным движениям их голов понял, что они о чём-то беседуют. По-моему, я ни на миг не отводил от них глаз, но вдруг, словно опомнившись, увидел, что голубка исчезла, а господин Ворон вернулся в кресло.
— Зачем было свистеть? — спросил я. — Ведь звуки нашего мира не проникают в иные измерения.
— Вы правы, — ответил он. — Я свистел, чтобы показать вам, что зову её. До неё донёсся не сам звук, а то, что он означал... Однако нельзя терять ни минуты. Вам надо идти.
— Я готов! — с живостью воскликнул я и бросился к двери.
— Сегодня вы будете ночевать вместе с моими гостями, — сказал он, и в голосе его звучал не вопрос, а мягкая, но непреклонная власть.
— Сердце моё всё равно с Малышами, — отозвался я. — Но если вы настаиваете...
— Да, настаиваю. Иначе у вас ничего не получится. Пойдёмте, я провожу вас до зеркала.
Он поднялся. Вдруг из кладовки раздался сильный глухой стук: верно, пантера всем телом бросилась на тяжёлую дверь. Я взглянул на своего спутника.
— Идёмте, идёмте! — повторил он.
Не успели мы дойти до двери, как услышали душераздирающий вой, вслед за которым послышалось яростное царапанье когтей по морёному дубу. Заколебавшись, я остановился.
— Неужели она так и будет лежать там одна? — с грустью проговорил я. — Да ещё с такой страшной раной?
— Ничто и никогда не сможет залечить эту рану, — вздохнув, ответил господин Ворон. — Она должна проникнуть в самое сердце. Зло невозможно победить, просто уничтожив его. Оно умирает лишь тогда, когда на его месте появляется добро. Поэтому всякое злое существо должно жить со своим злом, пока не захочет стать добрым. Только тогда зло окажется полностью побеждённым.
Мы молча пошли дальше, пока сзади до нас не донёсся странный, непонятный звук.
— А вдруг она вырвется и убежит? — вскричал я.
— Бежим скорее, — решительно проговорил библиотекарь. — Я спущусь к ней как только увижу, что вы ушли. Дело в том, что я сдвинул зеркала.
Мы побежали что есть духу и через несколько минут, задыхаясь, добрались до дощатой комнатки. Господин Ворон торопливо схватился за цепочки, с их помощью сдвинул крышу и начал осторожно поворачивать зеркала, приводя их в надлежащее положение. Наконец он отпустил цепочки и встал рядом со мной, внимательно вглядываясь в большое зеркало, прислоненное к стене. Я уже различал в тумане синюю гряду гор, как вдруг из-за спины раздался злобный рык, и между нами, отбросив нас в разные стороны, тяжёлым снарядом пролетело мощное тело пятнистой пантеры. Она проскочила сквозь зеркало, словно через открытую дверь, и тут же понеслась прочь низкими пружинистыми скачками. Я в смятении взглянул на своего спутника и рванулся за ней. Господин Ворон не торопясь шагнул следом на знакомую пустошь.
Это бесполезно, мистер Вейн, — окликнул он меня. — Вам её не догнать. Нам сюда, — он повернулся и указал в противоположном направлении. — У неё в одном коготке колдовства больше, чем вы можете себе представить,  — тихо и задумчиво добавил он.
— Неважно! Мы должны сделать всё, что от нас зависит! — не оборачиваясь крикнул я, всё ещё силясь догнать беглянку. Но она мелькала уже так далеко впереди, что у меня подкосились ноги, я остановился и, тоскливо посмотрев ей вслед, понуро побрёл назад.
— Мы действительно должны сделать всё, что в наших силах, — сказал господин Ворон. — Но моя жена уже предупредила Мару, и она сделает всё, что может. А вот вы сначала должны улечься спать. Не забывайте, вы дали мне слово.
— Да я и не собираюсь его нарушать! Только как можно спать в такую минуту? Уж конечно, сначала нужно действовать! Сделать что-нибудь, а потом уже отдыхать!
— Ни один человек не может делать того, к чему не готов, — ответил библиотекарь и явно собирался сказать что-то ещё, как вдруг с живостью перебил сам себя:
— Видите? Я же говорил, что на Мару можно положиться?
Я посмотрел туда, куда он показывал, и увидел маленькое белое пятнышко, мчащееся наперерез летящей прочь пантере.
— Это она! — радостно воскликнул господин Ворон. — Пятнистая пантера сильна, но белая куда сильнее.
— Однажды я видел, как они дрались, — скептически проговорил я, — и, признаюсь, не заметил в ней столь явного преимущества.
— Да разве глаза, не знавшие сна, могут хоть что-нибудь увидеть по-настоящему? Принцесса не признала себя побеждённой — она никогда в этом не признаётся!  — но убежала с поля боя. Когда она, наконец, признает, что у неё не осталось ни малейшей надежды, что ей и впрямь трудно идти против рожна, для неё забрезжит заря нового дня... Идёмте же, идёмте! Если человек не может действовать, ему нужно заснуть как можно скорее!

Глава 31
Конь господина Ворона

Я следил за удаляющейся белой пантерой, пока она окончательно не скрылась из виду, а потом повернулся и последовал за своим спутником. Идти мне не хотелось. И почему это я должен спать? Уж что-что, а разум и логика остаются неизменными в любом, даже самом невероятном мире — так какой же смысл в том, чтобы улечься спать среди мертвецов именно в тот момент, когда разум требует живого человеческого действия? Кроме того, мне уже сказали, что никто не станет меня будить. Как же я могу ложиться спать, не будучи уверенным, что проснусь вовремя — или что вообще проснусь? Утро сменяется днём, день ночью, а мертвецы, покоящиеся во владениях могильщика, не замечают этого и продолжают спать. Я недовольно бурчал всё это себе под нос, но всё равно плёлся вслед за Вороном, потому что ничего другого делать не оставалось. Тот молча шагал впереди, и наконец я тоже замолчал. Время и пространство скользили мимо. Солнце закатилось, в воздухе начало темнеть, и я почувствовал, как вокруг нас сгущается леденящий холод царства мёртвых. Сердце моё сжималось всё тоскливее и тоскливее. Я уже едва мог разглядеть в темноте худую фигуру в долгополом сюртуке и почти перестал различать его шаги среди вереска, однако вместо этого слышал впереди медленные взмахи вороньих крыльев, да время от времени видел, как от земли в беззвёздную тьму взмывает вверх то светлячок, то мерцающая бабочка. Потом над горизонтом показалась луна и отправилась в свой неспешный путь.
— Должно быть, вы устали, мистер Вейн, — раздался хриплый голос, и на близлежащий валун легко приземлился чёрный ворон. — Позвольте мне познакомить вас с моим конём. Утром вам предстоит ехать на нём верхом.
Из его длинного клюва раздался странный свист, и на фоне поднявшейся луны появилось тёмное пятно. Вскоре до моих ушей донёсся дробный стук стремительных копыт, и через пару минут, словно появившись из самой лунной сферы, к нам подлетел невиданный конь. Его грива развевалась, как гребень мятежной волны, спорящей с ветром и рвущейся к морю седыми брызгами, а хвост слепил глаза величавой луне. Он был огромного роста и крепкого сложения, и под его туго натянутой кожей перекатывались сильные мышцы — сама Смерть не постеснялась бы выбрать себе такого скакуна, чтобы носиться по миру, поражая людей направо и налево. Луна взирала на него со святым благоговением, в её испуганном свете он казался настоящим скелетом с не слишком туго скрепленными костями. При своих необыкновенных размерах он двигался с лёгкостью крылатого кузнечика. Приблизившись, он замедлил свой ход, остановился, его роскошная грива и хвост начали понемногу опадать и успокаиваться.
Надо сказать, что я не просто любил лошадей. Я буквально влюблялся в каждую лошадь, которую мне доводилось увидеть. Я готов был тратить на них сколь угодно денег и, купив коня, уже никогда с ним не расставался. Один взгляд на это могучее животное, прекрасное и ужасное одновременно, пробудил во мне страстное желание заполучить его себе. Это была чистая жадность, неприкрытая алчба, дурная и недобрая в любом мире. Я вряд ли опустился бы до кражи, но непременно постарался бы всеми правдами и неправдами купить его, не взирая ни на что. Я обнял коня за холку и начал любовно поглаживать выступающие кости, проглядывающие под тонкой атласной кожей, настолько гладкой и блестящей, что на ней можно было различить форму отражающейся луны. Я трепал его чуткие стоячие уши, шептал в них ласковые слова и легонько дул в его широкие ноздри, смешивая наши дыхания воедино. В ответ он вдохнул в мою грудь свой вольный, конский дух, и с той минуты мы полюбили друг друга. А какие у него были глаза! Казалось, что за подёрнувшей их мертвящей голубоватой плёнкой сверкали горящие угли. Ворон стоял тут же, чуть раскрыв крылья, и с явным удовольствием наблюдал, как я ласкаю его старого любимца.
— Вот и хорошо, — проговорил он. — Хорошо, что вы подружились. Это значит, что завтра вам будет ещё радостнее скакать вместе по лугам и равнинам. А теперь нам нужно спешить домой.
Тут мне нестерпимо захотелось вскочить коню на спину и хоть немного проехать на нём верхом.
— Простите, господин Ворон, а нельзя ли мне сесть на него уже сейчас?  — взмолился я.
— Да пожалуйста! Садитесь и поезжайте на нём домой, — ответил он.
Конь приветливо опустил голову чуть ниже моего плеча, я уцепился за гриву и вскарабкался ему на спину, опираясь на выступающие кости.
— Да ведь он обгонит любую пантеру! — ликующе воскликнул я, оказавшись наверху.
— Только не в темноте и не там, куда она побежала, — отозвался Ворон.  — Дорога слишком тяжела. Однако нам пора. Сегодняшняя потеря обернётся грядущим благом. Ждать труднее, чем бежать вперёд, но и награда за ожидание полнее и богаче. Итак, в путь, сын мой! Прямо к нашему домику. Я не заставлю себя ждать. Жена будет рада увидеть своего сына верхом на таком коне.
Я молчал. Конь стоял не шевелясь, как мраморная статуя.
— Что же вы медлите? — спросил Ворон.
— Мне так хочется поскакать за пантерой, — ответил я, — что я не могу удержаться!
— Вы же обещали!
— Признаюсь, долг перед Малышами кажется мне куда более веским, чем обязательства перед вами.
— Если вы уступите искушению, то принесёте Малышам только горе. И себе, кстати, тоже.
— Что мне до того? Ведь я люблю их, а любовь не способна причинить зла! Решено: я поскачу к ним!
На самом деле я был настолько очарован дивным конём, что начисто позабыл про Малышей.
В темноте сверкнули чьи-то глаза, и я понял, что передо мной в своём прежнем облике стоит Адам. Когда он заговорил, в его голосе зазвучало негодование, которое, казалось, вот-вот сокрушит его хрупкую оболочку.
— Мистер Вейн, — сказал он, — разве вы не знаете, почему до сих пор не сотворили ничего стоящего?
— Потому что вёл себя, как дурак, — ответил я.
— В каком отношении?
— Во всех.
— И когда же, как вам кажется, вы повели себя глупее всего?
— Когда оживил принцессу. Я должен был оставить её умирать. Так было бы справедливее.
— Вот теперь вы действительно несёте сущую чушь. Вы не могли поступить иначе, потому что не знали, какова она на самом деле… К тому же, вы никого и никогда не оживляли. Разве мертвец способен вдохнуть в другого жизнь?
— Это кто мертвец? Я? — возмущённо воскликнул я.
— Конечно, — ответил он. — И останетесь мёртвым, пока отказываетесь умереть.
— Опять ваши загадки! — презрительно фыркнул я.
— Послушайтесь меня и поезжайте со мной домой, — кротко продолжал уговаривать он. — Глупее всего вы поступили, когда не захотели уснуть и сбежали от нас. Пожалуй, это была почти единственная совершённая вами глупость.
Вместо ответа я вонзил пятки в бока своему скакуну, и он ураганом сорвался с места. Я похлопал его по загривку, и он понёсся вперёд крутыми зигзагами, подобно кошке, преследующей юркую мышь, так низко склоняясь к земле на поворотах, что грива и хвост его касались травы.
Вдруг во тьме раздался быстрый шум крыльев, и ворон уселся прямо на голову моему коню. Конь тут же остановился как вкопанный, взрыв землю мощными копытами.
— Мистер Вейн, — прокаркал ворон, — подумайте о том, что собираетесь сделать! Уже дважды вы причиняли себе зло: первый раз из-за трусости, второй — из-за легкомыслия. Не сдержать собственное слово — гораздо хуже. Это преступление.
— Малышам угрожает смертельная опасность, а повинен в этом только я! — пылко вскричал я. — Но не думайте, что я собираюсь нарушить данное вам обещание. Я вернусь и проведу в вашем доме столько ночей, дней или лет, сколько вам угодно!
— Ещё раз говорю вам: если вы поедете к Малышам сегодня вечером, никакого добра из этого не выйдет, — предупредил ворон.
Но во мне жарко пульсировало обманное ощущение силы, возникшее лишь от возбуждения и жгучей радости обладания удивительным конём. Я ничего не желал слушать.
— Неужели вы откажете мне в последней возможности загладить свою вину?  — воскликнул я. — Нет уж, на этот раз я не побоюсь и не стану увиливать. Мой долг — в том, чтобы поскакать на помощь Малышам, и я исполню его, чего бы мне это ни стоило!
— Что ж, тогда езжайте, глупый вы мальчишка, — хрипло и гневно проговорил ворон. — Берите коня и скачите навстречу беде. Пусть она принесёт вам смирение.
Он расправил крылья и улетел. Я снова сжал пятками бока своего коня, наклонился к его уху и прошептал:
— За пятнистой пантерой! Вперёд!
Конь повёл головой по сторонам, шумно втягивая воздух, внезапно отпрянул назад, сделал несколько медленных, нерешительных шагов, потом поскакал чуть быстрее, затем помчался галопом и уже через несколько секунд нёсся во весь опор. Должно быть, он прекрасно видел в темноте, потому что ни разу не споткнулся, не приостановился, не сделал неверного шага. Я сидел, словно на гребне океанской волны, чувствуя под собой игру каждого мускула; его жилы и суставы были настолько гибкими, что каждое движение плавно перетекало в следующее, не причиняя мне ни малейшего беспокойства. Он скакал всё быстрее и быстрее и вскоре уже почти летел над ночной травой, а встречный ветер тугим вихрем проносился мимо.
Над долиной подземных чудовищ мы пролетели, как стрела, выпущенная из арбалета. Ни одна тварь не осмелилась поднять свою мерзкую голову, зная, что за копыта гремят по сухой земле. Одним махом мы взбирались на холмы и потом стремглав мчались вниз по крутым склонам. Мой конь не испугался каменистого лабиринта высохших рек и скакал по изрезанной равнине своим рьяным, неудержимым галопом. Бледноликая луна, одолевшая почти половину своего пути, серьёзно и тревожно глядела на нас сверху. Я же ликовал и радовался силе своего нового друга и, преисполнившись гордости от собственного благородства, восседал на его спине, как царственный монарх.
Мы были уже на середине равнины, и конь мой с лёгкостью перемахивал через пересохшие ручьи, а то и сразу через два, время от времени подбираясь для какого-нибудь особенно дальнего и мощного скачка, когда луна достигла, наконец, зенита. И вдруг случилось нечто страшное и невероятное: внезапно она кубарем покатилась по небосклону, спускаясь всё быстрее и быстрее, словно колесо Фортуны, пущенное меткой рукой богов. У неё было человеческое лицо, как и у нашей земной луны, и теперь, когда она беспомощно скатывалась к горизонту, наверху оказывался то широкий лоб, то полный подбородок. Я в ужасе смотрел на её падение, и тут с края равнины послышался голодный волчий вой.
Липкий, мерзкий страх начал наполнять тайные уголки моего сердца, смелость и решительность куда-то пропали. Конь продолжал свой бег, навострив уши и радостно ловя жадными ноздрями ночной воздух. А луна неумолимо катилась вниз по небесному холму, как колесо от старой телеги, предвещая недобрые, ужасные события. Наконец она упала за край горизонта и исчезла, увлекая с собой последние отблески света.
Когда покров тьмы накрыл нас, мой резвоногий конь как раз перелетал через широкое, неглубокое русло очередной речки. Вдруг голова его поникла; силы прыжка достало для того, чтобы его обмякшее тело упало на противоположном берегу, но он свалился бездыханной грудой возле самого обрыва и уже не двигался. Я кое-как сполз с его спины, опустился на колени и начал судорожно ощупывать его со всех сторон. Ни одна кость не была сломана, но от прекрасного коня осталось одно воспоминание. Я уселся на неподвижное тело и в отчаянии закрыл лицо руками.

Глава 32
Старые знакомые

Ночь дохнула нестерпимым холодом. Тело подо мной застыло. Волки выли где-то совсем рядом. Вскоре послышалась мягкая поступь хищных лап по каменистой земле, и темнота наполнилась быстрым, хриплым дыханием. Ко мне приближались горящие голодные глаза. Они обступили меня с трёх сторон, и их полукруг начал медленно сжиматься, запирая меня в кольцо. Это конец!
Я вскочил на ноги, но, увы, под рукой не оказалось даже палки! Стая неумолимо надвигалась, их глаза сверкали бешеной алчностью, а клыкастые пасти распахнулись, чтобы сожрать нечаянную добычу. Я беспомощно оглянулся. Бежать было некуда. Они на мгновение задержались возле лежащего коня и рванулись прямо на меня.
Внезапно откуда-то сбоку резкое, стремительное движение рассекло молчаливый воздух, и на волков обрушилось целое облако мерцающих зелёных глаз, за которыми последовал шквал пронзительного и воинственного визга, разом исторгнувшегося из десятков глоток. Это были коты под предводительством огромной серой кошки; правда, я видел только её глаза, но именно они помогли мне узнать её. Завязалась чудовищная битва; во мраке я слышал лишь гневное рычание, пыхтение и вопли, попеременно злобные, жалобные и торжествующие. Наверное, мне нужно было убежать подальше, пока кровожадные хищники рвали, кусали и царапали друг друга, но только какой был в этом прок? Шаг в сторону, и я пропал, ведь мои враги — и те, и другие — прекрасно видели и чуяли меня даже в самой непроглядной тьме.
Неожиданно кошачий крик стал ещё громче и пронзительнее, глухое звериное рычанье и клацанье огромных зубов стихло, и я услышал удаляющийся стук десятков лап — коты победили, и волки удирали, поджав хвосты! Тут же острейшие зубы вцепились мне в обе лодыжки, а в следующий миг на меня обрушилась неистово орущая лавина котов и кошек, нещадно кусая меня всюду, куда только можно, яростно царапая мне плечи, спину, руки и ноги, не оставляя ни одного живого места. Они облепили меня со всех сторон, так что я не мог пошевелиться, не мог ступить ни одного шага. Обезумев от боли, я начал биться и стряхивать с себя эту противную копошащуюся массу, во мне поднялась безудержная ненависть, и я готов был разорвать их всех на мелкие визжащие кусочки. Я с силой отрывал кошек от себя, тщетно пытаясь ухватить их за мерзкие шеи и задушить, но всякий раз, когда мне удавалось отцепить одну, десятки других намертво, как пиявки, вцеплялись в меня. Я топтал их ногами, пальцами рвал им уши и вытыкал глаза, безжалостно кусал их за что попало, но никак не мог освободиться. Они неутомимо отыскивали всё новые и новые места на моём теле и, словно острыми изогнутыми клещами, ненасытно впивались в них своими жуткими зубами. Они шипели и плевались мне в лицо, но почему-то не трогали его, пока я в отчаянии не упал плашмя на спину. Тут они разом бросили моё тело и дикой сворой ринулись к голове, чтобы расцарапать и искусать мне глаза и щёки. Я вскочил на ноги, и они тут же отступились от лица, но с новой злобой вцепились мне в ноги. Не помня себя от боли, я вырвался и побежал, сам не зная куда, руками раздвигая перед собой густую темноту. Они помчались вслед и тут же окружили меня живым, оголтело несущимся потоком, свирепо толкаясь вокруг меня, то и дело подпрыгивая и не давая мне свернуть в сторону, но уже не кусая и не царапая мне тело. Когда я падал (а случалось это нередко), они выжидали, пока я подымусь, но не трогали меня, а стоило мне замедлить шаг, как они с новой силой набрасывались на мои ноги, вонзая в них острые зубы и когти. Так всю ночь до утра они заставляли меня бежать, но вели меня более-менее ровной дорогой, не давая мне свалиться в канаву, и направляли меня так искусно, что во мраке я миновал Зловещий лес, даже не заметив его. Когда, наконец, забрезжило утро, я увидел, что за ночь мы пересекли всю долину высохших рек и очутились на краю благоухающих фруктовых садов. Я обрадовался так бурно, что готов был уже помириться и подружиться со своими преследователями, но все они куда-то исчезли. Тогда я в изнеможении упал на мягкую траву и мгновенно уснул.
Меня разбудил грубый пинок в бок. Я открыл глаза и хотел было встать, но обнаружил, что связан по рукам и ногам, а вокруг меня топчутся глупые неповоротливые великаны.
«И поделом! Разве ты способен на что-то другое?» — горько сказал я себе, победно усмехаясь над собственным ничтожеством. Но второй пинок заставил меня прекратить это ненатуральное и принуждённое веселье, и я неловко поднялся не без помощи пленивших меня великанов.
Великанов было шестеро. Они развязали мне ноги, привязали к моим лодыжкам по верёвке и куда-то меня потащили. Спотыкаясь, я, как мог, шёл за ними, но время от времени они дёргали за обе верёвки сразу, я беспомощно валился на землю, и они пинками поднимали меня и заставляли идти дальше. Они привели меня к той самой яблоне, с которой я когда-то соскребал кору, за ногу привязали меня к ней и снова сунули мне в левую руку ненавистный плоский камень. Потом они лениво улеглись вокруг и от нечего делать начали швырять в меня опавшими яблоками и камнями, хотя почти никогда не попадали в цель. Наверное, я мог бы освободиться, подыскать неподалёку палку покрепче и без особого труда справиться со всеми шестерыми, но узел был крепкий. «И потом, ночью ко мне обязательно придут Малыши!» — сказал я себе и мгновенно успокоился.
Весь день я усердно работал. С наступлением вечера великаны связали мне руки и ушли, оставив меня привязанным к дереву. Я проспал почти всю ночь, но часто просыпался и каждый раз оттого, что во сне оказывался посреди ласковых детских объятий. Утром мои новые хозяева появились снова, и мне опять пришлось терпеть их пинки и мириться с их ненавистным присутствием.
Близился полдень, и я почти валился с ног от голода и усталости, как вдруг неподалёку в кустарнике что-то зашевелилось, и до меня донёсся чистый звонкий смех, такой знакомый и дорогой моему сердцу. Я обрадованно крикнул, и мне в ответ тут же раздался трубный звук, словно разом затрубило несколько слонят, а потом я услышал нечто похожее на жеребячье ржание и то ли приглушённый рык, то ли мычание недавно родившегося телёнка. Из кустов высыпала целая ватага Малышей верхом на жеребятах, молодых медведях и слонах, но ликующие возгласы издавали не животные, а восседающие на них наездники. Рядом шагали мальчики и девочки постарше, и вместе с ними — женщина с младенцем, радостно гукающим у неё на руках. Великаны испуганно вскочили, но на них мгновенно обрушился шквал острых камней; юные кони воинственно подскакали к их ногам, медвежата встали на задние лапы и грозно обхватили их прямо за туловища, а потом ещё и слоны хоботами захлестнули их шеи, рывком повалили и чуть не растоптали. Ещё секунда, и верёвка упала с моей ноги, а вокруг меня торжествующей гурьбой скакали и приплясывали мои славные, добрые Малыши. Как и прежде, они обнимали и целовали меня, повисая у меня на шее и влезая по ногам и рукам мне на спину и на плечи, так что я совершенно забыл про великанов, которые тем временем куда-то пропали.
Наконец меня усадили на траву, и неожиданно я увидел мою милую Лону. Она подошла и, не говоря ни слова, начала кормить меня дивными, сочными плодами, жёлтыми и красными. Пока я насыщался, мои защитники стояли на страже, а когда я с удовлетворением откинулся назад и вытер губы, они подвели ко мне двух самых больших слонов, поставили их бок о бок, связали им хвосты и переплели хоботы. Кротким животным надо было лишь посильнее встряхнуться, чтобы высвободить себе хвост, да и хоботы они удерживали вместе лишь из желания повиноваться своим добрым хозяевам. Мне велели взобраться наверх и улечься в углубление между прижавшимися друг к другу слонами; умные животные прекрасно поняли, что от них требуется, и в результате я оказался на весьма удобных и мягких носилках. Правда, ноги мои протягивались чуть дальше связанных хвостов, но зато голова уютно покоилась на их мягких, широких ушах. Затем ребятишки помладше рядком уселись вдоль слоновьих спин, чтобы я ненароком не свалился, а остальные двинулись за нами длинной процессией.
Куда они несли меня, я не знал и даже не пытался угадать. Я полностью предал себя в их любящие руки и был почти так же счастлив, как и мои избавители. Сначала они смеялись и болтали без умолку, то и дело стараясь позабавить меня какой-нибудь неожиданной проделкой или фокусом, но стоило им заметить, что меня клонит ко сну, как они разом умолкли и вокруг воцарилась тишина, а когда я открыл глаза, они снова весело засмеялись и защебетали, как звонкие жаворонки. Мы шагали тем самым лесом, в котором они находили своих новорожденных ребятишек и который, должно быть, тянулся от самой долины до горячей реки. Возле меня сидела крохотная девчушка, вытянув пухленькие ножки. Какое-то время она умильно и просительно смотрела на меня, а потом решилась и заговорила:
— Добхый великан, мы тебя хочем о чём-то попхосить,.. — начала она. Остальные ребятишки враз стихли и с напряжённым интересом стали прислушиваться к нашему разговору.
— О чём, ласточка моя? — ответил я улыбаясь.
— Закхыть глаза. На кхошечную минуточку, — сказала она.
— О чём разговор! Вот, смотри: раз! — и закрыл! — рассмеялся я, крепко зажмуриваясь.
— Нет, нет, не сейчас. Когда я попхошу! — воскликнула она.
Я снова открыл глаза, и чуть ли не целый час после этого мы смеялись и болтали, как ни в чём ни бывало. Вдруг девчушка встрепенулась и сказала:
— Давай, закхывай!
Я зажмурился. Слоны остановились. Я услышал лёгкий шум, потом какую-то возню и шорох, а затем молчание — ибо в некоторых мирах молчание тоже можно услышать.
— А теперь открывай! — закричало откуда-то сразу двадцать или тридцать голосков, но когда я послушно открыл глаза, вокруг не было ни души, кроме двух слонов, терпеливо державших меня на спинах. Я знал, что Малыши умеют удивительно проворно скрываться из виду, прячась от великанов. Я приподнялся на локтях и начал внимательно оглядываться. Вокруг виднелись лишь стройные стволы деревьев, в лесу не было ни молодой поросли, ни кустарников, но как я ни старался, мне всё равно не удалось заметить ни единой высовывающейся пятки, ни непослушного хохолка на чьей-нибудь макушке, и я продолжал изумлённо озираться по сторонам.
Солнце уже село, с каждой минутой становилось всё темнее, но почему-то из древесных крон внезапно послышался свист множества лесных птиц. Я снова улёгся на своё живое ложе и стал слушать переливы прозрачных голосков: может быть, Малыши быстрее появятся, если я перестану их искать? Но тут птичья многоголосица переросла в настоящий гвалт. «Должно быть, без Малышей тут не обошлось! — сказал я себе. — Только как им удалось заставить птиц распеться в столь поздний час?» Я продолжал лежать, размышляя и теряясь в догадках, как вдруг взгляд мой случайно задержался на кроне возвышающегося надо мной дерева, и мне показалось, что я вижу в листве какое-то движение. Я всмотрелся пристальнее. Среди тёмных ветвей и листьев вдруг замелькали белые пятна, птичий шум умолк, воздух наполнился заливистым детским смехом, и из листвы всех стоящих вокруг деревьев выглянули белокожие розовощёкие мордашки: там, наверху сидели десятки, сотни смеющихся Малышей! Они тут же начали спускаться, быстро перепрыгивая с ветки на ветку и градом осыпаясь с деревьев. Я слез со слоновьих спин на землю, и меня вмиг окружили галдящие и радующиеся малышата, словно они уже успели истосковаться, и им не терпелось излить на меня всю свою ласку, расположение и веселье. Слоны же со спокойным достоинством развернулись и удалились на покой.
— Но как вы научились так удивительно щебетать? — спросил я, когда ребятишки немного успокоились и поутихли. — Раньше я никогда ничего подобного от вас не слышал! Я никак не мог поверить, что это вы, даже когда понял и увидел, что кроме вас тут петь некому!
— А-а! — торжествующе протянул один из самых неуёмных малышей. — Но ведь раньше мы и не были птицами! Раньше мы бегали, а не летали. Раньше мы всё время прятались в кустах. А тут никаких кустов нет, только деревья. Вот и пришлось нам построить себе гнёзда. Когда мы построили гнёзда, то сразу стали птицами, а если стал птицей, то и жить надо по-птичьи. Вот мы и попросили птичек научить нас щебетать по-ихнему, они нас научили, и теперь мы самые настоящие птицы! Пойдём, я покажу тебе своё гнездо! Для доброго царя-великана оно маловато, но если я в него залезу, царь-великан непременно меня разглядит.
Я ответил, что солнце уже село, и я не могу залезть на дерево в темноте, но обязательно попробую подняться к нему утром.
— Видишь ли, у царей редко бывают крылья, — улыбаясь пояснил я.
— Разве ты не знаешь, царь-великан, что у нас их тоже нету? — запротестовал ещё один мальчуган. — И потом, эти крылья — они совсем глупые, одни только пёрышки и всё! А у нас зато есть руки и ноги. Видишь, какие?
— Это верно. Можно подняться и без крыльев. Я даже могу принести с собой во рту веточек и соломы, чтобы тоже построить себе гнездо.
— Ну вот видишь! — удовлетворённо произнёс он и деловито удалился, сося палец. Через минуту он свесился из своего гнезда и окликнул меня:
— Прощай, царь-великан. Спокойной ночи! А то я почти уже совсем заснутый!
Больше я его не слышал — пока он не разбудил меня на следующее утро.

Глава 33
Что рассказала Лона

Я улёгся у подножья высокого дерева, и мало-помалу ласковые ребятишки, то по одному, то по двое или по трое, пожелали мне спокойной ночи и вскарабкались в свои гнёзда. По вечерам они всегда были такими усталыми и сонными, а по утрам — такими бодрыми и отдохнувшими, что с одинаковым удовольствием и вставали, и укладывались спать. Я тоже утомился, но изо всех сил боролся со сном: Лона ещё не пожелала мне спокойной ночи, и я был уверен, что она непременно навестит меня. Ещё раньше, как только я снова её увидел, меня несказанно поразило, как удивительно похожа она на принцессу; теперь я уже никак не мог усомниться в правдивости того, о чём рассказал мне Адам. Однако в Лоне ослепительная красота Лилит была смягчена детской простотой и невинностью и оттенена полнотой материнской любви. «Должно быть, она занята: укладывает спать малышку, дочку той самой женщины, встретившейся мне ночью», — подумал я; ведь этой женщине, как уже шепнула мне Лона, предстояло ещё многому научиться, прежде чем она станет настоящей матерью.
Наконец она пришла, села подле меня, с сияющими от радости глазами молча погладила меня по щеке, провела рукой по волосам, подержала за руку — а потом принялась рассказывать обо всём, что с ними произошло с тех пор, как я ушёл. Пока мы разговаривали, взошла луна и, время от времени проглядывая сквозь кружево листвы, дрожащими лучами освещала её прелестное лицо, задумчивое и полное любви, искупавшей и возвышавшей все её заботы и тревоги. Как у такой матери могла родиться такая дочь, у такой принцессы — такая женщина? К счастью, у Лоны было двое — или нет, скорее, трое родителей! Самое лучшее и доброе в моём сердце неудержимо тянулось ей навстречу, и я любил её, зная, что, даже достигнув вершин совершенства, она лишь ещё больше уподобится простому, невинному ребёнку. Теперь я понимал, что любил её уже тогда, когда покидал Малышей, и всё это время надежда снова увидеть её была моим главным утешением. Каждое её слово проникало мне прямо в сердце и, как сама истина, очищало и освящало мою душу.
Лона рассказала, что после моего ухода великаны начали немного больше верить в существование своих маленьких соседей и потому стали относиться к ним куда враждебнее. Порой они свирепо топали ногами по траве, заметив или вообразив, что увидели в ней Малышей, в то время как те стояли поодаль и смеялись над их глупой злобой. Однако вскоре их недружелюбие приняло самую что ни на есть реальную и угрожающую форму: они начали вырубать и вырывать с корнем деревца, которые дарили Малышам вкусные плоды. Это заставило юную маму ребятишек крепко задуматься о том, как быть дальше. Она попросила самых сообразительных малышей подслушать великаньи разговоры. Оказалось, великаны полагали, что я всё ещё прячусь где-то рядом, выздоравливая после побоев и набираясь сил, и намереваюсь подкрасться к ним ночью и убить их, пока они спят. Тогда она решила, что единственный способ остановить злобствующих великанов — это убедить их, что Малыши навсегда покинули прежние места. Им придётся перебраться в лес, подальше от соседей, но всё же недалеко от фруктовых деревьев, чтобы можно было пробираться к ним по ночам, собирать плоды и кормиться ими. Правда, её смущала одна трудность: в лесу не было ни молодой поросли, ни густого кустарника, чтобы Малыши могли в них жить — или прятаться, если нужно.
Но потом она сообразила, что ребятишки могут поселиться рядом с птицами. Они с интересом и сочувствием относились ко всем живым существам и готовы были учиться даже у самых диких и необычных тварей — так почему бы им не укрыться от холода и врагов на верхушках деревьев? Почему после травы и низенького кустарника им не обрести теперь более возвышенного жилища? Почему не построить себе гнёзда, если не получается жить в приветливых лощинках, устланных мягкой травой? И потом, Малыши легко научатся всему, что умеют птицы, — пожалуй, кроме одного умения летать!
Она посоветовалась с детьми, и они с радостью согласились. Лазать по деревьям они уже умеют и много раз видели, как птицы вьют себе гнёзда. А в лесу деревья хоть и большие, но вполне славные и уютные. Они вытягиваются к небу гораздо выше, чем великаньи яблони, и раскидывают свои руки-ветви и вверх, и вниз, будто приглашая ребятишек прийти и пожить вместе с ними. Может быть, на верхушке самого высокого дерева им даже посчастливится отыскать гнездо птицы, что откладывает совершенно особые яички и терпеливо сидит на них, пока не придёт должное время, а потом сбрасывает эти яйца вниз, где из них и вылупляются новенькие, хорошенькие младенчики, которых они до сих пор подбирали в лесу! Да, они совьют себе спаленки в древесных кронах, где ни один великан не сможет их увидеть, — ведь эти глупые верзилы никогда, никогда не подымают голову, чтобы посмотреть на небо. Тогда злые великаны подумают, что ненавистные им соседи навсегда снялись с насиженного места. И по ночам, пока они спят, Малыши смогут преспокойно приходить к себе в сад собирать сколько угодно яблок, груш, слив, персиков и инжира.
Рассудив так, Малыши охотно последовали словам Лоны — и вскоре прижились на верхушках деревьев ничуть не хуже птиц, а великаны и впрямь подумали, что избавились от них, тут же оставили в покое маленькие деревца и, казалось, вовсе позабыли о том, что ещё недавно рядом с ними кто-то жил.
— А ты не заметил, что пока тебя не было, многие из ребятишек успели вырасти?  — вдруг спросила Лона.
— Нет, — признался я, — не заметил. Но ничуть не удивлюсь, если это так.
— Они и правда выросли, — задумчиво проговорила Лона. — Но ты знаешь, мне кажется, что на этот раз у них выросло и сердце, и мысли, и душа. А потому мне совсем не так страшно, как бывает иногда.
Она тихо улыбнулась и начала рассказывать дальше.
Перебравшись в лес, ребятишки, как и было задумано, начали наведываться в свои сады вечером или ночью, при первом свете луны, чтобы набрать плодов на следующий день. Ведь великаны никогда не высовываются из дома после захода солнца: даже тёплые сумерки кажутся им непроглядной тьмой, а луну они просто ненавидят — до того, что погасили бы её, если б могли! Но вскоре Малыши поняли, что плоды, сорванные ночью, быстро портятся и уже наутро оказываются совсем не такими вкусными и сочными, как раньше. И тогда они подумали: не лучше ли им перестать притворяться, что они ушли, а вместо этого прогнать из долины самих злых великанов? К тому времени Малыши успели перезнакомиться со всеми местными зверями, а кое с кем даже подружились, и прекрасно видели, что многие лесные обитатели необыкновенно сильны, умны и послушны, а другие так быстроноги, ловки и понятливы, что их нетрудно будет обучить всему, что нужно. Они решили сделать из них своих союзников против великанов и понемногу приручили их лаской и весёлыми, приветливыми разговорами. Сначала ребятишки при встрече уважительно именовали их «братом Слоном» или «сестрицей Лошадью», но потом так полюбили своих новых четвероногих друзей — да и те платили им такой явной любовью и приязнью, — что вскоре у каждого зверя и птицы появилось собственное имя. Им понадобилось чуть больше времени, чтобы приручить медведей. А буквально на днях Лона услышала, как один из малышей воскликнул: «Ой, сестрица Змея, я больше так не буду», когда та укусила его за то, что, играя с ней в салочки, он слишком сильно дёрнул её за хвост. С гусеницами Малыши почему-то не разговаривали, но с нескрываемым любопытством наблюдали, как те окутывают себя коконом, и, когда после долгого заключения неприглядное ползучее существо вдруг появлялось на свет, наделённое великолепными крыльями, они тут же приветствовали его радостными возгласами: «А, сестрица Бабочка! Братец Мотылёк!», от души поздравляя с чудесной переменой; кстати, это преображение они называли особым словом, означающим нечто вроде покаяния, и относились к нему с особым трепетным благоговением.
Однажды вечером они, как всегда, отправились собирать плоды и по дороге неожиданно наткнулись на незнакомку, которая сидела на камне, держа на руках спящую девочку. Это была та самая женщина, которую я повстречал по дороге в Булику. Сначала они подумали, что это злая великанша, укравшая у них младенца, — ведь Малыши полагали, что все дети в мире принадлежат только им. Они донельзя рассердились и всем скопом набросились на неё, ошеломив и испугав бедняжку до полусмерти. Она уже готова была бежать от них прочь, но один из мальчишек бросился на землю и цепко ухватил её за ноги, не давая сделать ни шагу. Через несколько минут женщина, немного придя в себя, поняла, что на неё напали те самые ребятишки, у которых она пришла искать убежища, и тут же с радостным облегчением отдала им свою дочурку, а подоспевшая Лона подхватила малышку и унесла. Несчастная мать успела заметить, что малыши, свирепо молотя её своими кулачками, старались ни в коем случае не задеть спящую девочку, а ребятишки разглядели, что перед тем, как передать дочурку Лоне, она обняла и поцеловала её точно так же, как они сами целуют и обнимают новых малышей, и потому решили, что эта великанша тоже добрая и хорошая — совсем как их добрый царь-великан! Поэтому, не успела Лона взять ребёнка на руки, как они тут же кинулись к матери с пригоршнями слив, яблок и груш и начали жаться к ней поближе, осыпая её наивными, детскими ласками.
Бедная женщина не знала, что ей делать. Вернуться в город она боялась: ведь принцесса непременно дознается, кто повредил лапу её любимице-пантере! Дружелюбные Малыши очаровали и покорили её, и она решила пока остаться с ними: о дочке они позаботятся куда лучше неё самой, а потом, глядишь, она и придумает, как вернуться к мужу, оставшемуся в городе: всё-таки человеком он был состоятельным, с полными подвалами денег и драгоценных камней, да и её почти никогда не обижал.
Надо добавить, что эта женщина не хуже остальных жителей Булики знала древнюю легенду о том, что принцесса ужасно боится рождения младенца, сулящего ей гибель. Конечно, никто в городе не подозревал, какой страшной ценой она сохраняет свою молодость и красоту. Время шло, принцессе требовалось всё больше и больше тёплой человеческой крови для того, чтобы оттягивать старость и удерживать подбирающееся к сердцу тление, но горожане решили, что она, должно быть, почуяла надвигающуюся погибель и потому возненавидела новорожденных детей с удвоенной яростью. Ни один из них не смел и думать о том, чтобы попытаться свергнуть её власть, но многие затаили в сердцах робкую надежду на скорые перемены.
Вот почему в душе спасшейся женщины зародилась мысль о том, чтобы ускорить исполнение туманного пророчества — или, по крайней мере, воспользоваться им, чтобы незаметно вернуться к мужу. Неужели не ясно, что именно эти ребятишки должны стать орудием предсказанной принцессе судьбы? Ведь все они такие смелые, а жители Булики — трусливы, как шакалы; лесных зверей они вообще боятся пуще смерти. Ах, если бы ей только удалось уговорить Малышей пойти войной на город и захватить его! Тогда под шумок она могла бы потихоньку улизнуть из маленького войска, незамеченной пробраться к себе домой, спрятаться и уж там подождать, посмотреть, что будет.
Решено: если сейчас им удастся прогнать из долины великанов, она не станет медлить! Пока в их юной крови не остыл жар победы, она укажет им куда более высокую цель. Конечно, на воинов они совсем не похожи, ведь они почти никогда не ссорятся и совсем не дерутся, а, напротив, любят всё живое и терпеть не могут причинять кому-нибудь боль. Однако их нетрудно склонить на свою сторону; к тому же, для своего роста они довольно сильные: немного поупражняться, и они смогут научиться чему угодно. Сметливая женщина тут же принялась учить самых маленьких карапузов швырять камни в цель, и новая игра так захватила их, что они целыми днями занимались только ею, становясь всё более меткими и ловкими.
Первым плодом их усилий была победа над захватившими меня великанами. Ночью они, как всегда, пришли собирать плоды и, увидев меня спящим под яблоней, спешно созвали в лесу военный совет, а на следующий день вернулись со своими помощниками, слонами, лошадями и медведями, ошеломили своим появлением великанов, забросали их камнями и с торжествующим кличем утащили меня прямо у них из-под носа. Ликование было всеобщим. Мальчуганы помладше по-детски откровенно хвастались новообретённой удалью, мальчики постарше вели себя сдержаннее, но всё же были явно довольны своими успехами, а девочки утратили былую разговорчивость, но глаза их сверкали ярче и горделивее. Женщину из Булики всё это, должно быть, немало порадовало и окрылило.
Мы проговорили почти до утра — больше всего о том, что дети начали расти и что это может означать. Я уже давно знал, с какой необыкновенной чуткостью Лона умеет распознавать истину. Теперь же меня поразила её удивительная житейская мудрость — только, наверное, я не стал бы так изумляться, если бы сам был хоть немного ребёнком.
Вдруг посреди ночи я услышал со всех сторон какой-то непонятный шорох, настороженно приподнялся на локте и увидел, что многие малыши почему-то спускаются вниз. Спрыгнув на землю, они исчезли за деревьями, и всё снова стихло.
— Куда это они? — озадаченно спросил я.
— Запасаются камнями. Боятся, что глупые великаны всё же не так глупы и завтра непременно придут сюда, чтобы всё хорошенько обшарить и обыскать. В лесу ведь камней нет, и малышам приходится разбредаться довольно далеко, чтобы набрать побольше. Они решили сложить камни в гнёзда и швырять в великанов прямо с деревьев, когда те подойдут поближе. Великаньи привычки нам известны, до утра они вряд ли появятся, но если всё-таки придут, войны не миновать, и тогда придётся уйти либо им, либо нам — хотя я даже не сомневаюсь, чем всё это закончится. Убивать их мы не собираемся, да у нас и не получится, они ведь такие твердоголовые. Правда, их и сейчас живыми не назовёшь, так что смерть им много вреда не принесёт. Если кого и убьют, его жена через три дня о нём позабудет!
— Неужели Малыши кидают так метко, что могут и убить? — поразился я.
— Подожди, сам увидишь! — ответила она с ноткой гордости в голосе. — Да, я ведь ещё не рассказала тебе об одном странном происшествии. Случилось это буквально позавчера. Мы вернулись домой с яблоками и грушами и уже успели заснуть, как вдруг нас разбудил страшный треск и дикое рычание, словно неподалёку шло ужасное звериное побоище. Луна была яркая, и я увидела в листве десятки блестящих маленьких глаз, неотрывно глядящих вниз. А внизу в беспощадной схватке сцепились две огромные пантеры, отчаянно кусая и царапая друг друга, одна ослепительно белая, а вторая вся в чёрных пятнах. На спине у пятнистой пантеры виднелись кровавые следы когтей — должно быть, она как раз лезла на дерево, когда белая прыгнула на неё сзади. Они дрались как раз под моим деревом, перепутанным клубком катаясь по земле. Я сидела на самой нижней ветке и потому всё видела. Детишки очень взволновались и обрадовались такому нежданному зрелищу, даже начали спорить о том, какая из них победит. До сих пор нам никогда не приходилось видеть таких зверей, и мы думали, они просто играют. Но вскоре их рычание почти смолкло, дыхание стало коротким и хриплым, и я с ужасом поняла, что они бьются всерьёз и каждая из них изо всех сил старается помешать другой вскарабкаться на дерево. Тут ребятишки увидели, что бока у них не на шутку разодраны, а с горла у обеих ручьями течёт кровь. И как ты думаешь, что они сделали? Они кубарем скатились вниз, чтобы пожалеть и приласкать этих громадных кошек, окружили их со всех сторон, начали тормошить и гладить. Я звала их, просила вернуться в гнёзда, но они ничего не слышали, и тогда мне тоже пришлось спуститься, но не успела я сделать даже шага, как вдруг белая пантера резко остановилась и налетела на детишек с таким жутким рыком, что они, как птички, взлетели к себе на деревья. Я тоже взобралась к себе, а когда посмотрела вниз, пантеры снова ринулись в бой, словно желая разорвать друг друга на кусочки. Но Белянка оказалась сильнее, так что Пятнашке пришлось удирать со всех ног. Сначала Белянка подошла и улеглась возле моего дерева, но через минуту снова вскочила и начала беспокойно ходить кругами, словно боялась, что Пятнашка рыщет где-то рядом. Потом я заснула, но часто просыпалась и смотрела вниз, а она всё ходила и ходила под деревом. А утром она ушла.
— Я их знаю, — сказал я. — Пятнистая пантера хочет вам зла. Она ненавидит детей и готова убить их всех до единого. Но Белянка любит Малышей. Она налетела на них, желая лишь напугать и заставить снова забраться в гнёзда, чтобы пятнистая тварь не вонзила в кого-нибудь свои когти и зубы. Так что Белянки бояться не нужно.
К тому времени Малыши уже начали понемногу возвращаться с целыми грудами хороших камней. Возвращались они шумно, потому что теперь, когда война великанам была объявлена, таиться было уже нечего. Они снова взобрались к себе в гнёзда, правда, на этот раз с немалым трудом, и через минуту уже крепко спали. Лона ушла к себе. Я остался лежать внизу, быстро заснул и спал крепко, без тревог: меня утешала и успокаивала мысль о том, что белая пантера, скорее всего, всё ещё в лесу, а значит, неподалёку.
Я проснулся почти сразу вслед за солнцем и тихо лежал, размышляя обо всём увиденном и услышанном. Прошло часа два, и тут между деревьями и впрямь показались великаны. Они появлялись беспорядочными кучками по три-четыре человека, пока я не насчитал их больше сотни. Детишки спали. Окликнуть их значило бы привлечь внимание врагов, и поэтому я решил, что буду молчать, пока великаны сами меня не обнаружат. Но тут один верзила неожиданно вывернул из-за соседнего дерева, споткнулся, упал и ворча поднялся снова. Я думал, он ничего не заметит и пройдёт мимо, но он принялся приглядываться и шарить по траве руками. Тогда я вскочил на ноги и со всего размаха ударил его прямо в огромный живот. Верзила обиженно взревел, малыши мгновенно проснулись, и сверху посыпался целый град камней, причём ни один из них не попал в меня, а великану досталось так, что он упал и уже не шевелился. На шум начали подходить его соплеменники, и каменный град хлынул с новой силой. Стоило близорукому, туповатому великану приблизиться к одному из деревьев нашей лесной крепости, как он тут же становился мишенью для десятков увесистых булыжников. Вскоре все враги оказались поверженными, и среди древесных крон зазвенел ликующий клич победы. Тут же подбежало множество слонов, Малыши, спрыгнув с веток подобно юрким обезьянкам, уселись им на спины, и могучие животные спокойно зашагали прямо между распростёртыми на земле великанами, которые только лежали да постанывали, время от времени взрёвывая от боли и обиды. В конце концов, слонам надоели их вопли и кряхтенье, они дали побеждённым недотёпам несколько несильных затрещин хоботом и ушли прочь.
До вечера злые великаны оставались там, где упали, не говоря ни слова и даже не пытаясь встать. На следующее утро все они бесследно исчезли, и Малыши больше их не видели. Видимо, они перебрались на другой конец долины и в лес заходить уже не осмеливались.

Глава 34
Подготовка

После столь блистательной победы женщина из Булики начала рассказывать ребятишкам про свой город, пространно описывая, как плохо он защищён, какая злая там принцесса и как трусливы местные обитатели, и уже через несколько дней малыши только и говорили, что о Булике, хотя совершенно не знали, что такое город. Только тогда я начал подозревать, что всё это неспроста и женщина что-то затевает, хотя и не мог понять, зачем ей это нужно.
Мысль о том, чтобы завоевать Булику, очень нравилась Лоне, да и — что скрывать! — мне самому. Малыши быстро становились умелыми воинами, и не было никаких причин сомневаться в успехе нашего предприятия. Что же до страшной волшебницы Лилит, неважно, в женском облике или в зверином, я хорошо знал её слабое место: пророчество о том, что гибель придёт к ней через родную дочь. К тому же, мне было известно, какую надежду заронило это древнее предание в души самих горожан, так что, если риск и был, то, как нам казалось, вполне оправданный, и рискнуть действительно стоило. Покорив себе город, — а неужели кто-то мог сомневаться, что война закончится полной победой Малышей? — из шумной стайки обычных детей они быстро превратятся в прекрасный, юный народ, чьё правление принесёт Булике только благо и праведность. Они будут пасти нечестивых железным жезлом и принесут искупление этой жалкой, порабощённой стране.
Однако признаюсь, что в то же самое время в душе моей гнездились и иные, куда более честолюбивые желания. Я полагал, что будет только справедливо, если по праву матери Малышей на престол правительницы Булики взойдёт прекрасная Лона. И не менее естественным мне казалось то, что она непременно сделает меня своей правой рукой, помощником и советчиком. Я буду всю жизнь служить ей верой и правдой, и вместе — да ещё с такими чудными подданными, как наши добрые, славные Малыши! — мы непременно создадим в Булике могучее, благородное королевство. Кроме того, у меня была ещё одна бесконечно глупая и, к счастью, неосуществимая мечта: мне хотелось открыть торговлю драгоценными камнями между здешним миром и моим собственным. Теперь-то я знаю, что это принесло бы обоим мирам одни несчастья.
Вспомнив слова Адама, я как-то сказал Лоне, что Малыши, наверное, будут расти ещё быстрее, если нам удастся отыскать для них воду, однако она решила, что это лучше отложить на потом: кто знает, какие будут последствия?
— Они пока вполне обходятся и без этого, — рассудительно сказала она.  — Вот будет у нас город, тогда и начнём искать воду.
Итак, мы начали полным ходом готовить к битве своё весёлое войско. Лона занималась, в основном, продовольствием и запасами, а я обучал маленьких солдат, учил их метко кидать камни, придумал для них кое-какое другое оружие и вообще делал всё, чтобы воспитать из них настоящих смелых и умелых воинов. Труднее всего было научить их мгновенно собираться под знаменем по первому же сигналу. Большинство были вооружены пращами, у некоторых мальчиков постарше были луки и стрелы, а девочки постарше, которым выпало следить за самыми маленькими ребятишками, не способными воевать, отыскали себе кактусовые шипы, твёрдые и острые, как стальные иглы; насаженные на конец длинного древка, они оказались довольно серьёзным и грозным оружием.
Сама Лона тоже сильно выросла, но, казалось, нисколько этого не замечала, потому что привыкла всегда быть самой старшей и самой высокой. Её волосы стали совсем длинными, и она постепенно превращалась в настоящую женщину, которая, однако, не утратила ни капли детской прелести. Когда мы с ней впервые увиделись после расставания, она передала кому-то грудную малышку, подошла ко мне, крепко обняла меня и с пылающим от радости лицом прижалась к моей груди, не говоря ни слова; но стоило девчушке захныкать, как она тут же лёгкой птицей подлетела к ней и подхватила её на руки. Когда мне приходилось видеть, как она разговаривает с каким-нибудь легкомысленным сорванцом или вспыльчивым упрямцем, я неизменно начинал думать о ласковых тётушках и бабушках. Мне казалось, что я знаю её уже тысячу лет, что я знал её всегда, до начала времён! Я почти не помнил своей матери, но теперь в моём представлении она всегда была похожа на Лону, а когда я придумывал себе сестру или дочь, у них тоже были эти родные и милые мне черты. Моё воображение неизменно летело к ней, она была подругой и женой моего сердца. Она редко искала моего общества, но всегда оказывалась поблизости, стоило мне позвать её. О чём бы я ни думал, что бы ни делал, я постоянно спрашивал у неё совета и с радостной уверенностью чувствовал, что, хотя она сама вполне охотно и умело справляется со своей работой, уютнее и вольготнее всего ей было рядом со мной. Ради меня она никогда не оставляла без присмотра ни одного ребёнка, и любовь к ней лишь усиливала во мне чувство долга. Мне казалось, что любить её и исполнять свой долг — это две части единого, неразделимого целого. Она могла попросить меня о чём-то или спросить у меня, как поступить ей, но, видимо, никогда не сомневалась, что я, как и она сама, никогда и ни за что не стану делать ничего другого, кроме того, что правильно и до`лжно. Я постоянно чувствовал щедрость её любви  — не в ласках, а в необыкновенной близости и понимании, которые можно сравнить, пожалуй, лишь с преданностью какого-то высшего животного, четвероногого друга, оказавшегося на Небесах рядом с хозяином. О её родной матери я не сказал Лоне ни единого слова.
В лесу водилось великое множество птиц с дивными, звонкими голосами и таким сказочным оперением, что оно почти заменяло нам цветы (которые, как видно, не могли расти без воды). Я постоянно находил в траве разноцветные перья, и, наверное, поэтому мне пришло в голову смастерить из них наряд для моей Лоны. Пока я собирал пёрышки и терпеливо сплетал их в одно целое, она с интересом наблюдала за мной, явно одобряя и пушистый узор, и то, как я подбираю цвета, но ни разу не спросила, чем я занимаюсь, и с явным любопытством ждала, что из этого выйдет.
Через пару недель наряд был готов. У меня получилось нечто вроде длинного, широкого плаща с застёжками на шее и талии и прорезями для рук. Я встал и торжественно надел его Лоне на плечи. Она тоже встала, сняла с себя плащ и бережно положила его у моих ног, словно желая сказать, что по праву он должен принадлежать мне. Я снова надел его ей на плечи и показал, как продеть руки в отверстия. Она улыбнулась, какое-то время рассматривала пёстрые перья, легонько погладила пальцами пух, а потом опять сняла свой новый наряд, но на этот раз положила его подле себя. Уходя, она взяла его с собой, и в течение нескольких дней я его не видел. Но однажды утром она пришла в подаренном мною плаще, неся в руках ещё один похожий плащ, сплетённый из прочных волокнистых листьев растущего здесь вечнозелёного дерева. Он был плотным, как кожа, а по виду напоминал самую настоящую кольчугу. Я тут же примерил его, и с тех пор мы надевали свои плащи всякий раз, когда вместе выезжали верхом. Недавно на опушке леса объявился небольшой табун вполне обычных рослых коней, и поскольку они ничуть не встревожились, увидев рядом столь непохожее на них существо, я, конечно же, вскоре подружился с ними, и выбрав двух самых резвых и красивых скакунов, объездил их для себя и Лоны. Она привыкла ездить на карликовой лошадке и потому, когда впервые очутилась верхом на самом настоящем великанском коне, восторгам её не было конца, да и конь, казалось, немало гордился своей прелестной наездницей. Мы катались верхом чуть ли не каждый день, покуда наши кони не научились доверять нам так безраздельно, что молниеносно повиновались каждому нашему слову и движению, не зная ни малейшего страха.
Надо сказать, что временами наша задумка казалась мне чистейшим безрассудством, но женщина из Булики неизменно рассеивала мои сомнения своей неколебимой уверенностью — истинной или напускной, не знаю. Перед детьми колдовство принцессы окажется бессильным, говорила она, а что касается военного преимущества, то одни наши союзники-животные куда сильнее всех горожан, вместе взятых. Да она сама с лёгкостью одолеет сразу двух буликских мужчин, дайте только отыскать палку покрепче! Правда, она призналась, что смертельно боится пантеры, но как раз пантера была мне не страшна. Я не хотел одного: вести в битву ребятишек.
— Может быть, вам лучше остаться в лесу со своей девочкой и самыми маленькими детьми? — предложил я ей как-то раз. Но она ответила, что именно вид входящих в Булику детишек и поразит жителей города больше всего — особенно женщин и матерей.
— Да стоит им только увидеть этих милых крошек, — воскликнула она, — и их сердца мигом растают, а я как раз скажу им словечко-другое, чтобы они никого не боялись и выступили вместе с нами! Нет уж, если в городе и остались смельчаки, так это женщины!
— Не стоит тебе во время битвы обременять себя детьми, — сказал я Лоне.  — Ведь ты будешь нужна повсюду!
С недавних пор в звонкоголосом семействе появилось ещё два младенца, и даже во время прогулок верхом Лона неизменно брала с собой то одного, то другого.
— Сколько себя помню, я всегда заботилась о каком-нибудь малыше, — сказала она. — Но когда мы въедем в город, пусть всё будет по-твоему.
Мне становилось ужасно стыдно, когда я думал, с какой безграничной доверчивостью она готова слушаться меня — человека, показавшего себя столь недостойным! Но ведь это не я предложил Малышам завоевать город, и у меня не было никаких оснований противиться этому замыслу. Выбора у меня не было: я просто обязан был помочь Малышам всем, чем могу! Мне лично было всё равно: я был готов жить вместе с Лоной или умереть рядом с ней. Её смирение и доверие снова и снова покоряли моё сердце, и я с радостью посвятил всего себя исполнению её желаний.
Путь в Булику лежал через широкую равнину, покрытую травой, так что нам не нужно было запасать корм для лошадей и двух коров, которых мы взяли с собой, чтобы не отказывать младенцам в молоке. Однако о слонах следовало позаботиться. Конечно, они вполне могли бы питаться травой, как и все остальные животные, но стебли у травы были короткие, и бедняги никак не могли как следует ухватить их хоботом, чтобы насытиться. Поэтому нашему резвому семейству пришлось хорошенько потрудиться, чтобы насушить побольше сена. Хорошо хоть слоны могли сами тащить на себе своё пропитание — и, конечно же, по дороге, останавливаясь на привалах, мы всегда могли нарвать им свежей травки. Для медведей мы собрали уйму лесных орехов, а для себя насушили множество фруктов. Кроме того, мы приручили ещё пару больших лошадей и теперь, нагрузив их и слонов многочисленной провизией, были готовы выступить в путь. Мы с Лоной ещё раз как следует осмотрели наше войско, и я обратился к Малышам с маленькой речью.
— Я успел многое о вас узнать, — начал я, — и теперь понимаю, откуда вы взялись.
— Ниоткуда мы не взялись, — перебил меня хор детских голосков. — Мы просто здесь и всё!
Тогда я рассказал им, что на самом деле у каждого из них есть своя мама  — совсем такая же, как мама той девчушки, которую удалось спасти из Булики. Так что, должно быть, все они тоже попали сюда именно оттуда, только были тогда совсем маленькими и потому ничего не помнили. Дело в том, что злая принцесса всегда так сильно боялась детей, ненавидела их и стремилась погубить, что бедным матерям ничего не оставалось, кроме как уносить своих детишек подальше, чтобы принцесса уже не могла до них добраться. А теперь мы возвращаемся в Булику, чтобы Малыши наконец-то отыскали своих мам и спасли их от злой великанши.
— Должен предупредить, — продолжал я, — что нас ждёт множество опасностей, и, может статься, завоевать город будет не так-то легко!
— Мы умеем сражаться! — закричали мальчишки. — Мы готовы!
— Да, умеете, — подтвердил я, — и не сомневаюсь, что будете смело идти вперёд: ведь матери стоят того, чтобы пойти за них на бой! Только смотрите, всегда держитесь вместе!
— Хорошо, хорошо! — воскликнули они. — Мы будем защищать друг друга и никому не позволим подойти к нам близко. Только мамам!
— И всегда исполняйте то, что говорят вам старшие!
— Ладно, ладно! Мы готовы! Давайте уже пойдём!
— Не забывайте ещё одного, — не успокаивался я. — Если бьёте, бейте смело и прямо. Если стреляете из лука, натягивайте его до самого наконечника стрелы. А если пускаете из пращи камень, пусть он летит прямо в цель.
— Хорошо! Не сомневайся! — бесстрашно кричали они в ответ, приплясывая от нетерпения.
— Быть может, кого-нибудь из вас ранят, — продолжал я.
— Ну и пусть, нам не страшно! Правда, ребята?
— Нисколечко!
— А кого-то могут и убить, — выразительно проговорил я.
— Пусть убивают, если хотят, — ответил один из самых смелых и сообразительных мальчуганов. Он восседал на маленьком бычке, который умел скакать галопом и брать препятствия не хуже любой лошади.
— Да, да пусть! — вторили ему со всех сторон.
Тут Лона, их мать, сестра и королева, подняла голову и с решимостью в голосе сказала:
— Я готова отдать свою жизнь, только бы отыскать свою маму, даже если она сама убьёт меня! А я только поцелую её разок и умру.
— Ура, ребята! — воскликнула одна из девочек. — Мы отправляемся к своим мамам!
Сердце моё дрогнуло и болезненно сжалось, но отступать было уже поздно: для Малышей это было бы страшным ударом по совести, долгу и чести.

Глава 35
Малыши в Булике

Мы вышли в поход ранним утром. Трава была зелёная, небо синее, долина казалась бескрайней, и наше доблестное войско торжественным маршем шагало по ней вперёд. Так у нас и повелось: мы выступали в путь по утрам, после обеда делали привал, вечером снова отправлялись в дорогу, весь следующий день отдыхали, а в сумерках опять шли дальше. Мы хотели подойти к Булике на рассвете, чтобы успеть войти в городские ворота прежде, чем нас заметят.
Казалось, все лесные обитатели тоже решили переселиться в новые края. Впереди летело несметное множество птиц, несомненно, воображавших себя передовым отрядом. У нас над головами кружились и порхали стайки бабочек и других крылатых насекомых, а сзади следовала целая дивизия четвероногих. Первой же ночью почти все дикие звери покинули нас и ушли обратно в лес, но птицы, бабочки, осы и стрекозы сопровождали нас до самых ворот Булики.
Это был наш первый серьёзный поход, но Малыши ничуть не чувствовали себя уставшими. По ночам мы шли чуть быстрее, потому что было прохладно. Многие ребятишки засыпали прямо на спинах своих животных и утром просыпались совершенно отдохнувшие и бодрые, и никто из них не скатывался во сне со своего слона или лошадки. Некоторые ехали на косматых медведях; несмотря на свою косолапость, они оказались довольно проворными и не отставали от слонов. Другие выбрали себе оленей, которые с радостью проскакали бы до самого города не останавливаясь ни на минуту. Кое-кто сидел на тюках сена, притороченных к широкой слоновьей спине, и, не видя под собой самого слона, всё время разговаривал с ним сверху. Однажды, когда мы сделали привал и принялись за еду, я услышал, как такой маленький наездник беседует со своим громадным терпеливым другом, заботливо выдёргивая для него самые вкусные клочки сена:
— Видишь, милый Носатик, я понемногу откапываю тебя из этой кучи сена! Подожди немного, скоро она станет поменьше, и я буду сидеть прямо у тебя на спине. Ты уж потерпи, недолго осталось. Ещё чуть-чуть, и ты сможешь достать меня своим хоботом, и мы с тобой обнимемся и поцелуемся как добрые друзья.
Тем же вечером в нашем лагере поднялся такой радостный и весёлый шум, что трубные призывы слонов, ржание лошадей и звонкие возгласы детишек, должно быть, долетали до самых дальних краёв спящей долины. Мне стало немного не по себе — кто знает, может быть, город совсем рядом? — и я постарался, как мог, утихомирить расходившихся Малышей, чтобы нас не заметили раньше срока.
И вот одним прекрасным утром на горизонте вместе с солнцем показался долгожданный город. Сначала Малыши подумали, что перед ними просто горы, но когда я объяснил, что за серыми стенами укрывается множество каменных гнёзд, на их милых мордашках явно проступили беспокойство и неприязнь, и я понял, что в маленькие сердечки впервые (а некоторые из них, как я подозревал, жили уже очень долго) постучался настоящий страх. Город показался им нехорошим и злым: неужели в таком месте можно отыскать себе маму? Но они так безгранично доверяли Лоне — и мне, хотя я так мало этого заслуживал, — что всё равно храбро направились прямо к городским воротам.
Мы проехали через каменную арку, и над старой мостовой гулко разнеслись неслыханные здесь доселе звуки: цокот множества копыт, поступь тяжеловесных слоновьих ног и медвежьих лап. Лошади нервно вскинулись, испугавшись громогласного эха, а некоторые даже отпрянули и загарцевали на месте, но их быстро успокоили, и они двинулись дальше. Я видел, что кое-кто из Малышей дрожит, да и все они вели себя неестественно тихо и скованно. Старшие девочки ещё теснее прижали к груди младенцев, которых несли на руках. Не испугались лишь медведи и бабочки.
На лице женщины, вернувшейся в свой город, я увидел тёмную тень тревоги, да и самому мне стало нехорошо, когда я почувствовал, что нашу отважную армию вдруг наводнил страх. Поход на Булику был делом моих рук и оставался на моей совести: это я подвёл ребятишек к самому порогу опасности, и теперь мы все смутно ощутили её. Но я подбадривал себя мыслью о грядущем царствовании Малышей, где злые великаны станут им служить, а животные останутся добрыми, послушными друзьями. Да, я мечтал обо всём этом, но сам, увы, так и не научился послушанию. Недоверчивое, предательское упрямство поставило меня во главе войска, состоящего из невинных и наивных ребятишек, а на самом деле я был всего лишь жалким рабом, вроде земных правителей, властно требующих исполнения лишь своей воли и творящих, что им заблагорассудится! Но рядом со мной ехала Лона, и душа её была по-детски открыта и чиста, а значит, свободна. Она молча, спокойно и внимательно смотрела по сторонам и ни капельки не боялась.
Местные жители заметили наше присутствие лишь тогда, когда мы добрались чуть ли не до самого центра города. Повсюду начали открываться окна, и в них показывались заспанные физиономии горожан. Сначала они тупо смотрели на нас с апатичным недоумением, но разглядев среди нас зверей, начинали недовольно хмуриться. Однако стоило им оправиться от первого страха и увидеть, что вошедшее в город войско состоит почти из одних детей, как женщины тут же начали выбегать на улицу, а вслед за ними потянулись и мужчины. Какое-то время все они держались поближе к домам, не решаясь приближаться к незнакомым животным, но тут мальчонка лет пяти, всю дорогу без устали воображавший, какая чудесная у него мама, вдруг разглядел в толпе лицо, показавшееся ему самым красивым, спрыгнул со своей антилопы и бросился на шею ошеломлённой женщине, а она со слезами радости принялась целовать и обнимать его в ответ. Неожиданно через её плечо протянулась мужская рука и крепко ухватила мальчугана за шиворот, однако одна из старших девочек немедленно вонзила в руку копьё. Мужчина дико завопил, а когда его укололи ещё два или три таких же копья, поспешно разжал пальцы, выпустил малыша и пустился наутёк.
— Это просто злые великаны, — сказала Лона и со сверкающими глазами поскакала прямо навстречу необыкновенно рослому горожанину, который, вдруг обнаружив в себе убогие остатки мужественности, со свирепым видом преградил ей дорогу, угрожающе помахивая дубинкой. Увидев перед собой мощные копыта, он перепуганно съёжился и нырнул в сторону, но тут же упал, сражённый полетевшими в него камнями. Ещё один дюжий незнакомец угрюмо увернулся от моего скакуна, но стоило мне проехать мимо, как он тут же заступил дорогу мальчугану, ехавшему рядом со мной, и о чём-то заговорил с ним грубым и враждебным тоном. Малыш знаками показал ему, что лучше обратиться ко мне, но великан размахнулся и ударил его лошадь тяжёлым молотком прямо по голове. Несчастное животное упало замертво. Негодяй размахнулся было ещё раз, но вовремя подоспевший слон сбил его с ног и хорошенько потоптал его, так что тот не мог подняться, пока наша армия не скрылась из виду.
Увидев бегущих к нам женщин, Лона печально и тревожно нахмурилась. На большинство из них даже смотреть было не слишком приятно. Неужели её милым детишкам суждено остаться с такими матерями?
Когда мы добрались до главной площади и остановились, чтобы оглядеться, нас нагнали две девочки постарше и беспокойно сообщили, что какие-то чужие женщины увели с собой двух наших мальчиков. Приказав ребятишкам не сходить с места и дожидаться нас, мы с Лоной немедленно повернули назад и только сейчас заметили, что наша старая знакомая бесследно исчезла вместе со своей девочкой.
Вдруг в конце узенькой улочки, ведущей ко дворцу, показалась белая пантера. Она направлялась прямо к нам. Малыши не забыли страшную ночную битву; на лицах у некоторых из них отразился ужас, они заволновались и пришли в движение, но, помня мой приказ, не стронулись с места. Замерев от волнения, я ждал, что будет. Внезапно маленький Оду, удивительно пронырливый и смелый, соскочил со своего ошарашенного медведя и понёсся ей навстречу: должно быть, он слышал мои слова о том, что белая пантера — наш друг. Казалось, пантера вот-вот собьёт смельчака с ног, но в последний момент она резко остановилась и, не удержавшись, кувырком покатилась по булыжной мостовой. Когда она снова встала на ноги, Оду каким-то чудом оказался у неё на шее. Разве после этого кто-то мог усомниться в нашей победе? Разве горожане могли не покориться народцу, легко обуздавшему страшного зверя, которого все они смертельно боялись? Наша армия заметно приободрилась и повеселела, а мы помахали им рукой и отправились на поиски пропавших малышей.
Девочки подвели нас к какому-то дому, и мы сразу же услышали оттуда истошные вопли. Я спрыгнул с коня и что есть силы забарабанил в дверь. Никто не ответил. Мой конь носом отодвинул меня в сторону, развернулся и начал таранить дверь задними копытами. Тут из-за поворота показался Оду верхом на белой пантере. При виде её конь мелко задрожал, но она, видимо, тоже слышала крики и, позабыв о мальчике, сидящем у неё на загривке, всем телом обрушилась на запертую дверь. Ударившись головой о перекладину, Оду без чувств свалился на землю. Не успел я опомниться, как Лона уже подхватила его на руки, и, когда он пришёл в себя, бережно усадила на медведя, который всё это время преданно плёлся вслед за своим бесстрашным хозяином.
После третьего прыжка дверь поддалась, и пантера стремительно влетела внутрь. Мы кинулись за ней, но она уже исчезла. Мы что есть духу взбежали по ступеням, обыскали весь дом, но так никого и не обнаружили. Под лестницей отыскалась дверь, ведущая в тёмный, запутанный подвал с множеством поворотов и коридорчиков. Но не успели мы сделать и нескольких шагов, как нам навстречу вывернула белая пантера, и на спине у неё обессиленно лежал один из наших малышей. Оказалось, что женщина, которую он принял за свою маму, бросила его в чёрную дыру и сказала, что отдаст его страшной пантере.
— А пантера такая хорошая, — продолжал он. — Пришла и вытащила меня отсюда.
Мы отправились на поиски второго малыша и на этот раз попали в дом гораздо быстрее, но тут же увидели, что опоздали. Мальчуган лежал на полу бездыханный; один из грубых, жестоких мужчин убил его ударом своего тяжёлого, волосатого кулака. Лона немного утешилась лишь тогда, когда узнала, как звали погибшего малыша. Она призналась мне, что уже давно подмечала в нём следы жадности и упрямства и боялась, что скоро он тоже превратится в злого великана, так что смерть избавила его от куда более горькой участи. Пантера прыгнула на убийцу, схватила его за горло, вытащила на улицу и последовала за Лоной, как кошка с огромной мерзкой крысой в зубах.
— Давайте уйдём из этого нехорошего места, — сказала Лона. — Здесь нет ни одной матери. Эти люди не стоят того, чтобы их спасать.
Пантера разжала зубы, выпустила свою ношу и молниеносно бросилась прямо в гущу толпы, свирепым рыком разгоняя собравшихся в разные стороны. Глупые зеваки с визгом бросились врассыпную, спотыкаясь и падая друг на друга, а мы поспешно поскакали к своим. Верное войско дожидалось нас в полном боевом порядке, но у меня на душе всё равно было скверно: принцесса так и не показалась, и мы не могли предугадать, что она замышляет. Придётся выставить часовых на всю ночь и не смыкать глаз — как бы чего не случилось.
Наши ребятишки были на редкость выносливыми и неприхотливыми и могли спать где придётся. Мы велели им улечься вместе с животными прямо там, где они стояли, и спокойно спать, пока мы их не разбудим. В следующее мгновение все они уже лежали, а ещё через минуту отовсюду слышалось лишь ровное умиротворённое сопение, похожее на шелест ручья, бегущего по траве, или шёпот лёгкого ветерка, перебирающего листья. Звери спали чутко, готовые в любой момент вскочить на ноги и ринуться в бой. Старшие ребята тихонько ходили между спящими, проверяя, все ли на месте. Кругом воцарилась тишина. Нечестивый город спал.

Глава 36
Мать и дочь

Лоне так не понравились жители Булики и особенно здешние женщины, что ей хотелось уйти отсюда как можно скорее. Я же, напротив, полагал, что убегать нельзя — ведь тогда получится, что мы сознательно соглашаемся на поражение там, где вполне могли бы одержать победу. Более того, бегство сокрушит воинственный, бодрый дух Малышей, и они окажутся в куда большей опасности. Если мы уйдём, принцесса обязательно бросится вслед за нами и нападёт на нас. Если же сейчас мы сами нападём на неё, на нашей стороне будет сила пророчества. Мать и дочь обязательно должны встретиться. Быть может, красота Лоны покорит сердце Лилит, но если та всё же задумает совершить недоброе, я встану на защиту своей возлюбленной и безжалостно ударю колдунью прямо по её уродливой руке. Я знал, что Лилит обречена. Не разумно ли будет заключить, что её судьбе суждено свершиться сейчас, через нас? Я поведал Лоне свои мысли и рассуждения, но даже теперь ни единым словом не намекнул на то, кем она приходится принцессе. Она выслушала меня и тут же согласилась пойти со мной во дворец.
Ещё прошлым утром, когда весь город спал, с верхушки одной из величественных дворцовых башен принцесса увидела, что к городу приближается армия Малышей, и её охватил панический ужас. Когда-то она не смогла погубить их, и вот теперь они идут сюда сами! Страшное пророчество вот-вот исполнится! Немного придя в себя, она быстро спустилась в чёрный зал и уселась в старинное кресло, стоявшее на небольшом овальном возвышении прямо под проделанным в потолке отверстием. Ей нужно было подумать, но то, что она называла размышлением, требовало ясного осознания себя — но не такой, какой она была на самом деле, а такой, какой она упорно себя воображала, — и для этого она приказала подвесить перед ней зеркало, невидимое в сумрачной мгле тёмного зала, чтобы видеть в нём своё отражение во всем сиянии и блеске солнечного света. И сейчас она сидела, ожидая, пока солнце поднимется повыше и его первый луч упадёт на гладкий чёрный пол.
Вокруг неё во мраке мелькали бесчисленные тени, но стоило ей внутренним взором уловить очертания хоть одной из них, как она встряхивала головой, отталкивая от себя непрошеное видение. Возле самого зеркала невидимо стояла Тень, неотступно следовавшая за принцессой, куда бы та ни пошла, но принцесса была так погружена в себя, что ничего и никого не замечала. Её город был захвачен, её подданные трусливо спрятались по домам, а Малыши вместе со своей странной кавалерией расположились прямо на главной площади. Вдруг сверху на неё скользнул солнечный луч, и на несколько мгновений она увидела себя во всём великолепии невероятной, лучезарной красоты. Потом свет угас, видение пропало, но Лилит продолжала сидеть, не двигаясь. Её обволокла ночь, тьма проникла в зеркало, наполнив его мраком, но принцесса не шевелилась. Тоскливая мгла, пронизанная неясными тенями, наводнила весь замок. Слуги зябко ёжились, их колотила мелкая дрожь, но они не осмеливались убежать, страшась неведомых зверей, разлёгшихся на городской площади. Всю ночь принцесса неподвижно просидела в зале. Она просто должна ещё раз увидеть свою красоту и собраться с мыслями! Смелость и сила воли давно устали от неё и больше не желали с нею оставаться. Но принцесса ждала солнца, чтобы оно опять подарило ей радость её собственного присутствия. Прилив рассвета уже плескался на краю неба, но она знала: пока солнце не окажется в зените, ни один его лучик не проникнет в непроницаемую тьму её обители.
Солнце взошло и, набрав полную силу, стремительно зашагало по небосводу над широким куполом замка. Наконец, оно заглянуло в овальное отверстие, и перед принцессой внезапно высветился её собственный облик. Но, взглянув на себя, она в ужасе вскочила и пронзительно вскрикнула. Смертельная бледность покрывала её черты, а ужасное чёрное пятно расползлось чуть ли не на весь левый бок! Она лихорадочно закуталась в свой плащ и со стоном отчаяния упала в кресло. Тень, внимательно наблюдавшая за нею, неслышно скользнула прочь, и принцесса проводила её невидящим взглядом.
Ближе к полудню мы с Лоной выбрали двенадцать самых больших и храбрых ребятишек и вместе с ними отправились во дворец. Я и Лона ехали на своих конях, Малыши — на маленьких лошадках и слонах. Ворота в замок были по-прежнему открыты, и через мощёный дворик, усаженный деревьями, мы проехали прямо внутрь. Пятнистая пантера всё так же лежала в клетке. Трудно было понять, мертва она или просто уснула. Заметив её, удивлённые Малыши на секунду остановились, но она угрожающе зарычала, вскочила и свирепо бросилась на железные прутья. Лошади перепуганно захрапели и встали на дыбы, слоны попятились, но в следующий же миг пантеру скорчила страшная судорога, она бессильно упала на пол клетки и уже не шевелилась. Мы постояли, а потом осторожно двинулись в главный зал.
Принцесса сидела откинувшись на спинку кресла, и солнечный луч освещал её с ног до головы, когда до неё донеслось цокание лошадиных копыт по вымощенному дворцовому дворику. Она насторожилась, прислушалась и задрожала: подобные звуки ещё ни разу не раздавались в её древнем замке. Стук копыт звучал всё ближе и ближе. Она выпрямилась в кресле, судорожно прижав руку к сердцу и затаив дыхание, но невидимые лошади уже вошли в чёрный зал, и она знала, что во мгле к ней приближаются не мятущиеся тени, а настоящие живые существа.
Мы же вошли в зал и остановились поражённые: посреди непроницаемого мрака в пятне яркого света перед нами предстала блистательно прекрасная дева. Увидев её, Лона спрыгнула с коня и радостно устремилась ей навстречу. Я кинулся за ней.
— Мама! Мама! — воскликнула Лона, и её звонкий голос эхом отозвался высоко под куполом. Принцесса вздрогнула, лицо её потемнело от злобы и ненависти, она нахмурилась, встала и вызывающе выпрямилась.
— Мама! Мама! — снова воскликнула Лона, взбежала на возвышение, где стояла её мать, и, не помня себя от счастья, бросилась к ней на шею. Я опоздал всего на одну секунду — но в эту самую секунду принцесса подняла Лону высоко в воздух и тут же с силой швырнула её о мраморный пол. В тишине раздался жуткий звук упавшего тела, и я с ужасом увидел, что Лона лежит у моих ног с закрытыми глазами и не двигается. Принцесса снова уселась в кресло, и на её губах заиграла дьявольская улыбка. Я упал на колени возле Лоны, подхватил её на руки, поднял с пола, бережно прижимая к себе обмякшее тело, и бросил дикий взгляд на принцессу, а та в ответ улыбнулась мне так светло и невинно, что, клянусь, я готов был прыгнуть на неё и придушить, как бешеную собаку. Но любовь к дочери превозмогла ненависть к матери — я лишь ещё крепче прижал к себе мою возлюбленную. Её руки безвольно повисли, и я увидел, что по моим рукам течёт кровь, падая на пол тихими, медленными каплями.
Тут лошади тоже почуяли запах крови. Мой конь задрожал, попятился с дико расширенными глазами и вдруг, не выдержав, слепо кинулся куда-то в глубь зала, гулко гремя копытами. Конь Лоны стоял как оглушённый, не сводя глаз со своей госпожи и дрожа всем телом. Малыши успели спрыгнуть со своих обезумевших лошадок, а те, потеряв голову от страха, рванулись вслед за моим бедным конём, и все они, ничего не видя перед собой в темноте, с разбега влетели прямо в гладкую чёрную стену и разбились. Тревожно трубя, слоны подошли к возвышению, на котором восседала принцесса, а Малыши подскочили прямо к ней и в ужасе остановились: вместо восхитительной красавицы в кресле полулежала женщина с иссохшим, мёртвым лицом, на котором живыми оставались лишь недобро сверкающие глаза. Она выглядела такой же измождённой и увядшей, как тогда, в лесу, когда я впервые наткнулся на неё, но теперь весь левый бок её почернел и словно обуглился, как будто к нему прикоснулась чья-то пылающая десница.
Но Лона ничего этого не видела, а я видел только Лону. Вдруг она еле заметно вздрогнула, и губы её шевельнулись.
— Мама, мама! — выдохнула она в последний раз, замолкла и вытянулась. Я вынес её во дворик. Ласковое солнце осветило неподвижное бледное лицо, на котором застыла печальная тень призрачной улыбки. Голова её была откинута назад. Она была мертва.
Я позабыл про Малышей, про жестокую принцессу, про тело, безжизненно повисшее у меня на руках, и побрёл по улицам, тщетно пытаясь отыскать свою Лону. В дверях и оконных проёмах я видел лица нахальных горожан; при виде меня они злорадно ухмылялись, но не осмеливались произнести ни единого слова, потому что видели, что по пятам за мной бесшумно ступает белая пантера, низко пригнув голову. В сердцах я пнул её прямо в морду. Она на секунду приостановилась, а потом снова последовала за мной.
Я вышел на площадь и застыл от изумления. На площади было абсолютно пусто. Куда подевались Малыши, её милые, послушные Малыши? Неужели я умудрился потерять не только саму Лону, но и её детишек? Я беспомощно огляделся по сторонам и, заметив какую-то колонну, шатаясь добрёл до неё и буквально свалился у её подножья. Я неотрывно смотрел на застывшее лицо, и на мгновение мне показалось, что на нём промелькнула настоящая живая улыбка. Безумная надежда шевельнулась у меня в сердце: мне суждено снова увидеть её живой! Ибо это вовсе не я потерял её. На самом деле потерялся я сам, но она непременно найдёт меня!
Я поднялся, чтоб пойти на поиски Малышей, и инстинктивно направился к тем самым воротам, через которые мы накануне вошли в город. Вокруг было всё так же пусто, и лишь белая пантера неотступно находилась подле меня. Но пока я шёл, улицы начали наполняться народом, и вскоре за мной шествовала целая толпа свирепо настроенных горожан. Они видели, что у меня на руках мёртвое тело и сопротивляться я не смогу, но сначала всё равно не решались подойти. Однако мало-помалу они всё-таки расхрабрились. Женщины принялись щипать и толкать меня, а я продолжал идти вперёд, глядя прямо перед собой и не обращая на них внимания, но когда какой-то обнаглевший верзила ткнул кулаком тело моей драгоценной Лоны, я одним пинком отшвырнул его прочь, и он скуля захромал в подворотню.
Толпа наседала всё развязнее и наглее, и, боясь за свою умершую подругу, которая уже не чувствовала боли, я ещё теснее прижал её к себе левой рукой, высвободив правую, чтобы отталкивать от себя народ. Но тут сзади послышался какой-то шум, толпа мгновенно рассыпалась в стороны, и я увидел, что меня догоняют Малыши, которых я позабыл во дворце. Десять из них сидело верхом на четырёх слонах, а на спинах других двух слонов, прижавшихся друг к другу боками, лежала связанная принцесса. Она не шевелилась, лишь её глаза дико вращались в жутких, впавших глазницах, но время от времени мудрые слоны поднимали хоботы, чтобы проверить, крепко ли затянуты узлы и не сумела ли она каким-то колдовством ослабить свои путы. Замыкали процессию двое Малышей, ехавших верхом на лошади Лоны. Я повернулся и повёл их всех прочь из города. Как безвозвратно погибли радужные надежды, с которыми я лишь вчера въехал на его неприветливые улицы! Да, мы пленили нечестивую принцессу, но потеряли свою добрую, любимую королеву. Жизнь моя опустела, и сердце, казалось, погасло навсегда.

Глава 37
Тень

Я услышал сзади радостные перешёптывания и возгласы и поднял голову: далеко впереди по равнине шагали все остальные Малыши. Двое ребят, ехавших на коне, тут же поскакали им вдогонку. Обернувшись на топот копыт, Малыши приветствовали их появление нестройными криками, но почти сразу умолкли, а когда мы приблизились, нас встретила волна горестных всхлипов и сдавленных рыданий. Они окружили нас со всех сторон, и я увидел на знакомых, родных личиках новое, странное, загнанное выражение, какое бывает после встречи с диким, неописуемым кошмаром. Никакое горе не смогло бы совершить в них такую разительную перемену. Несколько ребятишек медленно подошли ко мне и протянули руки, чтобы взять у меня страшную ношу. Я покорился. Они приняли Лону с такими кроткими и безнадёжными улыбками, что даже посреди чёрной тоски сердце моё зашлось от жалости и сострадания. Тщетно они гладили свою мать-королеву по бледным щекам, всхлипывая от печали, тщетно тормошили её, пытаясь вызвать в ней хоть немного ответной ласки, тщетно целовали ей глаза и перебирали волосы. Она не просыпалась.
Тогда с десяток Малышей выстроились рядком, подняли Лону на руки и куда-то её понесли. Сбоку семенили другие ребятишки, бережно придерживая её безвольные руки и нежно гладя белые тонкие пальцы, каждый старался протиснуться поближе к телу, а кто не мог, бежал рядом. Выбрав местечко, где росла самая густая и мягкая трава, они положили её на землю и, судорожно всхлипывая, собрались вокруг. За спинами Малышей стояли слоны, а рядом с ними я, неотрывно глядя на свою любимую поверх маленьких голов.
Вдруг Оду, державший меня за руку, поднял голову и заметил, что поперёк слоновьих спин лежит связанная принцесса. Он тут же прошептал что-то своим товарищам, они тоже посмотрели вверх, вздрогнули и испуганно переглянулись.
— Я её уже видел, — сказал он. — Это она дралась с белой пантерой в ту ночь, когда мы все проснулись.
— Ты что, дурачок? — возразил ему другой. — Там была ещё одна пантера, только пятнистая!
— Да вы посмотрите на её глаза! — настаивал Оду. — Я и сам вижу, что это злая великанша. Но она не только великанша, а ещё и дикая пантера. Та самая, с чёрными пятнами!
Кто-то из Малышей шагнул было вперёд, но Оду резко дёрнул его за курточку:
— Не смотри на неё! — воскликнул он, зябко поёживаясь, но и сам был не в силах оторвать взгляда от её глаз, взирающих на него со странным выражением тоски и ненависти. — Только дай ей волю, и она с радостью сожрёт нас всех! Думаешь, чья это была тень? Её, кого же ещё! Ведь это и есть злая принцесса.
— Как же так? А все говорили, что она красивая!
— Это действительно принцесса, — вмешался я. — А уродливой она стала из-за злобы, коварства и ненависти.
Она услышала меня — и видели бы вы её взгляд!
— Я тоже поступил нехорошо, — серьёзно и печально произнёс Оду. — Не надо было убегать.
— А почему вы убежали? — спросил я. — Почему не дождались нас на площади?
Оду молчал.
— А я не знаю, почему я убежал, — вступил ещё один малыш. — Только я очень испугался.
— Это всё из-за того чёрного человека, который спустился к нам из дворца.
— И чем же он вас напугал?
— Не человек это был, — сказал вдруг Оду, — а просто тень. Потому что он был совсем плоский.
— Правда? — нахмурился я. — И что же дальше?
— Он спустился с холма и подошёл к нам — весь чёрный, похожий на злого великана, но тонкий и плоский, одна чернота и больше ничего. Мы увидели его, и нам сразу стало холодно и страшно, но мы не убежали, а стояли и смотрели, как он идёт. А он подходил всё ближе и ближе, прямо на нас, словно хотел пройти по нашим головам, но вдруг начал шириться и раздуваться, делаться всё больше и больше, пока не стал таким огромным, что мы потеряли его из виду. Тут-то он на нас и накинулся.
— Как это?
— Между нами всё стало черно, как в густой туче, мы даже друг друга не видели. А потом он пробрался к нам внутрь.
— Откуда ты это знаешь?
— Из-за него я стал совсем другим. Плохим. Не похожим на того Оду, которого я знаю. Я даже хотел накинуться на Мику и разорвать его на части! Ну, не совсем так — но почти!
С этими словами Оду повернулся к Мике и порывисто обнял его.
— Это не я, — проговорил он, горестно всхлипывая. — Где-то глубоко внутри Оду всё равно оставался добрым и всё равно любил тебя, Мика! Ведь это он поднялся, стукнул того нехорошего Оду в нос и прогнал его прочь. А тогда мне стало ужасно плохо, и я подумал, что лучше убить себя, только бы избавиться от этой черноты, но тут где-то рядом раздался такой мерзкий, ядовитый смех, что даже воздух вокруг задрожал, и я понял: Тень услышала, о чём я подумал. А потом я, наверное, убежал. Но я не понял, что убегаю, пока не очнулся и не увидел, что бегу без оглядки, а за мной что есть духу несутся все остальные. Я бы остановился, но даже не подумал об этом, пока не вылетел за ворота и не увидел траву. Только там я понял, что убежал от Тени, которая хотела стать мной; но у неё не вышло, и я остался Оду, тем самым, что любит Мику! Потому что это был не настоящий я — это Тень забралась внутрь меня и ненавидела его оттуда. А теперь я вижу, что не должен был убегать. Но я правда, правда не понимал, что делаю, пока всё не кончилось. Наверное, это всё мои глупые ноги: испугались, позабыли обо мне и побежали прочь. Плохие, гадкие ноги! Вот вам! Вот! — и с этими словами расстроенный Оду по очереди пнул каждую из своих маленьких ножек.
— А куда подевалась Тень? — спросил я.
— Не знаю, — вздохнул он. — Наверное, ушла к себе домой, в ночь, где не бывает луны.
Я невольно подумал о том, куда ушла сейчас моя Лона. Опустившись перед ней на колени, я приподнял её голову и, глядя на мёртвые черты, еле слышно прошептал:
— Лона, родная, где ты?
Но неподвижные губы молчали. Я нежно поцеловал их — они ещё не успели стать совсем холодными, — снова уложил Лону на траву и, попросив двух-трёх малышей охранять её, поднялся, чтобы поскорее устроить всех остальных на ночлег. Принцессу мы положили подальше от лагеря, но поставили вокруг неё часовых, да и сам я собирался всю ночь следить за тем, чтобы она ненароком не сбежала. Убедившись, что всё в порядке, я велел Малышам укладываться спать. Они тут же улеглись на траву и мгновенно заснули.
Когда поднялась луна, я заметил, что в тёмной траве промелькнуло что-то белое. Это была пантера. Она молча сновала среди спящих ребятишек, и я видел, как она трижды пробежала между ними и лежащей на земле принцессой. Тогда я велел маленьким стражникам идти спать вместе с остальными, а сам улёгся на траву рядом с Лоной.

Глава 38
Путешествие в Горестную обитель

Поутру мы снова отправились в путь, чтобы как можно скорее добраться до леса. Я ехал на коне Лоны, держа на руках её тело. Я решил отвезти её к отцу, чтобы он положил её на одну из постелей в своей усыпальнице. Если он откажется, видя, что она пришла к нему не по своей воле, я положу её тело среди вереска, сяду рядом и буду сидеть, пока оно не превратится в прах. Но почему-то мне казалось, что старый могильщик не откажется принять свою дочь, ведь на самом деле она умерла давным-давно! Меня же ожидало горестное унижение позорного раскаяния.
Лилит я тоже решил отвезти к Адаму. Мне было не под силу заставить её покаяться. Я был не вправе даже убить её, не говоря уже о том, чтобы снова выпустить её в мир. Да что там говорить! Даже если ей суждено провести всю вечность в темнице, я недостоин даже стать её стражником! По дороге время от времени я предлагал ей пищу, но она лишь окидывала меня взглядом, исполненным неутолённой ненависти. Она безумно вращала горящими глазами, не закрывая их ни на минуту. Однако стоило нам перебраться через горячую реку, как принцесса сомкнула глаза и уже не открывала их до самого конца нашего путешествия.
Однажды вечером, когда мы уже укладывались спать, я заметил, что к принцессе бочком подбирается маленькая девчушка по имени Ула, и немедленно кинулся к ней, чтобы не подпускать её к коварной злодейке. Но малышка уже наклонилась, приложила что-то ко рту принцессы и вдруг отшатнулась, пронзительно вскрикнув от боли. Когда я подбежал к ней, она с жалобным видом протянула мне свой крошечный пальчик, на котором виднелась капелька крови.
— Поцелуй пальчик, царь-великан! Злая великанша сделала в нём дырочку!
Я поцеловал укушенный пальчик.
— Всё, он уже прошёл! — засмеялась довольная девчушка, а через минуту я увидел, как она подносит к жадному рту ещё одну ягоду. Правда, на этот раз она успела отдёрнуть руку, и ягода упала в траву.
На следующий день мы переправились через горячий поток, и Малыши несказанно ликовали, снова добравшись до родных мест. Правда, до гнёзд было ещё далеко, и в тот день мы успели дойти лишь до лесного зала со стенами из побегов плюща. Помня, что он сплошь увит виноградными лозами, я решил устроить там ночлег. Увидев спелые, тугие грозди, ребятишки сразу поняли, что их можно есть без опаски, со всех ног кинулись к сочным ягодам, наелись до отвала и почти сразу же крепко уснули, повалившись на зелёный мшистый пол или устроившись под ближними деревьями. Я же хотел ещё раз посмотреть на диковинный бал и надеялся, что Малыши ничего не услышат и мирно проспят всю ночь. Поэтому я велел им ложиться поближе к стенам, и сам тоже лёг вместе с ними, положив рядом Лону, но изо всех сил старался не заснуть.
Наступила ночь, и тёмный зал внезапно наполнился нарядными танцорами. «Неужели им суждено всю вечность являться сюда ночь за ночью? — думал я, глядя на них. — И неужели однажды мне тоже придётся присоединиться к этому призрачному танцу из-за своего глупого упрямства?» Вдруг я заметил, что Малыши не спят и с превеликим любопытством смотрят на происходящее. Не успел я опомниться, как они сорвались со своих мест, подскочили к скелетам, ухватили их за талии и понеслись с ними вдоль по залу, весело подпрыгивая и приплясывая в такт неслышной музыке. К моему изумлению, призраки увидели ребятишек и даже обрадовались их появлению. Должно быть, они слышали про Малышей и узнали их: ведь сами они уже давно начали своё путешествие обратно в детство. В любом случае, невинное веселье резвых проказников, должно быть, утешило и освежило утомлённых страдальцев, лишившихся прошлого, не ведающих своего будущего и живущих лишь тенью безвозвратно минувших лет. Малыши беззаботно резвились, выкидывая всевозможные чудачества, озорные, но безобидные, и ритм танца то и дело сбивался из-за их забавных ужимок, но несчастные, полуистлевшие танцоры, хоть и не могли улыбнуться им в ответ, не выказывали ни малейшего неудовольствия.
До рассвета было уже недалеко, когда я случайно повернул голову в сторону дверного проёма и вздрогнул: там стояла измождённая, высохшая до костей принцесса. Её широко открытые глаза бешено сверкали, а на боку расползлось зловещее пятно. Она немного постояла и потом решительно шагнула в круг, словно намереваясь присоединиться к танцу. Я вскочил на ноги, но в то же мгновение ребятишки с испуганными и неприязненными возгласами разлетелись в разные стороны, и все огни вокруг погасли. Однако вскоре в глазницы окон заглянула луна, и я увидел, что Малыши, тесно сбившиеся в кучку, боязливо жмутся друг к дружке, а призраки-скелеты исчезли — по крайней мере, их больше не было видно. Принцесса тоже пропала. Я бросился к тому месту, где мы оставили её. Она лежала всё так же, закрыв глаза. Я вернулся в зал и увидел, что Малыши уже преспокойно спят, уютно устроившись на ковре из травы и мха.
На следующее утро мы почти сразу натолкнулись на двух скелетов, мирно прохаживающихся в лесной чаще. Позабыв обо всём на свете, Малыши сорвались с места и побежали знакомиться. Я пошёл за ними. Хотя эти двое передвигались вполне свободно и уже не нуждались в том, чтобы кто-то подвязывал им расшатавшиеся кости и суставы, я без труда узнал в них тех самых супругов, с которыми уже однажды встречался в здешних краях. Малыши тут же с ними подружились, принялись тормошить и обнимать их, беря за руки и бережно поглаживая блестящие костяшки длинных пальцев, и злосчастная пара растроганно принимала эту неожиданную ласку. Друг с другом они ладили прекрасно; общая беда сблизила их, как никогда раньше. Они потеряли всё, что имели, но как раз это и стало для них началом новой жизни.
Малыши заметили, что скелеты собирают какие-то душистые травы — должно быть, для того, чтобы натирать ими кости, хоть как-то поддерживая в них силу и крепость, — немедленно бросились им на помощь и вскоре притащили благодарным супругам целые охапки благоухающих листьев и корешков. Затем все шумно и тепло попрощались, Малыши пообещали своим новым знакомым, что непременно придут их навестить, и отправились своей дорогой, вслух удивляясь тому, сколько приятных людей, оказывается, живёт в их собственном лесу.
Когда мы добрались, наконец, до родных малышовых гнёзд, я решил провести с ребятишками ещё одну ночь, чтобы помочь им вновь устроиться на старом месте, а уже потом ехать в домик могильщика. Впрочем, торопиться было некуда. За это время Лона ничуть не изменилась; казалось, будто она перестала дышать лишь несколько минут назад. Принцесса же так и не принимала из наших рук никакой пищи, глаза её оставались закрытыми, и я уже начал страшиться, как бы она не умерла прежде, чем мы достигнем цели своего путешествия. Ночью я поднялся, подошёл к ней, осторожно приложил ладонь к холодным губам и невольно вскрикнул от дикой боли — так исступлённо и злобно она впилась в неё зубами. Как мне удалось освободиться, я не помню. Очнувшись, я увидел, что лежу неподалёку от принцессы, но там, где она никак не могла бы до меня дотянуться. Было уже светло, наступило утро и я понял, что нам пора в путь.
Я снова выбрал себе в провожатые двенадцать Малышей — только на этот раз не самых высоких и сильных, а самых ласковых и весёлых. Усадив их на спины шестерых слонов, я взял с собой ещё двух мудрых «топотунов», как называли их детишки, чтобы положить на них связанную принцессу. Сам я ехал на лошади Лоны, держа перед собой её тело, закутанное в плащ. Я старался выбирать как можно более прямой и короткий путь, и нам пришлось пересечь левый рукав пересохшей реки, чтобы побыстрее добраться до Горестной обители. Я надеялся, что там Мара научит меня, как лучше преодолеть правое, куда более каменистое и неровное русло и потом перейти через равнину подземных чудовищ, зная, что слонам будет трудно шагать по грубым каменистым оврагам, а кровожадные твари будут только рады сожрать беззащитных Малышей.
На третью ночь путешествия мы заночевали в пустынной долине между двумя руслами мёртвой реки. Слонам мы нашли защищённое от ветра местечко, чтобы они могли как следует отдохнуть, а принцессу до утра положили прямо на песок. Она выглядела совсем мёртвой, но почему-то я был уверен, что жизнь ещё не покинула её. Я улёгся неподалёку, как всегда уложив рядом с собой тело Лоны, чтобы разом охранять уснувшую любимую и следить за коварной злодейкой. Бледная и задумчивая луна уже спускалась по западному склону неба, изрезав пустыню длинными тенями. Вдруг она почернела, и свет её погас. Она не исчезла совсем, но её прекрасный терпеливый лик словно подёрнулся густой прозрачной пеленой, и теперь она глядела вниз настороженно и тревожно. Пелена немного отдёрнулась, и на светлом лунном фоне я увидел её край, зубчатый и неровный, с острым крючковатым когтем, как крыло летучей мыши. Внезапно налетел обжигающий порыв ледяного ветра — и на меня разъярённой кошкой набросилась Лилит. Руки её были всё так же связаны, но она зубами рванула у меня с плеча плащ, подаренный Лоной, и, разодрав упругие волокна, ненасытно впилась мне в руку. Меня словно сковало, я не мог пошевелиться. Долго ли всё это продолжалось, я не знаю. Мне уже казалось, что последние капли жизни перетекают из меня в неё, как вдруг память моя прояснилась, и я что было силы ударил её по уродливой сомкнутой руке. С пронзительным, захлёбывающимся визгом она оторвалась от меня, подняла голову, и я почувствовал, что всё её тело бьётся в судорогах. Я оттолкнул её прочь и поскорее поднялся на ноги.
Она стояла на коленях и раскачивалась взад и вперёд. Ещё одна волна жгучего холода окутала нас, луна сбросила черноту и залила равнину ярким светом. Я увидел лицо принцессы, измождённое и жуткое, перепачканное свежей кровью.
— Ни с места! — срывающимся голосом приказал я.
— Куда ты везёшь меня? — глухим, монотонным голосом спросила она, словно взывая ко мне из могильного склепа.
— К твоему первому мужу, — ответил я.
— Он же убьёт меня! — простонала она.
— По крайней мере, теперь ты будешь в его руках, а не в моих.
— Отдай мне дочь! — вдруг вскричала она, скрежеща зубами.
— Никогда! Пришло время тебе встретить свою судьбу.
— Тогда пожалей меня и развяжи мне руки, — умоляющим голосом проговорила она. — Мне больно! Верёвки впиваются мне в тело!
— Не стану я тебя развязывать! Лежать! — снова приказал я.
Она мешком свалилась на землю и больше уже не двигалась, а утром выглядела по-прежнему мёртвой, как будто ничего не произошло. Тем же вечером мы наконец-то увидели вдалеке Горестную обитель Мары. Я вглядывался в знакомый домик, как вдруг справа меня нагнал один из слонов, а Малыш, сидящий у него на шее, наклонился ко мне и опасливо прошептал:
— Царь-великан, мы же не поедем в этот дом, правда?
— Поедем, — откликнулся я. — И даже будем там ночевать.
— Ой нет, пожалуйста, не надо к нему подходить! Ведь это там, наверное, живёт Большая Кошка!
— Если бы ты хоть раз увидел её, то не стал бы так её называть.
— А её никто никогда не видит, потому что у неё нет лица. Голова есть, а лица нет.
— Просто она прячет своё лицо от глупых и недовольных людей... А откуда ты знаешь, что её зовут Большой Кошкой?
— Так говорили злые великаны.
— И что ещё они говорили?
— Что у неё на ногах когти.
— Это всё неправда. Я её знаю и уже ночевал в её доме.
— Ну и что? А вдруг она всё равно с когтями? Может, она их спрятала, чтобы не было видно, вот ты и не заметил?
— Так, может, ты думаешь, что и у меня на ногах есть когти?
— Нет, нет! — замахал руками малыш. — Такое разве может быть? Ты же добрый!
— А если великаны скажут тебе, что у меня есть когти?
— Мы им ни за что не поверим.
— Почему? Может, они хорошие?
— Они не хорошие, а плохие, потому что любят говорить неправду.
— Так почему же ты поверил их словам про хозяйку этого дома? А вот я точно знаю, что она добрая и нет у неё никаких когтей.
— А откуда ты знаешь, что она добрая? — недоверчиво спросил он.
— Сначала скажи, откуда ты знаешь, что я добрый, — улыбнулся я, продолжая ехать вперёд, а мальчуган подождал своих товарищей и начал горячо пересказывать им всё, что услышал. Потом они вместе нагнали меня, и я, увидев их рядом, ободряюще улыбнулся:
— Разве я повёл бы вас в дом к этой женщине, если бы думал, что она плохая?
— Нет, не повёл бы. Это мы знаем.
— Скажите, а если бы я вдруг напугал вас, что бы вы сделали?
— Сначала звери тоже нас пугали — иногда! — но никогда не делали нам больно!  — отозвался один.
— Мы ведь их не знали тогда, вот и боялись, — добавил другой.
— Вот именно! — воскликнул я. — Подождите немного. Как только вы увидите хозяйку этого дома, то сразу поймёте, что она добрая. Иногда она будет казаться вам странной, но знайте, что она всегда делает только добро. Я знаю её даже лучше, чем вы знаете меня. Она не сделает вам больно. А если и сделает...
— А-а! Так значит, ты, царь-великан, тоже не всё про неё знаешь! Значит, ты думаешь, что она может сделать нам больно?
— Даже если так, она всё равно никогда не причинит вам зла и не будет к вам жестока.
Они немного помолчали.
— А я не боюсь, когда больно! Немножко — или нет, даже множко! — воскликнул Оду. — Только не хочу, чтобы меня ночью царапали, в темноте. Великаны говорили, что у Большой Кошки по всему дому одни когти!
— Я везу к ней принцессу, — сказал я.
— Почему?
— Потому что принцессе она друг.
— Как же тогда её можно называть доброй?
— Но ведь маленький Хохолок тоже друг принцессе. И Ула. Я видел, как они не раз пытались накормить её ягодами.
— Хохолок хороший и добрый. И Ула тоже очень хорошая.
— Потому-то они и относятся к принцессе как друзья.
— А что, Большая Кошка — то есть та самая женщина, которую так называют, хотя она вовсе не кошка и на ногах у неё нет когтей — тоже станет кормить принцессу ягодами?
— Скорее всего, пока принцессе достанутся от неё только царапины.
— Почему? Ты же сам сказал, что она её друг?
— Вот именно. Друзья всегда дают нам именно то, что нужнее всего, а принцессе как раз нужно, чтобы её хорошенько поцарапали.
Они замолчали.
— Если кому-то из вас страшно, — сказал я, — вы всегда можете повернуть домой. Я не стану вас удерживать. Но того из вас, кто будет верить не мне, а великанам, и называть добрую хозяйку этого дома Большой Кошкой, с собой я взять не могу.
— Ой, царь-великан, — вздохнул один из мальчишек, — я так боюсь, что буду бояться!
— В том, что ты боишься, нет ничего дурного, малыш, — ответил я. — Главное  — не поступать так, как велит тебе Страх. Ведь он тебе не хозяин! Рассмейся прямо ему в лицо, и он тут же убежит от тебя прочь.
— Смотрите, смотрите! Это она! Стоит в дверях и поджидает нас! — вдруг испуганно воскликнул один из Малышей, зажмурившись от страха и закрыв лицо руками.
— Какая она безобразная! — прошептал другой и тоже зажмурился.
— Но вы же просто не видите её! — укоризненно проговорил я. — У неё закутано лицо!
— Нет у неё лица!
— Есть, и очень красивое. Я даже видел его однажды. Она такая же красавица, как наша Лона, — добавил я и тихонько вздохнул.
— Тогда почему она прячется?
— По-моему, я догадываюсь, зачем она это делает... В любом случае, у неё, должно быть, есть на то важная причина.
— Всё равно я терпеть не могу Большую Кошку! Она страшная!
— Разве можно любить или не любить то, чего ни разу не видел? И потом, не нужно называть её Большой Кошкой!
— А как же нам тогда её называть?
— Госпожа Мара.
— Как красиво! — мечтательно проговорила одна из девочек. — Я скажу ей: «Здравствуйте, госпожа Мара!» Может быть, тогда она покажет мне своё лицо?
Мара вся в белом, с закутанной головой, поджидала нас возле двери.
— Наконец-то вы пришли, и Лилит здесь, — сказала она. — Мы давно поджидали этого часа, и вот он настал. Всё когда-нибудь свершается. Я жду её уже тысячу лет — и вижу, что ждала не напрасно.
Она подошла, взяла на руки моё сокровище, унесла в дом и, вернувшись, подошла и легко подняла связанную принцессу. Та содрогнулась, но не стала сопротивляться. Животные улеглись у порога, а мы вслед за хозяйкой прошли в дом. Малыши выглядели серьёзными, почти мрачными. Мара уложила принцессу на голую неоструганную лавку возле стены, освободила её от пут и повернулась к нам.
— Благодарю вас, мистер Вейн, и вас, милые Малыши, — произнесла она. — Эта женщина не захотела покориться добрым уговорам, и потому теперь нам придётся поступить с ней куда более сурово. Я должна сделать всё, чтобы заставить её покаяться.
Участливые Малыши тут же часто задышали и завсхлипывали.
— А ей будет очень больно, госпожа Мара? — жалобным голосом спросила девочка, мечтавшая увидеть лицо нашей хозяйки, и боязливо схватила меня за руку.
— Боюсь, что да, — печально ответила та. — Боюсь, она вынудит меня причинить ей много, много боли. Но обойтись с ней слишком мягко было бы просто жестоко. Ведь тогда пришлось бы начинать всё сначала.
— А можно я останусь и побуду с ней?
— Нет, дитя моё. Она никого не любит и потому ни с кем не умеет быть по-настоящему. Правда, есть Тот, кто всё равно будет с ней, хотя она и не хочет быть с Ним.
— А Тень, которая спустилась к нам из дворца? Она останется с ней?
— Наверное, на какое-то время Тень останется внутри неё — но она ведь не может по-настоящему быть ни с принцессой, ни с кем-то другим. Лилит будет знать, что я рядом, но это не принесёт ей утешения.
— Только не царапайте её очень сильно, ладно? — попросил Оду. Он подошёл к Маре и вложил ей в руку свою ладошку. — Чтобы из неё не вытекал красный сок!
Мара подхватила его на руки и, повернувшись к нам спиной, на минуту отодвинула белую ткань, чтобы Оду мог хорошенько её разглядеть. В его глазах, как в зеркале, я увидел то, что увидел он. Первые несколько секунд он оторопело смотрел на Мару, приоткрыв рот от изумления, потом его глаза наполнились несказанным благоговением, которое тут же сменилось необыкновенным, ликующим восторгом. С минуту он, словно зачарованный, глядел ей в лицо, пока она не опустила его и не поставила на ноги. Какое-то время он продолжал стоять, не отрывая от неё взгляда, позабыв обо всём на свете, а потом подбежал к нам с видом пророка, познавшего высшее блаженство, которое невозможно описать. Мара снова опустила на лицо белые покровы и обернулась.
— Вам нужно хорошенько поесть перед сном, — сказала она. — Особенно после долгой дороги.
Она принесла хлеб и поставила на стол полный кувшин холодной воды. До сих пор Малышам ни разу не приходилось видеть хлеба, а здешний был к тому же сухой и чёрствый, но они съели его не поморщившись. Вода тоже была им в новинку, но они не стали противиться и один за другим, отпивая из кружки, поднимали на меня удивлённые и радостные глаза. Потом Мара взяла за руки самых младших и повела за собой, а остальные послушно потопали следом. Потом они рассказывали мне, что она отвела их на чердак и уложила спать своими собственными добрыми, заботливыми руками.

Глава 39
Ночь

Но спали они беспокойно и на следующее утро пришли ко мне взбудораженные, со странными рассказами. То ли страхи, пришедшие к ним из снов, заставляли их ежечасно просыпаться, то ли вчерашние опасения проникали к ним в грёзы — непонятная тревога преследовала их до самого рассвета, не давая им покоя. Всю ночь в доме что-то происходило — что-то тайное, пугающее и неведомое. Они не слышали ни единого звука, мрак слился с тишиной, и эта тишина была ужаснее всего. В какое-то мгновение стены содрогнулись от дикого порыва ветра, и весь дом встрепенулся, как нетерпеливая лошадь, но даже ветер хранил гробовое молчание и, без единого вздоха облетев их чердак, унёсся прочь, как беззвучное рыдание. Они снова заснули, но вскоре подскочили как ужаленные. Им почудилось, что весь дом наполняется водой — точно такой же, какую они пили за ужином. Вода поднималась откуда-то снизу и не унималась, пока даже чердак не наполнился до самой крыши, но, как и ветер, была молчаливой и тихой, и, когда она наконец ушла, Малыши заснули в сухости и тепле. Когда они проснулись в следующий раз, всё свободное пространство в доме было забито кошками. Они кишели в воздухе и под лавками, без устали шныряя вверх-вниз, направо-налево. Их острые когти пытались добраться до Малышей сквозь ночные рубашки, надетые на них госпожой Марой, но тщетно: утром у ребятишек не оказалось ни одной царапины. Вдруг в кромешной тьме раздался громкий, протяжный звук — единственный, который им привелось услышать той ночью. Им показалось, что где-то далеко, на пустынной равнине, древняя и седая прабабушка Кошка созывает к себе своих внуков и правнуков, потому что в то же мгновение кошки исчезли и всё вокруг стихло. Малыши снова заснули и проснулись лишь утром, когда солнце уже вставало и день наливался светом.
Вот что рассказали о той ночи ребятишки. Я же остался внизу, с принцессой и закутанной в пелены Марой, и увидел кое-что из того, что там произошло. Что-то я не видел, а лишь чувствовал, ибо многое там было не видимо глазу, а доступно только сердцу, да и то не вполне.
Когда Мара вышла с детьми, я вдруг заметил белую пантеру. Я думал, она давно отстала от нас, но нет, она жалась в углу, словно смертельно боясь того, что должно было произойти. На высокой каминной полке горел светильник, и время от времени мне чудилось, что комната наполняется то ли смутными тенями, то ли неясными дымчатыми фигурами. Принцесса недвижно лежала на скамье возле стены. Я со страхом ждал, что же будет. Мара вернулась и выдвинула скамью с лежащей на ней Лилит на середину комнаты. Затем она уселась напротив меня, по другую сторону очага, в котором был разведён небольшой огонь. Мне стало казаться, что в комнате вот-вот появится что-то зловещее, жуткое. Прозрачные тени вздрогнули и заколебались, и из-за них медленно, как змея, начало выползать какое-то серебристое существо. Оно неспешно пересекло глиняный пол и заползло в пылающий огонь. Мы сидели не шевелясь. Ужас, которого мы ждали, приближался.
Однако проходил час за часом, и ничего не происходило. Вокруг царила ночная тишина, которую не нарушал ни единый звук: ни потрескивание горящих сучьев, ни скрип старых половиц или потолочных балок. Время от времени я чувствовал какой-то толчок, но никак не мог понять, откуда он — из воздуха, из-под земли, из скрытых под каменистой равниной вод или, может даже, из моего собственного тела или души. Внезапно я ощутил, что настало время суда и справедливого возмездия, но не испугался, потому что перестал заботиться обо всём на свете, кроме того, что до`лжно было сделать.
Я не заметил, как настала полночь. Мара поднялась, повернулась к неподвижной фигуре, лежавшей на скамье ногами к огню, и медленно сняла с головы длинные полосы лёгкой ткани, закрывавшие ей лицо. Белые покровы упали на пол, она перешагнула через них, подошла к изголовью скамьи, обернулась, и я увидел её лицо. Оно было невыразимо прекрасно, бледное и печальное — печальное до глубины души, но никак не несчастное, — и я знал, что оно никогда не может быть несчастным. По щекам её прокатились слёзы, она смахнула их краем своей одежды и больше не плакала. Лицо её застыло, окаменело, и если бы каждая его чёрточка не лучилась состраданием, я счёл бы его суровым. Она склонилась к принцессе, положила руку ей на голову, словно гладя густые волосы и невысокий лоб, и легонько дунула в мертвенное, землистое лицо. Принцесса содрогнулась.
— Готова ли ты отвернуться от злых дел, которые творишь уже много лет?  — мягко спросила Мара.
Принцесса не ответила. Мара повторила свои слова тем же тихим, кротким, почти умоляющим тоном. Та словно не слышала её. Мара спросила её в третий раз, и тогда иссохшее, неживое тело открыло рот и заговорило, но мне казалось, что слова, вылетавшие из этих бескровных губ, были облечены не в звук, а в какие-то иные материи, словно и не были словами.
— Нет, — услышал я. — Я никогда не стану другой. Я останусь собой.
— Но ведь сейчас ты как раз другая, не похожая на саму себя. Неужели ты не хочешь стать настоящей?
— Я останусь тем, кого сейчас называю собой.
— Если тебя исцелят, готова ли ты возместить всё то зло, что принесла живущим?
— Я готова лишь следовать своей собственной природе.
— Но ведь ты не знаешь своей природы, ибо сотворена во благо, а творишь зло.
— Я буду делать лишь то, чего хочет моё собственное Я.
— То есть то, чего желает Тень, затмившая и поработившая твою душу.
— Я буду делать только то, что захочу.
— Ты убила собственную дочь, Лилит!
— Я убила тысячи людей. А она принадлежит мне.
— Она никогда не принадлежала тебе так, как ты принадлежишь Другому.
— Я не принадлежу никому, только себе. А моя дочь — только моя.
— Что ж... Тогда час твой действительно настал.
— Мне всё равно. Я есмь то, что я есмь. Никто не сможет отнять меня у меня.
— Но ты не та, какой себя воображаешь!
— Пока я чувствую себя такой, какой хочу себя видеть, мне всё равно. Мне довольно того, что для себя самой я такая, какой желаю быть. Я сама выбираю, какой мне быть для самой себя; это и есть Я. Я творю себя собственной мыслью, мои мысли обо мне — это и есть я. Я не позволю никому другому творить меня!
— Но ведь это Другой сотворил тебя. И Он может заставить тебя увидеть, во что ты себя превратила. Вскоре ты сможешь видеть себя лишь такой, какой видит тебя Он, — и уже не будешь гордиться. Да ты и сейчас чувствуешь, что грядут перемены!
— Никто меня не творил. И никакая Сила не сможет отнять у меня свободу! Ты Его рабыня, и я презираю тебя! Быть может, у тебя действительно есть власть мучить меня, но ты ни за что не принудишь меня поступиться моей волей!
— В таком принуждении не было бы никакого проку. Но есть свет, который проникает глубже, чем воля, и освещает тьму, стоящую за ней. Этот свет может изменить твою волю, сделать её воистину твоей, вырвать её из рук Тени. Творец может излить Свою волю в сотворённое Им существо и тем самым искупить его.
— Я не пущу в себя этот свет! Я ненавижу его! Прочь от меня, мерзкая тварь! Ты всего лишь низкая рабыня, угодливая прислужница, не знающая свободы!
— Нет. Потому что я люблю этот свет и творю свои дела той вышней Волей, что сотворила меня. Рабом становится лишь та тварь, что упрямо восстаёт против своего Создателя. Она кричит о своей свободе, но не в силах прекратить даже собственного существования! Это ли не есть настоящее рабство?
— Это жалкое, трусливое сердце заставляет тебя говорить такие глупости! Думаешь, я в твоей власти? Я презираю тебя и не покорюсь! Тебе никогда не изменить меня, не изменить того, чем я желаю быть! Я ни за что не стану той, кем ты видишь и называешь меня!
— Увы, тогда тебе придётся пострадать.
— Пусть! Зато я останусь свободной!
— Свободен лишь тот, кто сам несёт другим свободу. А кто порабощает ближнего и не любит свободу, сам находится в рабстве. Ты пыталась подчинить себе жизнь и волю каждого, кто встречался тебе на пути, и теперь очутилась во власти всех своих рабов. Они поработили тебя так, что ты сама об этом не догадываешься. Взгляни-ка на себя!
Она убрала руку с головы принцессы и отступила на два шага. Чьё-то беззвучное присутствие бушующим пламенем охватило весь дом; должно быть, это был тот самый безмолвный ветер, который почувствовали Малыши. Я невольно взглянул в очаг: огонь превратился в слабое застывшее сияние, но из него выползала та самая извилистая тварь, раскалённая добела и сверкающая, как расплавленное серебро, словно живое сердце первородного Огня. Медленно, очень медленно она подползла к скамье, забралась на неё и улеглась у ног принцессы, как бы не желая двигаться дальше. Затаив дыхание, я поднялся и подошёл поближе. Мара стояла не шевелясь. Казалось, она прекрасно знала, что сейчас произойдёт. Огненная лента обвилась вокруг исхудавшей босой ноги, но на белой коже не осталось и следа от ожога, да и скамья не обуглилась от прикосновения серебристого тела. Так же медленно змея проползла по платью принцессы, пока не добралась до сердца и не скрылась в складках одежды.
Лицо Лилит оставалось каменным, глаза её были всё так же закрыты. Но через несколько минут на сухой коже, словно крохотные росинки, вдруг начали выступать капли влаги. Они тут же увеличились, набухли, став размером с мелкие неровные жемчужины, соединились и тоненькими струйками потекли с тела. Обезумев, я рванулся вперёд, чтобы оторвать серебристую гадину от груди несчастной страдалицы и раздавить её каблуком, но Мара, Мать скорбей человеческих, заступила мне дорогу. Она приоткрыла край одеяния Лилит, и я увидел, что никакой змеи там уже нет: она скользнула внутрь через зияющую рану и теперь проникала сквозь суставы и мозги, пробираясь к намерениям и помышлениям души и духа. Вдруг принцесса дёрнулась, как будто на мгновение её скрутила смертная судорога, и я понял, что змея проникла в самый главный тайник её сердца.
— Она видит себя настоящую, — сказала Мара и, взяв меня за руку, мягко, но непреклонно отвела назад шага на три. Внезапно тело принцессы изогнулось крутой дугой, она соскочила со своего ложа и стояла теперь перед нами. На лице её отражалось такое неописуемое терзание, что про себя я лихорадочно взмолился, чтобы она так и не открывала глаз: этого зрелища мне просто не выдержать! Грудь её вздымалась и опадала, но дыхания не было слышно. С тяжело свисающих волос падали мутные капли пота. Внезапно неровные прядки, прилипшие ко лбу, устрашающе вздыбились, и из них посыпались искры, но через мгновение они снова упали на лоб, повлажнели и заструились по`том, выступившим от несказанного мучения. Я уже готов был броситься к ней, чтобы обнять и защитить от страдания, но Мара остановила меня.
— Не подходи к ней, — проговорила она. — Сейчас она далеко, в аду собственного самосознания. Тот самый Огонь, что даёт жизнь и дыхание всей вселенной, освещает её душу познанием добра и зла, познанием самой себя. Наконец-то она видит добро, которого нет в её сердце, и зло, ставшее её сущностью. Наконец-то она знает, что пожирающий её огонь — это она сама, хотя пока ей неведомо, что в сердце этого огня — всё тот же Свет жизни. Её главная мука в том, что она такая, какая есть. Не бойся за неё. Он не оставил и не покинул её. Просто не осталось иного способа ей помочь. Так что стой и смотри.
Не знаю, долго ли принцесса вот так стояла перед нами — час или всего несколько мгновений. Неожиданно она рухнула навзничь и затихла. Мара подошла и склонилась над ней, и я увидел, как на лицо той, что никогда не плакала и не желала плакать, капают слёзы.
— Готова ли ты обратиться от путей своих? — спросила Мара.
— Ну зачем Он создал меня такой? — с трудом, задыхаясь, заговорила Лилит.  — Я сделала бы себя совсем, совсем иной! Как я рада, что это Он придумал меня, а не я сама! Это Он во всём виноват! Я никогда не стала бы творить такого ничтожества! Это Он сделал так, чтобы я познала себя и стала несчастной навеки! Я не желаю больше оставаться Его творением!
— Тогда уничтожь себя, — сказала Мара.
— Я не могу! Не могу! А ты прекрасно это знаешь и насмехаешься надо мной! Как страстно и мучительно я жаждала небытия, но этот злосчастный Тиран заставляет меня жить! Будь Он проклят!.. Пусть бы Он лучше убил меня!
Слова выходили из неё толчками, словно последние всплески воды из угасающего фонтана.
— Если бы Он не создал тебя, — медленно и ласково произнесла Мара, — ты не могла бы даже ненавидеть Его. Но Он задумал тебя совсем иной; это ты сделала себя такой, как сейчас. Не бойся и не унывай: Он может начать всё заново.
— Я не хочу, чтобы меня изменяли!
— Он не станет делать тебя другой, а всего лишь восстановит задуманное изначально.
— А я не желаю быть творением Его рук!
— Неужели ты не хочешь, чтобы Он обратил в добро всё то, что ты повернула ко злу?
Лилит молчала. Казалось, боль на минуту отпустила её.
— Если ты хочешь этого, встань и ляг на скамью, — сказала Мара.
— Ни за что! — с ненавистью проговорила Лилит сквозь стиснутые зубы.
Неожиданно в глубине комнаты поднялся незримый и беззвучный вихрь, и весь дом начал наполняться водой, но я не слышал ни весёлого журчания, ни печального плеска. Вода была холодная, но не сковывала тело, я почти не ощущал её, хотя чувствовал, что она всё прибывает и прибывает. Наконец, молчаливое течение подхватило Лилит, и она беспомощно поплыла, чуть покачиваясь и поднимаясь всё выше и выше, пока неслышная волна не водворила её на скамью, подобно тому, как прибой выбрасывает на берег безжизненное тело. Покончив со своим делом, вода тут же стала опадать и вскоре совсем исчезла.
А борьба мыслей, то обвиняющих, то оправдывающих одна другую, началась с новой силой. Чистый, незамутнённый внутренний свет проникал в самую глубину обнажённой души Лилит, и всё её существо корчилось в страшных мучениях. Она начала стонать, грудь её вздымалась всё сильнее, она бессвязно бормотала что-то, словно беседуя со своим раздвоившимся «я»: воистину, царство её распалось, разделилось само в себе. Она то ликовала, будто торжествуя над поверженным врагом, и принималась плакать от радости; то начинала извиваться всем телом, пытаясь уклониться от объятий друга, ненавистного её сердцу, и из уст её вырывался зловещий, демонический хохот. Наконец она заговорила и повела смутный рассказ о себе самой, но на таком странном, непонятном языке и в таких туманных выражениях, что я почти ничего не понимал. И всё равно, почему-то мне казалось, что я слышу ранний, первозданный диалект знакомого мне наречия, а образы и выражения явились из прежних снов, которые когда-то посещали меня, но теперь упорно не желали вспоминаться. Мне чудилось, что в бессвязном повествовании то и дело проскальзывают упоминания о событиях, описанных в загадочной старинной рукописи, и намёки на некие существа, силы — и, скорее всего, пороки, — о которых я ничего не знал.
Вдруг Лилит замолчала. Её слипшиеся на лбу волосы снова вздыбились, заискрились, а потом опали, повлажнели, и на их концах опять показались тяжёлые капли. Я умоляюще взглянул на Мару.
— Увы, это ещё не слёзы покаяния, — сказала она. — Истинные слёзы льются из глаз. Эти же куда более горькие, и добра от них не так уж много. Отвращение к себе — это ещё не настоящая скорбь, но оно тоже полезно, ибо часто становится первым шагом на пути домой, в объятия отца, где блудный сын наконец-то забывает о том самом «я», которое так ему противно. Стоит ему прийти к отцу, и он уже не помнит и не думает о себе. Так будет и с ней.
Она подошла к принцессе и спросила:
— Готова ли ты вернуть то, что незаконно отняла у других?
— Я ничего ни у кого не отнимала, — с искажённым от боли лицом прошипела Лилит, через силу выдавливая из себя слова. — Я брала лишь то, что всегда принадлежало мне! Если можешь взять — значит, имеешь на это право.
Мара отошла. Какое-то время всё было тихо, но постепенно я начал ощущать, как вокруг нас сгущается незримая тьма, некий неизведанный доныне первобытный ужас. К Лилит подступило жуткое Ничто, Пустота, Отрицание всего сущего. Край его бытия, которое само по себе было отсутствием всякого существования, коснулся меня, и на одно убийственное мгновение я очутился наедине с всепоглощающей, абсолютной Смертью. Передо мной была не просто зияющая дыра в пространстве и времени, а выпуклое, реальное Ничто, поглотившее меня. Принцесса забилась на скамье и с душераздирающим воплем упала на пол: её живое существо встретилось с кошмаром полного Небытия и не выдержало.
— Ради всего святого! — дико вскричала она. — Вырвите мне сердце, но дайте жить!
Внезапно всех нас, как одеялом, накрыл дивный, безмятежный покой летнего вечера. Чаша её страданий вот-вот должна была переполниться, и вдруг чья-то рука опрокинула и опустошила её. Неожиданно Лилит подняла голову, привстала и огляделась. В следующее мгновение она уже вскочила на ноги и горделиво выпрямилась с видом неустрашимой валькирии. Она одержала победу! Она смело вышла на сражение со своими духовными врагами, и они с позором удалились! Лилит вскинула руку над головой, из груди её уже готова была вырваться ликующая песнь, полная злорадного торжества, как вдруг она застыла, поражённая каким-то зрелищем, и в её взгляде отразилось злобное отчаяние. Я невольно повернул голову туда, куда был устремлён её неподвижный взор, и увидел, что перед нею, как в невидимом небесном зеркале, появилось её собственное отражение, а рядом с ним — ещё одна фигура, сияющая лучезарным великолепием. Принцесса покачнулась, задрожала и бессильно опустилась на пол, ибо перед ней явился облик той Лилит, которую задумал и сотворил Бог, и она уже не могла видеть то убожество, в которое сама превратила эту невыразимую красоту.
Лилит пролежала на полу до самого утра, не подавая признаков жизни. Когда забрезжил рассвет, она медленно поднялась, повернулась к Маре и с горделивым смирением проговорила:
— Ты победила. Позволь мне удалиться в пустыню и оплакать себя.
Её покорность не была поддельной, но не была и настоящей, и Мара прекрасно это видела. Она коротко взглянула на Лилит и сказала:
— Тогда иди и сотвори добро там, где до сих пор творила зло.
— Я не знаю как, — произнесла принцесса с видом человека, который наперёд знает, что ему ответят, и смертельно этого боится.
— Разожми свою ладонь и отпусти то, что в ней спрятано.
На лице принцессы отразилась неистовая борьба. Казалось, из её уст вот-вот вырвется яростный отказ, но усилием воли она сдержалась.
— Я не могу, — сказала она. — У меня нет сил. Помоги мне разжать её.
Она протянула злополучную руку, которая больше походила на лапу, чем на человеческую ладонь, и была сомкнута так плотно, что принцесса явно никак не могла её раскрыть. Однако Мара даже не взглянула на неё.
— Ты должна разжать её сама, — тихо произнесла она.
— Я же сказала тебе, что не могу!
— Сможешь, если захочешь. Конечно, не с первого раза, а постоянными и упорными усилиями. Но в твоём сердце ещё нет сожаления о содеянном, и, как я вижу, пока ты не собираешься исправлять то, что когда-то сотворила.
— Я ничуть не удивляюсь, что тебе так кажется, — с пренебрежительной ноткой в голосе обронила принцесса. — Но я-то сама знаю, что могу сделать, а чего не могу!
— Я знаю тебя лучше, чем ты сама себя, потому и говорю, что это в твоих силах. Ты и раньше не раз чуть-чуть приоткрывала свою ладонь. Конечно, без боли и тяжкого труда тут не обойтись, но если ты постараешься, то вполне сможешь разжать её до конца. В худшем случае, ты всегда можешь ударить по ней другой рукой и раскрыть её силой. Прошу тебя, собери всю свою волю, все свои усилия и раскрой её!
— Зачем пытаться сделать невозможное? Это же просто глупо!
— Ты и так всю свою жизнь творишь сплошные глупости! Ах, как же трудно тебя учить!
Принцесса вызывающе вздёрнула подбородок и отвернулась.
— Я знаю, ради чего ты мучила меня, — презрительно проговорила она. — Только у тебя ничего не получилось и не получится никогда! Нет, я сильнее, чем ты думаешь! И я ещё буду сама себе хозяйкой, ибо и сейчас остаюсь той, кем была всегда, — царицей ада и властительницей всех миров на свете!
И тут наступило самое страшное. Я не знал, что это такое. Я знал только, что мне не под силу вообразить ничего подобного и что я умру, если Это приблизится ко мне! Потом я узнал, что это была неумирающая Смерть — проклятье жизни, лишённой жизни, но продолжающей существовать. Лилит и до этого приходилось видеть её, но только мельком. Теперь же она встретилась с ней лицом к лицу.
Лилит всё так же стояла к нам спиной, а Мара отошла и села возле огня. Мне было страшно одному стоять возле принцессы, я тоже отошёл, уселся напротив и тут же почувствовал, будто из меня что-то выходит. Я ощутил холод, но это было не то, что мы обычно зовём холодом. Странное чувство завладело мною, и я знал, что оно проникло в меня не снаружи, а словно выползло у меня изнутри. Светильник жизни начал угасать вместе с немеркнущим огнём, и мне казалось, что в душе моей не остаётся ничего кроме вечного осознания того, что когда-то раньше я был жив.
Но тут по чьей-то великой милости душа моя снова встрепенулась и обратилась к Лилит. С ней творилось что-то непонятное. Мы не ощущали того, что переживала она, но не могли не чувствовать, какая дикая безысходность наводняет её сердце. Смерть вошла в неё, а не в нас, но горькое терзание этого невообразимого, предельного кошмара настигло нас и пронзило нам душу. Принцесса пребывала во внешней тьме, а мы оставались рядом, но всё же не с нею: очутись мы в той же тьме, нам никогда не суждено было бы приблизиться к несчастной, мы оказались бы навеки разделёнными с нею, разделёнными безвозвратно, без времени и пространства. Тьма не ведает света, как не ведает и самой себя; лишь свет способен познать и себя, и тьму. Только один всеблагой Бог ненавидит зло и понимает его.
Сам источник жизни удалился от Лилит прочь, и только сейчас, ощутив его отсутствие, она впервые осознала, что он пребывал в ней каждое мгновение её нечестивого существования, и теперь от неё самой оставались лишь жалкие обрывки мёртвой, искорёженной жизни. Она стояла, словно окаменев. Мара спрятала лицо в ладонях, а я всё смотрел на женщину, осознающую своё бытие, но не ведающую любви — ни добра, ни радости, ни жизни. Передо мной был лик живой смерти. Она осознавала свою жизнь лишь настолько, чтобы понимать, что жизнь эта есть смерть и что она сама стала обиталищем непреходящей смерти. Не то, чтобы жизнь просто покинула её; нет, она сама сознательно стала мёртвоживущей тварью. Она убила в себе жизнь, стала мёртвой — и знала это, как знала и то, что теперь ей придётся оставаться мёртвой и жить так вовеки и веки. Она пыталась уничтожить себя до конца, но не смогла и превратилась в мёртвую жизнь. Ей придётся бесконечно влачить своё существование, ибо она не в силах оборвать его! На её лице лежала печать страдания и несчастья, но за нею я различал такое смятенное отчаяние, которое нельзя было передать никаким воплем, никакой гримасой боли. Непроницаемый мрак исходил от её фигуры, ибо свет, который был в ней, оказался тьмою и теперь испускал повсюду свои тёмные лучи. Она стала тварью, которую Бог никогда не смог бы создать; она захотела творить себя сама даже там, где властен лишь Творец, и дело её рук разрушило Его замыслы. Теперь она видела, что у неё получилось, и — увы! — это оказалось совсем не хорошо. Она превратилась в живой труп, чей гроб никогда не распадётся на части и никогда не выпустит её на свободу. Её глаза были широко открыты, как будто взирали на сердце первородного, глубинного ужаса, на её собственное неразрушимое зло. Теперь и правая её ладонь была крепко сомкнута, сжимая её вечное наследие — вечно существующее Ничто.
Но ведь Богу возможно всё — Он может спасти даже богатого!
Ничуть не изменившись в лице и ничем не выказывая своего намерения, Лилит подошла к Маре. Та почувствовала её движение, подняла голову и встала ей навстречу.
— Я больше не могу, — сказала принцесса. — Вы победили. Я сдаюсь. Но руку разжать всё равно не могу.
— Ты уже пробовала?
— Я и сейчас пытаюсь разжать её, всеми своими силами!
— Хорошо, тогда я отведу тебя к своему отцу. Его ты обидела больше всех на свете, а значит, он, как никто другой, может помочь тебе.
— Как же он мне поможет?
— Он простит тебя.
— Ах, лучше бы он уничтожил меня! Неужели, неужели я не способна даже умертвить себя? Нет, я не властна над собой! Хорошо, я — жалкая рабыня, я признаю это! Так позвольте же мне умереть!
— Да, ты рабыня, но однажды вновь станешь дочерью, — ответила Мара. — Ты действительно умрёшь, но совсем не так, как ты думаешь. Ты умрешь из смерти в жизнь. Ибо истинная Жизнь и сейчас стоит за тебя, и никогда не была против.
И тут, подобно матери, вобравшей в себя всё материнство мира, Мара обняла Лилит и поцеловала её в лоб. Жгучее и холодное несчастье, отражавшееся в чёрных глазах, растаяло, и они наполнились долгожданными слезами. Мара подняла принцессу на руки, отнесла на постель в углу комнаты, уложила её и добрыми руками прикрыла ей веки. Лилит лежала и плакала, а Мать скорбей подошла к двери домика и открыла её настежь.
У порога её дожидалось радостное Утро, приведшее с собой юную Весну. Они бесшумно вошли в распахнутую дверь, а в складках их длинных одеяний играл лёгкий ветерок, который тут же полетел к Лилит и начал виться вокруг неё, походя вздымая неведомое и покуда спящее море её вечной жизни, чтобы пробуждать и волновать его, покуда та, что до сих пор оставалась лишь безжизненным стеблем морской травы, выброшенным на безлюдный берег, не проснётся и не увидит, что превратилась в полноводный залив вечного океана, бесконечно наполняющего её до краёв и никогда не отступающего. В ответ на ласку утреннего ветра она вздохнула, возвращаясь к жизни, и прислушалась, ибо в полах его мантии прятался дождь — тот тихий дождь, что исцеляет многострадальную, только что скошенную траву, утешая и умиротворяя её тайной прелестью всей музыки — мгновением замершей тишины, живущей между мелодией и молчанием. Он оросил каменистую пустыню вокруг домика, и бескрайние пески сердца Лилит услышали его и впитали в себя его влагу. Когда Мара вернулась и присела на край её постели, из глаз принцессы катились слёзы, ещё более тихие, чем дождь, и вскоре она крепко заснула.

Глава 40
Обитель смерти

Мать скорбей встала, снова закрыла своё лицо белыми покровами и поднялась наверх, чтобы разбудить Малышей. Они сладко спали, как будто за всю ночь ни разу не проснулись, но стоило ей заговорить, как их блестящие глазёнки радостно распахнулись, и они вскочили, такие бодрые и свежие, словно за ночь кто-то успел сотворить их заново. Весело шлёпая пятками по ступенькам, они сбежали вниз. Мара подвела их к постели принцессы, по щекам которой всё так же катились беззвучные слёзы. Они вмиг посерьёзнели, взглянули на дождь, беззвучно льющийся за окном, снова перевели глаза на принцессу, и на лицах у них отразилось изумлённое благоговение.
— Небо падает на землю! — сказал один.
— А из принцессы вытекает белый сок, — отозвался другой.
— Это что, реки? — спросил Оду, глядя на струйки, бегущие по впалым щекам.
— Да, — ответила Мара. — Самые чудесные реки на свете.
— А я думал, реки большие и всё время бегут и шумят, как целая толпа Малышей,  — недоумённо проговорил Оду, взглядывая на меня, потому что о реках слышал пока только от своего царя-великана.
— А ты посмотри на небесные реки, — откликнулась Мара. — Посмотри, как они падают сверху, чтобы наполнить потоки, текущие глубоко внизу. Скоро, скоро по всей земле растекутся и побегут ручьи и реки, весёлые и шумные, как сотни и тысячи счастливых ребятишек. Сколько радости они принесут вам! Ведь вы ещё никогда не видели многих вод и не знаете, какая это благодать.
— Должно быть, это земля обрадуется из-за того, что принцесса стала хорошей,  — воскликнул Оду. — Видите, небо уже и так радуется!
— Значит, реки радуются принцессе? — переспросила Ула. — Но ведь это же не её сок! Они же совсем не красные!
— Они сами дают сок красному соку, — ответила Мара.
Тут Оду сосредоточенно приложил палец к своему глазу, посмотрел на него и покачал головой.
— Принцесса больше не будет кусаться, — полувопросительно произнесла Ула.
— Нет, кусаться она не будет, — ответила Мара. — Но нам с вами нужно отвезти её поближе к дому.
— Она будет жить в гнезде? — деловито осведомился Мика.
— Да, в очень большом гнезде. Только сначала придётся отвезти её в другое место.
— В какое?
— В самую просторную обитель на всём белом свете... Правда, по-моему, ей тоже приходит конец, потому что скоро там будет слишком много маленьких гнёзд. А теперь, Малыши, ступайте к своим топотунам. Вам пора в дорогу.
— Скажите, а там есть кошки?
— Ни одной. Ведь тамошние гнёзда до краёв наполнены дивными снами и грёзами, и злобным кошкам туда просто не пробраться.
— Побежали скорее! Пора! — воскликнул Оду и первым понёсся к выходу, а остальные Малыши, сорвавшись с места, умчались за ним. Возле постели осталась одна Ула и во все глаза смотрела на принцессу, не в силах оторвать взгляд от её лица. Лилит уже открыла глаза и лежала молча, с грустной улыбкой.
— Но её реки текут так быстро! — с сомнением произнесла Ула, показывая на слёзы принцессы. — И платье у неё всё... какое-то... не знаю, какое! Топотунам всё это не понравится.
— Ничего страшного, — успокоительно сказала Мара. — Эти реки такие чистые, что они очищают собой весь мир... Вам пора в путь, мистер Вейн, — добавила она, оборачиваясь ко мне.
— Не подскажете ли вы мне, как обойти высохшие реки и долину подземных чудовищ?
— Я покажу вам, как без хлопот перебраться через русло реки, — ответила она. — Но через долину вам всё-таки придётся пройти ещё раз.
— Я боюсь за детей, — вздохнул я.
— Страх ни разу не осмелится подойти к ним, — откликнулась она.
Мы вышли за порог. Животные поджидали нас возле дома, а Оду уже вскарабкался на шею одному из двух слонов, которые должны были везти на себе принцессу. Я уселся на коня, Мара вынесла тело Лоны и передала его мне. А когда она вышла из дома, неся на руках принцессу, Малыши приветствовали её восторженными и радостными возгласами: она сняла с лица покрывало, и они так зачарованно глядели на её изумительную красоту, что позабыли даже о том, что нужно принять из её рук принцессу. Однако добрые слоны бережно подхватили Лилит хоботами и с помощью Мары уложили её себе на спину.
— А почему принцесса хочет отсюда уехать? — спросил один из ребятишек.  — Здесь она всегда оставалась бы хорошей!
— Она и хочет уехать, и не хочет уезжать, — объяснила Мара. — А мы ей помогаем. И потом, здесь она всё равно не смогла бы навсегда остаться хорошей.
— А чем мы ей помогаем?
— Мы везём её туда, где ей помогут ещё больше. Там ей помогут раскрыть ладонь, которую она не разжимает уже тысячу лет.
— Так долго? Но ведь она, должно быть, уже научилась обходиться без этой руки. Зачем ей снова раскрывать её?
— Потому что в кулаке она зажала что-то такое, что ей не принадлежит.
— Простите, госпожа Мара, — вдруг сказала Ула, — а нельзя ли нам поесть ещё немного того очень сухого хлеба, которым вы угощали нас вчера?
Мара улыбнулась и принесла им четыре каравая и большой кувшин воды. Малыши спрятали хлеб, решив съесть его по дороге, но воду выпили всю до капли, причмокивая от удовольствия.
— Наверное, это слоновий сок, — рассудительно заметил один из них. — Я как попью, сразу становлюсь такой сильный-пресильный!
Подкрепившись, мы двинулись в путь. Хозяйка Горестной обители шагала рядом с нами, прекрасная как солнце, а следом за ней шествовала белая пантера. Я думал, что они лишь немного проводят нас, чтобы показать самый короткий и удобный путь через равнину, изрезанную руслами рек, но скоро понял, что Мара собирается идти с нами до самого конца. Я уже готов был соскочить с коня, чтобы уступить место даме, но она не позволила мне этого сделать.
— У меня же нет никакой ноши, — пояснила она. — Так что я пойду пешком вместе с детьми.
Утро было замечательное. Яркое солнце сияло на чистом небе, ветер ласково развевал нам волосы, но их радость не приносила печальной равнине никакого утешения, потому что её речные русла так и оставались пустыми. Мы без особого труда перебрались через глубокие овраги. Детишки всю дорогу резвились и вприпрыжку бежали рядом с Марой, не зная усталости. Однако до страшной долины подземных чудовищ мы добрались только на закате. Я попросил Малышей сесть на слонов, боясь, что луна может запоздать, но мне всё равно было тревожно и боязно. Мара, царица скорбей человеческих, шла рядом со мной, показывая дорогу. Слоны шагали следом (те, что несли на спинах принцессу, держались посередине), а белая пантера замыкала нашу процессию. Как только мы вступили на равнину, из-за верхушек холмов выглянула луна, и при её участливом свете мы увидели, что вокруг никого нет. Мара шагнула вперёд, конь мой последовал за ней, и ни один посторонний звук не раздался в ответ на её лёгкую поступь и глухой стук копыт. Однако стоило слонам, несущим на спине принцессу, шагнуть за нами, как неподдающаяся, каменистая земля вздрогнула, заходила волнами, и из вздыбившихся холмов полезли целые полчища исчадий ада, словно кто-то разворотил их подземное гнездо. Со всех сторон поднимались омерзительные твари, вытягивая уродливые шеи, разевая хищные пасти и выставляя крючковатые когти. Птичьи головы, оснащённые длинными, острыми клювами, свирепые клыкастые морды, бесчисленные бородавчатые щупальца  — все они тянулись к Лилит, изо всех сил пытаясь до неё добраться. Она лежала, онемев от страха, не смея пошевелиться. Но Малышей они, по всей видимости, не замечали. По крайней мере, ни одна из тварей не прикоснулась ни к одному из ребятишек и не осмелилась протиснуться к принцессе сквозь сомкнутый ряд её маленьких защитников.
— Не бойтесь их, Малыши! — возбуждённо крикнул я. — Соберитесь поплотнее вокруг принцессы! Они не тронут вас!
— Кто нас не тронет? — удивлённо откликнулся Оду.
— И кого нам не нужно бояться? — спросил Мика.
Я понял, что они не видят ни одного страшилища из этого чудовищного зверинца. Глаза их были закрыты для ночного кошмара, и неспособность увидеть стала для них защитой. Неведение и слепота охраняли их от зла. Ведь если не знаешь о чём-то дурном, оно никак не может причинить тебе вреда.
— Нет, это я так, — поспешно заверил их я. — Главное, держитесь поближе друг к другу.
Каких только гадостных тварей ни пришлось мне увидеть в ту незабываемую ночь! Мара была на несколько шагов впереди меня, когда прямо на тропе между нами откуда ни возьмись возникла жуткая, совершенно отдельная голова, без всякого тела. Пантера рванулась к ней, ныряя между слоновьими ногами, и уже готова была вонзить в неё зубы, но та быстро крутнулась на месте, недовольно взвыла, скорчив зловещую гримасу, отпрыгнула в сторону и стремительно зарылась в землю. Недвижное тело, покоящееся на моих руках, придавало мне удивительное хладнокровие, и я бесстрастно смотрел на беснующиеся вокруг уродства, хотя, наверное, весь белый свет не видал столь многочисленного и безобразного скопища злобных и кровожадных гадин.
Мара продолжала идти впереди, пантера проскользнула к ней поближе и не отставала ни на шаг. Её то и дело била мелкая дрожь, потому что вокруг становилось всё холоднее. Внезапно слева вздулся небольшой холмик и побежал ко мне низкой волной, поднимаясь всё выше и выше. Вдруг он лопнул, земля расселась и оттуда вынырнула мерзостная голова с венами вместо волос. Она разинула огромный овальный рот и плотоядно щёлкнула зубами, надвигаясь на меня. Пантера оскалившись прыгнула на неё, но пролетела насквозь и упала на землю, так и не поняв, что произошло. Тут же из-под наших ног на конце огромного чешуйчатого тела взметнулась узкая змеиная голова с горящими глазами, дико вращающимися из стороны в сторону. Пантера снова бросилась в атаку и снова упала, не встретив сопротивления. Бешеным вихрем она налетела на третье чудовище, появившееся с другой стороны, но тут же, осознав тщетность своих усилий, угрюмо понурилась и перестала обращать внимание на бесплотных монстров. Но я уже увидел надвигающуюся опасность и заторопился, потому что луна вела себя как-то странно. Даже всходя на небо, она выглядела совсем усталой; казалось, она вот-вот безнадёжно махнёт на всё рукой и упадёт за горизонт. Она еле-еле ползла по самому краю неба, не в силах подняться выше, и, кое-как достигнув середины своего пути, с облегчением покатилась вниз.
Мы почти пересекли долину, когда между нами и долгожданными холмами вдруг появилась длинная шея, на конце которой, подобно бутону какого-нибудь адского соцветия, виднелась мёртвая, тронутая тлением голова с полуоткрытым ртом, полным собачьих зубов. Я не дрогнув продолжал свой путь. Чудовище отпрянуло и качнулось в сторону. Мара уже вступила на твёрдую землю, но пантера, шагавшая между нами, не выдержав напряжения, вскинулась и яростно бросилась на уродливую извилистую шею. Я остановился и не двигался с места, пока слоны с Малышами и принцессой не оказались, наконец, в безопасности, и только тогда оглянулся. В тот же миг луна канула во тьму, но при последнем отблеске света в клубах поднявшейся пыли я различил пантеру, намертво вцепившуюся в горло змеиноподобной твари. В следующее мгновение их обеих поглотил непроницаемый мрак. Конь подо мной встал на дыбы, задрожал от страха и, сорвавшись с места, мощным галопом догнал всех остальных. Не успели мы перевести дух, как на принцессу сверху шлёпнулось нечто студенистое и бесформенное. В тот же миг на неё слетела белая голубка и со всего размаха вонзила в расплывшуюся массу свой клюв. Раздался какой-то чавкающий, хлюпающий звук, и непонятное тело грузно свалилось вниз. Я услышал женский голос, обращающийся к Маре, и сразу узнал его.
— Боюсь, она мертва, — сказала в ответ Мара.
— Я пошлю за ней, и её найдут, — спокойно откликнулась её мать. — Но, Мара, к чему тебе бояться за неё или за любого другого? Смерть не может причинить зла тому, кто умирает, исполняя порученное ему дело.
— Мне будет очень её не хватать, ведь она такая добрая и мудрая. Но я не хочу удерживать её здесь дольше положенного срока.
— Она пала среди нечестивых, а восстанет вместе с праведниками. Не тужи, скоро мы снова с нею встретимся.
— Матушка, — позвал я, хотя и не видел её лица, — я пришёл к тебе не один, а с Малышами. Сможешь ли ты принять нас всех?
— Кто бы ни пришёл, мы всех принимаем с радостью, — отозвалась она. — Рано или поздно всем суждено превратиться в Малышей, ибо всем придётся заснуть у меня в доме. Лучше всего, когда человек засыпает молодым и по доброй воле... Сейчас муж мой готовит для Лилит её постель. Она далеко не молода и пришла не совсем по своей воле, но она здесь, и это хорошо.
Она не сказала больше ни слова, и вокруг воцарилась тишина. Я понял, что мать с дочерью ушли, оставив нас в темноте. Но тут далеко впереди загорелся слабый огонёк, и мы, спотыкаясь о камни, побрели на свет, к домику на краю вересковой пустоши.
Адам встречал нас возле открытой двери, держа в руках свечу, указавшую нам путь к его порогу, а его жена тем временем ставила на стол хлеб и вино.
— Блаженны те дети, которым уже посчастливилось взглянуть в лицо моей дочери, — услышал я её голос. — Ведь в мире нет никого прекраснее её!
Когда мы приблизились, Адам улыбнулся светло и радостно, даже почти весело. Он поставил свечу возле порога, шагнул к слонам и собирался было снять с них принцессу, чтобы отнести её в дом, но Лилит гневно отшатнулась от него и, с силой оттолкнув слонов друг от друга, спрыгнула на землю между ними. Тогда они потихоньку отошли от неё в сторону, и она осталась лицом к лицу с тем, кто когда-то был ей мужем. Было видно, что она стыдится своей страшной, некрасивой худобы, но в глазах её горел огонь неповиновения. Адам неотрывно смотрел на неё, и в суровом спокойствии его взгляда светилась искренняя радость.
— Мы долго ждали тебя, Лилит, — сказал он.
Она не отвечала. Ева с дочерью тоже подошли к двери.
— Вот она, заклятый враг моих детей, — прошептала Ева, лучась несказанной красотой.
— Она больше не станет вредить твоим детям, — тихо сказала Мара. — Она отвернулась от зла.
— Не стоит слишком легко доверять ей, Мара, — возразила Ева. — За свою жизнь она обманула великое множество тварей.
— Но ведь ты откроешь ей зеркало Закона свободы, мама? — спросила Мара.  — Чтобы она могла пройти в него и пребывать в нём! Она согласна разжать ладонь и вернуть то, что взяла. Так неужели Великий Отец откажется снова сделать её Своей дочерью и наследницей вместе с другими Его детьми?
— Я не знаю Его! — прошептала Лилит, в голосе её послышались страх и сомнение.
— Поэтому ты так несчастна, — ответил Адам.
— Лучше я вернусь туда, откуда пришла! — отчаянно вскричала она, ломая руки, и повернулась, чтобы уйти прочь.
— Именно этого я и хочу: чтобы ты вернулась к Тому, от Которого когда-то вышла! Неужели ты не взывала к Нему посреди своих мучений и терзаний?
— Я взывала к Смерти, чтобы она избавила меня от Него и от вас!
— Смерть уже идёт к тебе навстречу, чтобы отвести к Нему. Ты же не знаешь ни Смерти, ни той Жизни, что пребывает в Смерти, но скоро и та, и другая станут тебе друзьями. Я умер и хочу, чтобы ты тоже умерла, потому что живу и люблю тебя. Посмотри на себя: ты устала и тяжко обременена. Разве ты не чувствуешь, как давит на тебя стыд? Разве то дивное существо, которое ты осквернила, не стало злым проклятием для тебя самой? Неужели тебе хочется вечно влачить ярмо позора? Уничтожить себя ты не можешь. Так неужели тебе не хочется исцелиться и жить?
Лилит молчала, опустив голову.
— Отец, возьми её на руки и отнеси на ложе, — попросила Мара. — Там она откроет свою ладонь и умрёт, чтобы жить.
Принцесса подняла голову.
— Я сама, — сказала она.
Адам повернулся и пошёл, показывая ей путь. Лилит нетвёрдыми шагами последовала за ним в дом. Всё это время я продолжал сидеть на коне, прижимая к себе Лону. Ева подошла ко мне, протянула руки, приняла безжизненное тело и унесла его внутрь. Я спешился, Малыши тоже спрыгнули на землю. Все наши животные дрожали от холода, но Мара, подойдя к каждому из них, нежно погладила по боку, потрепала за уши, и они мирно улеглись на землю и заснули. Мы прошли за ней в дом, и она угостила Малышей хлебом и вином. Адам и Лилит стояли тут же, возле стола, и молчали.
Наконец дверь, ведущая в усыпальницу, открылась, и оттуда вышла Ева. Очевидно, она уже положила Лону на одну из постелей. Взяв со стола кусок хлеба и чашу вина, Ева протянула их принцессе.
— Я не могу! Не могу! — вскричала Лилит, отворачиваясь и закрываясь от неё рукой. — Твоя красота поражает меня в самое сердце! Я не хочу ни вина, ни хлеба — только смерти!
— Наша пища поможет тебе умереть, — ответила Ева.
Но Лилит упорно замотала головой.
— Что ж, Лилит, — вздохнул Адам, — если не хочешь ни есть, ни пить, пойдём со мной. Я покажу тебе постель, на которой тебе предстоит покоиться с миром.
Он открыл дверь, ведущую в обитель смерти, и принцесса покорно последовала за ним. Но не успела она даже занести ногу через порог, как тут же отдёрнула её и резко прижала руку к груди, как будто безумный леденящий холод пронзил её насквозь. Внезапно на крышу маленького домика обрушился неистовый порыв ветра, но тут же со стоном откатился прочь. Лилит стояла оцепенев от ужаса.
— Это он! — беззвучно произнесли её губы, но по их движению я угадал её слова.
— Кто, принцесса? — прошептал я.
— Царь теней, — еле слышно проговорила она.
— Ему не войти сюда, — сказал Адам. — Здесь он никому не может причинить зла. Мне дана власть и над ним тоже.
— А что дети? Они успели войти? — дрожащими губами спросила Лилит, и от этих слов в сердце Евы проснулась любовь к злосчастной принцессе.
— Царь теней никогда не осмеливался притронуться ни к одному ребёнку,  — ответила она. — Ты тоже не причинила вреда ни одному малышу, а свою дочь всего лишь повергла в самый чудный на свете сон, ибо она умерла задолго до того, как ты убила её. Но теперь Смерть станет для вас великим искупителем, и вы будете спать вместе, на соседних ложах.
— Вот что, жена, давай-ка сначала уложим ребятишек, — сказал Адам. — Пусть она увидит, что с ними всё в порядке и они в безопасности.
Он повернулся и вышел, чтобы привести Малышей. Как только он исчез за дверью, Лилит бросилась к ногам Евы и умоляюще обхватила руками её колени.
— Прошу тебя, прекрасная Ева, уговори своего мужа убить меня! Уж тебя-то он точно послушает! Я и сама хотела бы разжать эту проклятую ладонь, но не могу!
— Ты не сможешь умереть, пока не разожмёшь её, — ответила Ева. — Убив тебя, он сослужил бы тебе дурную службу. Да он и не может этого сделать. Убить тебя может только Царь теней. Но убитые им не знают, что мертвы. Они живут, чтобы творить его волю, думая, что поступают по собственному изволению.
— Тогда покажи мне мою могилу. Я так устала, что не хочу больше жить. Я знаю, что должна отправиться к Царю теней — но мне так этого не хочется.
Бедная Лилит! Она всё ещё ничего не понимала, не могла понять! Пошатываясь, она попыталась встать на ноги, но тут же бессильно упала на пол. Ева, Мать человеков, подняла её на руки и внесла в усыпальницу. Я тоже вошёл туда следом за Адамом и ребятишками. Мы нагнали Еву, несущую на руках Лилит, и прошли дальше, оставив их позади. Неяркая свеча в руке Адама лишь на секунду-другую освещала спящие лица, и стоило ему пройти мимо, как мгла тут же смыкалась за его спиной. Даже воздух тут казался мёртвым: быть может, потому что здесь он почти никому не был нужен? Всё вокруг было погружено в глубочайший сон, и мне показалось, что с прошлого раза ни один из мертвецов не пробудился, ибо все те, кого я успел заметить тогда, всё ещё покоились на своих ложах. Мой отец тоже лежал на прежнем месте, и только лицо его дышало новым, дивным покоем, а спящая рядом с ним женщина стала заметно моложе.
Оказавшись в темноте, посреди холода и молчания, где в воздухе не чувствовалось ни малейшего движения, а по сторонам виднелись прекрасные лица спящих, Малыши сразу притихли, но их маленькие язычки никак не могли успокоиться, и они всё равно продолжали переговариваться негромкими, приглушёнными голосами:
— Какая странная спальня! — сказал один. — У меня в гнезде куда лучше.
— И потом, здесь такой мороз! — поёжился другой.
— Да, здесь действительно прохладно, — отозвался наш хозяин. — Но когда вы уснёте, вам уже не будет холодно.
— И где же наши гнёзда? — спросили сразу несколько Малышей, удивлённо оглядываясь, потому что вокруг не было видно ни одного свободного ложа.
— Бегите, выбирайте себе любое место, какое понравится, — ответил Адам.  — И спокойной вам ночи!
В тот же миг они разлетелись по сторонам, без страха нырнув из круга света во тьму, но до нас доносились их голоса, и я понял, что они способны видеть то, что недоступно мне.
— Ой, смотрите! — воскликнул один, остановившись неподалёку от нас. — Какая красивая! Можно, я лягу рядом с ней? Я свернусь калачиком и буду спать тихо-тихо, чтобы её не разбудить.
— Можно, — ответила ему Ева, подходя к нам сзади. Мы вместе подошли к малышу как раз тогда, когда он ловко и бесшумно забирался под белое покрывало. Он подобрался поближе к спящей девушке, улёгся поуютнее, удовлетворённо посмотрел на нас и затих. Через мгновение веки его опустились, и он уснул. Мы пошли дальше и через несколько шагов обнаружили ещё одного мальчугана, вскарабкавшегося на постель, где неподвижно лежала женщина.
— Мама, мама! — прошептал он, склоняясь к самому её лицу. — Она так замёрзла, что не может говорить! — доверительным тоном сообщил он нам, поднимая голову. — Но ничего, скоро я её согрею!
Он улёгся рядом с женщиной, крепко обняв её за шею, и тут же заснул с блаженной улыбкой безмятежного счастья. Мы сделали ещё несколько шагов и увидели Улу. Она стояла на цыпочках перед одним из возвышений, пытаясь заглянуть в лицо спящей.
— Моя мама не захотела меня взять, — прошептала она. — Может быть, ты возьмёшь меня?
Не услышав ответа, она вопросительно взглянула на Еву. Мать всех матерей помогла ей взобраться на ложе, и успокоенная Ула вмиг залезла под белоснежную ткань. К тому времени почти все Малыши отыскали себе место для ночлега и теперь, белые и холодные, мирно покоились рядом с такими же белыми и холодными женщинами. Вот так маленькие сироты нашли себе матерей. Только одна девчушка решила улечься вместе с названым отцом — и выбрала себе моего! Один из мальчишек лежал, прижавшись к величавой даме, у которой на ладони виднелась медленно заживающая рана.
Наконец я увидел те самые три возвышения, которые в прошлый раз были пустыми. Теперь на среднем из них покоилось тело Лоны. Ева остановилась и бережно поставила Лилит на ноги. Адам показал на ложе справа от Лоны и произнёс:
— Смотри, Лилит. Вот постель, которую я приготовил для тебя.
Лилит взглянула на дочь, лежащую перед ней подобно статуе из полупрозрачного алебастра, и содрогнулась с головы до ног.
— Как здесь холодно! — прошептала она.
— Скоро холод станет для тебя утешением, — ответил он.
— Тебе легко обещать! — огрызнулась она. — Не ты же умираешь!
— Но я знаю это по себе. Я тоже спал здесь и проснулся. Я умер.
— Я тоже думала, что ты умер. Умер давным-давно. Но ты жив!
— Жив — и даже больше, чем тебе кажется. Но пока ты не можешь этого понять. Меня едва можно было назвать живым, когда мы впервые узнали друг друга. Но потом я уснул, а теперь проснулся. Я умер — и только сейчас живу по-настоящему.
— Я боюсь её! — дрожащим голосом проговорила Лилит, показывая на Лону.  — Она проснётся и напугает меня!
— Её сны полны любовью к тебе.
— Но как же Царь теней? — чуть не плача, простонала она. — Я боюсь его! Он страшно рассердится!
— Да, завидев его, даже кони небесного воинства пугаются и отступают назад. Но он не смеет вторгаться в сны тех, кто покоится в моей усыпальнице.
— Значит, я тоже буду видеть сны?
— Конечно.
— Какие?
— Этого я сказать не могу. Но обещаю, что Царь теней не потревожит тебя. Он явится сюда только для того, чтобы улечься и уснуть вместе со всеми. Его час придёт, и он прекрасно это знает.
— А долго ли я буду спать?
— Вы с ним проснётесь последними, когда во вселенной настанет, наконец, утро.
Принцесса улеглась, подтянула к подбородку покрывало, вытянулась и замерла, но глаза её оставались открытыми. Адам повернулся к дочери, и та неслышно подошла к самому ложу.
— Послушай меня, Лилит, — сказала Мара, — пока ты не откроешь ладонь и не отдашь то, что тебе не принадлежит, ты не заснёшь, даже если пролежишь здесь целую тысячу лет.
— Я не могу, — глухо произнесла принцесса. — А если бы могла, то сделала бы это с радостью. Ибо я устала, и тени смерти вот-вот сомкнутся надо мной.
— Они будут кружиться рядом, но не смогут объять тебя, пока пальцы твои сомкнуты. Может, тебе даже покажется, что ты умерла, но это будут всего лишь грёзы. Тебе почудится, что ты проснулась, но и это тоже будет только сон. Раскрой руку, — и заснёшь по-настоящему, а потом проснёшься, не во сне, а наяву.
— Я пытаюсь изо всех сил, но пальцы приросли друг к другу и намертво вросли в ладонь!
— Молю тебя, собери всю свою волю! Если ты хоть немного любишь жизнь, ради всего святого, собери все свои силы и разбей цепи, опутавшие тебя!
— У меня ничего не получается! Я больше не могу! Я устала, страшно устала, и глаза мои тяжелеют от надвигающегося сна.
— Ты уснёшь, как только разожмёшь пальцы. Открой ладонь, и твоим мучениям сразу придёт конец!
Землистое лицо Лилит порозовело от напряжения, скрюченная, плотно сжатая рука задрожала от нечеловеческого усилия. Мара схватила её и попыталась силой разогнуть неподвижные пальцы.
— Стой, Мара! — вскричал Адам. — Это опасно!
Принцесса подняла на Еву просящие, жалобные глаза.
— Есть один меч, — с трудом проговорила она. — Однажды мне привелось увидеть его в руках твоего мужа, и тогда я в страхе бежала. Но хозяин меча говорил, что его лезвие разделит то, что не стало единым и неделимым.
— Меч у меня, — откликнулся Адам. — Ангел отдал его мне, когда покидал врата рая.
— Тогда прошу тебя, принеси его, — взмолилась Лилит, — и отсеки мне руку, чтобы я могла заснуть!
— Хорошо, — сказал Адам, передал свечу Еве и исчез в темноте. Принцесса закрыла глаза. Через несколько минут он вернулся, неся в руках древнее оружие. Ножны почернели от времени, как ветхий пергамент, но рукоятка блестела нетленным, нетускнеющим золотом. Адам медленно вытащил меч, и на гладкой стали замерцал холодный голубой свет, похожий на северное сияние. Отблеск упал на лицо принцессы, она открыла глаза, содрогнулась, но тут же без колебаний протянула Адаму руку. Лезвие молнией сверкнуло в воздухе, я увидел брызнувшую кровь, но Адам уже положил отсечённую кисть на колени Маре. Лилит издала последний слабый стон, облегчённо закрыла глаза и сразу же заснула. Мара покрыла её руку белым полотном и вместе с Адамом и Евой повернулась, чтобы уйти.
— Неужели вы не станете перевязывать ей рану! — в ужасе вскричал я.
— Раны от этого меча перевязывать не нужно, — ответил Адам. — Потому что они приносят не боль, а только исцеление.
— Бедняжка! — невольно вздохнул я. — Ей суждено проснуться калекой!
— На том месте, где раньше росла уродливая, жадная рука, уже начала расти новая, воистину щедрая и прекрасная, — сказала Мара.
Вдруг сзади нас раздались детские голоски. Ева повернулась, и в свете свечи мы увидели разгладившееся лицо спящей Лилит, а рядом с ней — три пары блестящих глазёнок.
— Какая она стала красивая! — восхитился один Малыш.
— Бедная принцесса! — прошептал другой. — А можно, я лягу с ней? Ведь она уже не будет кусаться!
С этими словами он вскарабкался на ложе Лилит и немедленно уснул рядом с ней. Ева прикрыла его краем белого полотна.
— Тогда я лягу с другой стороны, — решительно проговорил третий. — И когда она проснётся, у неё будет сразу два малыша, которых можно поцеловать!
— А как же я? — печально протянул первый.
— Пойдём, я уложу тебя спать, — ласково сказала Ева, передала свечу мужу и увела мальчугана с собой, а мы побрели назад. Мне было грустно и тоскливо: никто не предложил мне остаться в Обители мёртвых и выбрать себе постель. Ева нагнала нас на полпути и пошла впереди. Мара шагала рядом со мной, неся отсечённую руку Лилит в подоле своего одеяния.
— А-а, я вижу, вы нашли её! — радостно воскликнула Ева, едва переступив порог своего дома. Входная дверь была распахнута настежь, и в неё просунулись два длинных серых хобота, держа на весу что-то белое и тяжёлое.
— Я дала им фонарь и послала на поиски пантеры, — объяснила Ева мужу.  — Они отыскали её и принесли сюда.
Мы с Адамом приняли от слонов тяжёлое тело, мерцающее белизной, и понесли его туда, откуда только что вернулись. Женщины шли впереди. Ева со свечой указывала нам дорогу, а Мара так и не выпускала из рук отрезанной кисти. Мы поместили прекрасное животное у ног спящей принцессы, бережно уложив его голову между вытянутыми передними лапами.

Глава 41
Меня посылают в путь

Я повернулся к Еве и просительно сказал:
— Матушка, вон там рядом с Лоной есть пустое ложе. Я знаю, что не достоин этого, но прошу, позвольте мне остаться на ночлег в вашей обители и уснуть с теми, кого люблю! Умоляю, простите меня за всю мою трусость и самоуверенность и возьмите к себе! Я предаю себя на вашу милость. Я сам себе противен. Позвольте мне тоже уснуть!
— Ложе рядом с Лоной приготовлено для тебя, сын мой, — ответила Ева. — Но сначала ты должен кое-что сделать.
— Всё что угодно! — пылко вскричал я.
— А откуда ты знаешь, что у тебя достанет для этого сил? — лукаво улыбаясь, спросила она.
— Вы не стали бы просить меня сделать то, на что я неспособен, — ответил я. — Так что же это?
Ева посмотрела на Адама.
— Ты простил его, милый? — спросила она.
— От всего сердца.
— Тогда скажи ему, что он должен сделать.
Адам повернулся к дочери.
— Дай мне отсечённую руку, дитя моё, — мягко попросил он.
Мара протянула ему безжизненную кисть. Он бережно взял её и сказал:
— Пойдёмте в дом, мистер Вейн. Там я подробнее расскажу о том поручении, которое вам предстоит выполнить.
Мы медленно пошли вдоль рядов спящих мертвецов. Вдруг снаружи раздался дикий вой и свист, как будто на Обитель смерти накинулся мощный порыв ветра. Где-то над крышей захлопали огромные крылья, но тут послышался глубокий, душераздирающий стон, и всё смолкло.
Когда мы вышли из усыпальницы, плотно закрыв за собой дверь, Адам уселся в кресло, а я встал перед ним.
— Вы, наверное, помните, — сказал он, — что, покинув дом моей дочери, вы наткнулись на сухой утёс, с которого когда-то сбегал водопад. Вы взобрались на этот утёс и обнаружили, что за ним простирается песчаная пустыня. Вам предстоит снова отыскать его и оттуда пройти прямо в пустыню, но не очень далеко. Там вы ляжете на землю, приложитесь ухом к песку и прислушаетесь. Если вы услышите журчание воды, сделайте ещё несколько шагов и опять послушайте. Если воду всё ещё слышно, значит, вы двигаетесь в верном направлении. Каждые несколько ярдов вам нужно будет останавливаться и слушать. Если не услышите шума воды, значит, вы сбились с пути. Тогда вам придётся вернуться, найти воду и следовать за нею. Если вы всё сделаете, как надо, и будете внимательно следить за тем, чтобы не кружить по собственным следам, вскоре журчание начнёт становиться всё громче и громче. Остановитесь там, где вода шумит сильнее всего, и начинайте копать. Лопату я вам дам. Копайте, пока на дне ямы не покажется влага. Тогда положите туда эту руку, яму заройте и возвращайтесь домой. Но смотрите, будьте осторожны. Берегите свою ношу. Ни на миг не кладите её на землю, даже если это покажется вам совершенно безопасным. Не позволяйте никому до неё дотрагиваться. Не останавливайтесь и не разрешайте никому и ничему преградить вам путь. Не оглядывайтесь назад, ни с кем не заговаривайте, никому не отвечайте, идите только вперёд. Сейчас темно, и до утра ещё далеко, но вам лучше поторопиться.
Он передал мне руку и вынес откуда-то лопату.
— Это моя садовая лопата, — улыбнулся он. — Если бы вы знали, как много прекрасных существ мы вывели с нею на свет!
Я с благодарностью взял лопату из его рук и вышел в ночь. Было очень холодно, и тьма была такая, что хоть глаз выколи. «Только бы не упасть, — думал я. — Такой дорогой и днём-то нелегко пройти, а про ночь и говорить нечего». Однако не я сам выдумал себе это путешествие, и стоило мне отойти от домика всего на несколько ярдов, как я понял, что ни один шаг моего пути не будет оставлен на волю случая. Куда бы я ни ступил, земля рядом со мной начинала мерцать голубоватым светом, указывая, куда идти дальше. Я миновал вересковую пустошь и невысокие каменистые холмы, ни разу не споткнувшись. Равнина подземных чудовищ смирно лежала под моими ногами, безропотно позволив мне пройти; ни одна земляная волна не вздыбилась, пока я шёл к утёсу, ни одно чудовище не высунуло свою безобразную голову, чтобы ощериться на меня.
Взошедшая луна тоже облегчала мне дорогу: в её свете мне было совсем не трудно перебираться через сухие русла, и к утру я почти добрался до края речной долины. Домик Мары был уже совсем близко. Луна начала клониться к горизонту, но солнце ещё не поднималось, когда прямо на тропе, вьющейся между острыми каменными выступами, я увидел перед собой женскую фигуру, с ног до головы закутанную в полупрозрачное покрывало, туманно мерцающее в лунном свете. Словно ничего не видя, я упорно продолжал идти вперёд. Женщина откинула с лица покрывало.
— Неужели ты успел позабыть меня? — сказала принцесса или та, что была как две капли воды похожа на неё.
Я без колебаний продолжал шагать дальше, ни на секунду не останавливаясь.
— Значит, ты хотел оставить меня в том проклятом склепе! Неужели ты ещё не понял, что я ни за что не останусь там, где не желаю быть? Вот тебе моя правая рука, прикоснись к ней и увидишь, что я такая же живая, как и ты сам!
«Лучше покажи мне левую», — чуть было не сказал я, но, к счастью, сдержался и промолчал.
— Отдай мне мою руку! — вдруг завизжала она. — А не то я разорву тебя на части! Ты мой!
В безумной ярости она бросилась на меня. У меня задрожали колени, я непреклонно двинулся вперёд, но не почувствовал ни толчка, ни прикосновения, а принцесса бесследно исчезла. В тот же миг впереди на тропе возникла целая армия вооружённых до зубов воинов, мерно и грозно наступающих на меня. Я беспрепятственно прошёл сквозь их строй, так и не поняв, что произошло: то ли они просто уступили мне дорогу, то ли были бесплотными духами. Однако они тут же развернулись и последовали за мной. Я чувствовал, как они настигают меня, чуть ли не упираясь своими копьями мне в спину, но шёл не оглядываясь, пока дробный топот сапог и лязганье железных доспехов не растаяли в предрассветной тишине.
Луна уже касалась дальнего края земли, и путь мой пересекли длинные чернильные тени, когда я заметил, что в нескольких шагах от меня на одном из утёсов сидит женщина с закутанным лицом. В этом месте тропинка была такой узкой, что я не мог просто пройти мимо неё.
— Вот ты и пришёл, — произнесла она. — Я жду тебя здесь уже целый час. Что ж, ты с честью выдержал испытание. Твой труд завершён. Отец послал меня, чтобы ты немного передохнул по дороге. Дай мне то, что несёшь с собой, а сам приляг сюда и положи свою голову мне на колени. Я посторожу и тебя, и твою ношу, пока не взойдёт солнце. Не думай, что я всегда и всем людям на земле приношу одни горести и страдания!
Её голос был таким родным и знакомым, что у меня в сердце поднялось великое искушение. Я ужасно устал. И потом, разве Адам не мог и вправду послать свою дочь мне на помощь? Неужели из-за рабского послушания букве закона и по недостатку чистой мудрости я решусь сокрушить под ногами саму Царицу скорби? От этой мысли сердце моё испуганно замерло, а потом забилось как сумасшедшее, словно готово было вот-вот выпрыгнуть из моей груди. Но твёрдая воля превозмогла над трепещущим сердцем, и я продолжал идти, не сворачивая и не останавливаясь, но крепко прикусив при этом язык, чтобы невзначай не заговорить с нею. Даже если Адам действительно послал её ко мне, он будет не вправе упрекать меня в том, что я не послушался её уговоров! Да и сама Царица скорби не станет любить меня меньше из-за того, что даже она не смогла заставить меня сойти с верной дороги!
Когда я поравнялся с женщиной, она встала, и белые покровы упали с её головы. О да, она была прекрасна! Но с дивного лица на меня смотрели вовсе не глаза Мары! Никакой лживый оборотень не смог бы присвоить себе их подлинное выражение, а если и смог бы — то лишь на несколько мгновений, не больше! Я шагнул дальше, как будто на тропе никого не было, и действительно не обнаружил ничего, кроме пустоты.
Я почти дошёл до конца речной долины, когда дорогу мне преградила Тень  — должно быть, это и был тот самый Царь теней. Сперва мне показалось, что на голове у него нечто вроде воинского шлема, но чем дольше я смотрел, тем больше уверялся, что это и есть сама голова, но настолько уродливая и перекошенная, что в ней почти не осталось сходства с человеческим обликом. На мгновение меня обдало ледяным ветром, мерзким, сырым, с тошнотворным запахом тления. Тело моё внезапно обмякло, точно готовое безжизненно осесть на землю, руки и ноги бессильно задрожали; мне показалось, что я прошёл сквозь Царя теней, но, наверное, это он прошёл сквозь меня, ибо на мгновение я почувствовал себя одним из обречённых и проклятых. Но вдруг откуда-то примчался лёгкий ветерок, как первый вздох новорожденной весны, и я увидел, что впереди занимается заря. Вскоре я подошёл к домику Мары. Его дверь была распахнута настежь, и на столе я увидел каравай хлеба и кувшин воды. И внутри, и снаружи стояла тишина, не было слышно ни стонов, ни рыдания.
Дойдя до утёса со следами исчезнувшего водопада, я вскарабкался по его древним, истёртым уступам и оказался лицом к лицу с бескрайней пустыней. Мне пришлось долго искать то место, о котором говорил Адам, то и дело припадая ухом к земле, делая несколько шагов, снова прислушиваясь и время от времени возвращаясь назад. Наконец, я отыскал его. Тогда я положил руку Лилит к себе за пазуху и принялся копать. Работа двигалась медленно, потому что мелкий песок то и дело осыпался вниз, и мне пришлось выкопать довольно большую и глубокую яму, пока на дне не показалась влага. Я выбросил лопату могильщика наверх и положил руку на мокрый песок. Ещё мгновение, и из-под мёртвых пальцев начала сочиться вода. Я поспешно выбрался из ямы и поспешил закопать эту странную могилу. Не успел я разровнять сверху песок, как на меня навалилась неодолимая усталость, я отошёл на несколько шагов, мешком свалился на землю и крепко заснул.

Глава 42
Я засыпаю

Проснувшись, я почувствовал, что земля подо мной стала совсем влажной. Песок колыхался и волновался, словно зыбучая трясина: древняя река набухала и подымалась, заполняя своё былое русло, и натужно силилась сбросить с себя тяжкую ношу. Я видел, что скоро она вырвется на свободу, с весёлым грохотом кинется к утёсу и, спрыгнув с него, разделится на два стремительных потока; один из них затопит лощину с карликовыми фруктовыми деревцами, другой наводнит долину подземных чудищ, а Зловещий лес, оказавшийся между ними, превратится в самый настоящий остров. Я ещё раз оглянулся на вздымающийся волнами песок и поспешил назад, к тем, кто послал меня в дорогу.
Спустившись с утёса, я решил пройти посередине между двумя руслами, чтобы ещё разок заглянуть к Маре, посмотреть, не вернулась ли она: мне очень хотелось увидеть её перед тем, как я засну. К тому же, теперь я знал, как лучше перебраться через реки, даже если вода нагонит меня и до краёв затопит оба русла. Но когда я дошёл до её дома, дверь всё так же стояла нараспашку, вода и хлеб всё так же оставались на столе, а вокруг всё так же царила безмолвная, глубокая тишина. Я остановился возле двери и громко окликнул Мару по имени, но изнутри никто не отозвался, и я снова отправился в путь.
Но не прошёл я и мили, как увидел седого старика. Он сидел на песке и горько плакал.
— Почему вы плачете, дедушка? — спросил я. — Вас бросили в пустыне?
— Я плачу оттого, что мне не дают умереть, — ответил он. — Хозяйка Обители смерти отказала мне в приюте, несмотря на мои годы. Прошу вас, юноша, замолвите за меня словечко, если можете!
— Нет, дедушка, — покачал я головой. — Этого я сделать не могу. Госпожа Ева не отказывает ни одному человеку, которого она вправе принять.
— Откуда вы знаете? Ведь вам ни разу не приходилось просить о том, чтобы умереть. Вы слишком молоды, чтобы искать смерти!
— Судя по вашим словам, вы бы тоже не стали её искать, сумей вы снова вернуть себе молодость.
— Конечно, не стал бы! Да и вы, юноша, вряд ли станете к ней стремиться.
— Может, я и правда не настолько стар, чтобы желать смерти. Но я достаточно молод, чтобы захотеть жить — жить по-настоящему. Потому я и иду сейчас в Обитель смерти, чтобы попросить у госпожи Евы наконец взять меня к себе и позволить мне заснуть. Вы же стремитесь к смерти, потому что не хотите жить. Она не откроет вам дверь, ибо ни один человек не может умереть, пока не возжаждет жизни.
— Грех вам, юноша, смеяться над несчастным, одиноким стариком! Да ещё и морочить мне голову своими странными загадками!
— Неужели Матушка не говорила вам того же самого?
— Да говорить-то говорила, только зачем мне было слушать пустые отговорки?
— Ах, вот в чём дело! — сказал я. — Что ж, дедушка, по всему видно, что вы ещё не научились умирать, и мне от души жаль вас! Да и мне пришлось бы остаться точно таким же, если бы не Царица скорби. Я действительно молод, но уже успел пролить много горьких слёз. Вы уж простите меня за то, что я дерзну предложить вам свой совет, но я прошу вас: пойдите к ней и обеими руками ухватитесь за то, что она вам предложит! Её дом вон там, недалеко. Сейчас её там нет, но дверь открыта, а на столе вас ждут хлеб и вода. Зайдите туда, сядьте, поешьте хлеба, запейте водой и подождите, пока не вернётся хозяйка. А потом спросите у неё, что вам делать, потому что она всегда говорит правду и мудрость её велика.
Но старик снова залился безудержными слезами, и я пошёл дальше, оставив его возле дороги. Боюсь, он не услышал ни одного моего слова. Но ничего, Мара непременно отыщет его.
Солнце закатилось, и луна ещё не взошла, когда я добрался до обиталища подземных чудовищ, но, как и накануне, земля ни разу не вздрогнула под моими ногами. Но стоило мне дойти до окаймляющих долину холмов, как за спиной у меня раздался шум многих вод, перемешанный с дикими, пронзительными воплями. Не оглядываясь, я поспешил дальше. И хотя ночной воздух становился всё морознее, вокруг меня сгущалась непроглядная мгла, а мрак и стужа сплелись воедино и словно стремились войти в меня, пробирая до самых костей, свеча Евы, горящая в её окне, не пускала холод и темноту ко мне в сердце.
Но подойдя к домику могильщика, я увидел, что дверь открыта, а внутри никого нет. Великое отчаяние охватило меня, и я безнадёжно опустился на скамью. В моей душе поднялось такое дикое одиночество, какого мне не приходилось чувствовать за всё время своих странствий. Совсем недалеко покоились тысячи, десятки тысяч людей, но рядом со мной не было никого. Я понимал, что на самом деле мертвы вовсе не они; это я ношу в себе тление смерти. Как бы то ни было, то ли моя смерть, то ли их жизнь разделяли нас. Они были живы, но сам я был ещё недостаточно мёртв, чтобы узнать и увидеть в них эту жизнь, не поддаваясь сомнениям. Я был от них далеко-далеко, и рядом не было никого, чтобы помочь мне возлечь рядом с ними!
До сих пор я не знал и даже представить себе не мог, что такое подлинное одиночество. Напрасно я ругал себя, повторяя, что такого не может быть и мне лишь кажется, что я остался один. Пусть я бодрствую, я они спят  — в этом нет ничего страшного! Просто они лежат совсем тихо и безмолвно, не говоря ни слова. На самом деле, они со мной, и скоро, уже совсем скоро я тоже буду с ними!
Я выронил из рук старую лопату Адама, и глухой стук черенка о глиняный пол неожиданным эхом прокатился по огромной усыпальнице, таящейся за стеной. Я так и съёжился от глупого мальчишеского страха и затравленно уставился на дверь, похожую на крышку гроба. Нет, нет, отец Адам, матушка Ева и добрая сестрица Мара непременно придут за мной! Они придут уже совсем скоро, и тогда... Тогда здравствуй, холодный, застывший мир! Здравствуйте, молчаливые соседи с мраморно-белыми лицами! Я позабыл свои страхи, немного ожил и с нежностью подумал о своих родных и любимых, спящих сном смерти.
Но тут в усыпальнице раздался лёгкий шорох, неясный, призрачный, далёкий звук, который и звуком-то нельзя было назвать. Сердце моё подскочило, в висках застучала кровь. Что это было — трепет мёртвого воздуха, слишком слабый и неуловимый для человеческого уха, но задевающий и приводящий в движение все духовные материи? Я чувствовал его, не слыша и даже не зная, что это такое. На меня надвигалось что-то неведомое, подходя всё ближе и ближе. В бездонном колодце моего отчаяния проснулась искорка надежды. Беззвучное дрожание приблизилось к двери, превратилось в звук и громче барабанной дроби ударило мне в уши. Дверь дёрнулась и, еле слышно поскрипывая петлями, начала медленно открываться. Я уже не прислушивался, а напряжённо и нетерпеливо всматривался в темноту.
Дверь чуть-чуть приоткрылась, и в чёрном проёме показалась девичья фигура. Передо мною стояла Лона. Глаза её были закрыты, но лицо было обращено прямо ко мне, словно она видела меня. Оно было белое-белое, как у Евы и Мары, но не излучало такого же сияния. Лона заговорила, и голос её был похож на сонный ночной ветерок, шелестящий в траве.
— Где ты, царь-великан? — спросила она. — Я не смогу успокоиться, пока ты не окажешься рядом и мы вместе не заскользим вниз по реке навстречу великому морю и волшебной стране снов и грёз. Спать так хорошо, здесь так много всего чудесного. Пойдём со мной, и ты сам всё увидишь!
— Милая моя, любимая Лона! — вскричал я, не в силах сдержаться. — Ах, если бы я только знал!.. Я ведь думал, что ты умерла!
Она прижалась к моей груди, холодная, как лёд или замёрзший мрамор, обняла меня слабыми руками, белыми, как снег, и вздохнула.
— Отнеси меня обратно, мой милый царь, — чуть слышно проговорила она.  — Я так хочу спать.
Я подхватил Лону на руки и, войдя в усыпальницу, отнёс её прямо к пустому ложу, не отрывая глаз от её лица и крепко прижимая её к себе, каждую секунду опасаясь, что она исчезнет из моих объятий.
— Положи меня, — промолвила она, — и поскорее укрой от тепла. Мне от него больно. А сам ложись рядом. Твоя постель тут, возле моей. Мы проснёмся и сразу увидим друг друга.
Она уже спала. Я поспешно улёгся на своё ложе. Меня переполняло такое несказанное блаженство, какое не снилось ни одному жениху накануне свадьбы.
— Приходи скорей, добрая холодная ночь, — прошептал я, — и пусть сердце моё успокоится и замрёт под твоей рукой.
Но вместо этого в темноте замерцал огонёк, и я увидел, что ко мне приближается Адам. В руке у него не было свечи, но почему-то я ясно видел его лицо. Он остановился возле Лоны, с вопросительной улыбкой вгляделся в её черты, потом посмотрел на меня и дружелюбно кивнул.
— Мы ходили на вершину холма, чтобы послушать, как воды возвращаются к себе домой, — сказал он. — Сегодня к вечеру они должны затопить долину подземных чудищ. Только вот почему вы, мистер Вейн, не дождались нашего возвращения?
— Моя любимая не могла уснуть, — ответил я.
— Она крепко спит, — возразил он.
— Да, сейчас уже спит, — отозвался я. — Но она проснулась, и мне пришлось снова уложить её в постель.
— Нет, всё это время она спала, — проговорил Адам. — Должно быть, она видела вас во сне. Скажите, она вышла к вам навстречу?
— Да.
— Разве вы не заметили, что глаза её закрыты?
— Заметил.
— Взгляни вы на её ложе перед тем, как снова положить её спать, вы увидели бы, что она не сходила с него ни на минуту.
— Какой ужас!
— Вы бы просто увидели, что её уже нет у вас на руках.
— Но это было бы ещё хуже!
— Да, в воображении это действительно кажется страшным. Но на самом деле вы бы ничуть не испугались.
— Но скажите, милый отец, — спросил я, — почему мне совсем не хочется спать? Я думал, что засну, как только коснусь головой ложа, как и Малыши!
— Ваш час ещё не настал. Перед сном вам надо поесть.
— И зачем я только улёгся, не дождавшись вас! — с досадой прошептал я.  — Ведь без вашей помощи я не могу даже заснуть. Лучше я снова встану.
Но тело моё точно налилось свинцом, и я не смог даже пошевелиться.
— Не нужно, — успокоительно сказал Адам. — Мы принесём всё сюда. Вам ведь не холодно?
— Когда лежу, нет. Но, по-моему, я слишком замёрз, чтобы есть.
Адам подошёл ко мне вплотную, наклонился и легонько дунул мне на сердце. Я вмиг согрелся. Он снова отошёл, но тут я услышал, как кто-то напевает, и сразу понял — это поёт Матушка. Она пела ласковым, негромким голосом, и мне показалось, что она присела на ложе, у самых моих ног, но песня её взмыла высоко-высоко, как ангельский хорал, и, как на крыльях, взлетела выше всех облаков и жаворонков туда, куда ни один из смертных ещё не возносил своё сердце. Я слышал каждое её слово, но запомнил лишь несколько строк, и мне показалось, что я уже слышал её раньше.

Много грехов, но средство одно
Простить и забыть о злом.
Много дорог и пристанищ, но
Один долгожданный дом.
И может весь мир к нему прийти
И радость в нём обрести.

Отец, мать и сестра подошли ко мне, неся в руках хлеб и вино. Я сел на ложе, чтобы принять пищу из их рук. Адам стоял с одной стороны, Ева с Марой — с другой.
— Благодарю вас, отец Адам, госпожа и матушка Ева и милая сестрица Мара, за то, что приняли меня, — сказал я. — Мне очень стыдно и горько за то, что я убежал и натворил столько зла!
— Мы знали, что ты вернёшься, — ответила Ева.
— Знали? — поражённый, переспросил я. — Но как вы могли это знать?
— Потому что рядом с тобой была я, — улыбнулась Мара. — А ведь я и рождена для того, чтобы заботиться о своих братьях и сёстрах.
— Рано или поздно, каждое создание должно смириться и заснуть, — проговорил Адам. — Ибо сотворено оно для свободы, и нам нельзя оставлять его в рабстве.
— Боюсь, чтобы все смирились и пришли сюда, нужно очень много времени,  — сказал я. — Как бы кто не опоздал!
— Здесь не бывает ни спешки, ни опоздания, — ответил Адам. — Истинное время впервые начинается для каждого в тот миг, когда он укладывается на своё ложе. Мужчины медлят, не спешат оказаться дома, а вот женщины приходят к нам гораздо быстрее. Одни ложатся, чтобы умереть, другие засыпают ради того, чтобы жить, и широкая, безводная пустыня отделяет их друг от друга. Первым не мешало бы поторопиться — только у нас не торопятся.
— Для нас ты шёл домой всегда, с самого начала, — снова улыбнулась Ева.  — Мы знали, что Мара найдёт тебя и ты обязательно вернёшься!
— Сколько же прошло лет с тех пор, как заснул мой отец? — спросил я.
— Я уже говорил, что в нашем доме годы не имеют никакого значения, — ответил Адам. — Мы не следим за временем. Ваш отец проснётся, когда наступит его день. За ним проснётся ваша мать. Вот она, на соседнем ложе.
— Так это моя мать? — изумлённо воскликнул я.
— Да, та самая, с раной на руке, — кивнул Адам. — Она проснётся и уйдёт задолго до того, как забрезжит ваше утро.
— Какая жалость!
— Лучше порадуйтесь за неё.
— Какое это, должно быть, чудо, увидеть, как просыпается такая женщина! Сам Бог залюбуется!
— Он и будет ею любоваться — и радоваться красоте Своего творения! На подвиг души Своей Он будет смотреть с довольством... Взгляните на неё ещё раз перед тем, как заснуть, — и он поднёс свечу к её прекрасному лицу.
— Она выглядит моложе! — восхищённо прошептал я.
— Это потому, что она и впрямь стала моложе, — ответил он. — Даже Лилит уже начала молодеть!
Я улёгся и с наслаждением почувствовал, что долгожданный сон смежает мне веки.
— Но когда вы снова увидите свою мать, — продолжал Адам, — вы не сразу узнаете её. Она так и будет молодеть, пока святая женственность не достигнет в ней высшего совершенства, а такое ослепительное великолепие недоступно ни человеческому взору, ни воображению. Тогда она откроет глаза, увидит по одну сторону мужа, по другую — сына, а потом встанет и покинет их, чтобы пойти к Отцу и Брату — несказанно более близким, чем любое земное родство.
Его голос долетал до меня, как сквозь сон. Я почувствовал, что совсем замёрз, но почему-то холод уже не причинял мне боли. Кто-то накрыл меня белой погребальной тканью, и я позабыл обо всём на свете. Окружавшая меня ночь смутно мерцала лицами спящих, но теперь я тоже заснул, сам не осознавая того, что сплю.

Глава 43
Сны

Постепенно я начал осознавать, что существую, — и что вокруг царит абсолютный, бесконечный холод. Меня переполняло блаженство, куда более восхитительное и полное, чем самые яркие воспоминания о нём, вспыхивающие сейчас в моей памяти. Мысль о тепле не вызывала у меня ни малейшего удовольствия. Я знал, что когда-то оно было мне приятно, но никак не мог вспомнить, почему. Холод успокоил все заботы, растопил все страдания, принёс утешение для всех печалей. Нет, то было даже не утешение! Жизнь, приближавшаяся ко мне, чтобы воскресить и во сто крат умножить всё благое и доброе, бесследно поглотила, вобрала в себя всю скорбь и печаль. Меня окутывал покой, и я лежал, исполненный тихой надежды, вдыхая влажный аромат изобильного земного чрева и чувствуя, как маленькие сердечки притаившихся первоцветов, маргариток и подснежников терпеливо и смирно ждут, когда же придёт Весна.
Как передать всё наслаждение, весь восторг этого замороженного, но радостного сна? Мне больше не нужно было вставать! Нужно было только лежать, вытянувшись во весь рост, и не шевелиться. Я несказанно замёрз и продолжал замерзать всё больше и больше, но этот холод становился для меня всё желаннее и желаннее. Я всё меньше думал о себе, но во мне постоянно росло чувство непередаваемого, но ощутимого блаженства. Я не стремился к нему и не молился о нём; оно принадлежало мне уже потому, что я существовал на свете, а существовал я лишь благодаря той Воле, что обитала теперь в моей собственной.
А потом пришли сны, появляясь один за другим в неимоверном множестве, теснясь и наседая друг на друга. Я лежал на заснеженной горной вершине, голый и беспомощный. Внизу неспокойными волнами клубился белесый туман. Со мной в воздухе была лишь застывшая луна, а над нами высилось ещё более застывшее небо, наша с ней общая обитель. Имя моё было Адам, и я ждал, пока Бог вдохнёт в меня жизнь... Нет, я был не Адамом, а всего лишь ребёнком, прижавшимся к груди своей матери, светившейся ослепительной белизной. Я был подростком, восседающим верхом на белоснежном скакуне, и в небесной синеве легко перепрыгивал с облака на облако, безмятежно спеша навстречу некоей сладостной цели. На земле проходили столетия, а я всё спал и спал, окружённый снами. А может быть, сон мой исчислялся не сотнями, а целыми тысячами лет? Или с тех пор, как я уснул, миновала лишь одна-единственная ночь?.. Но к чему все эти вопросы? Время уже не властвовало надо мною. Я очутился в стране мыслей, дальше и выше семи измерений и десяти чувств. Должно быть, я был там, где пребываю и сейчас, — в сердце Самого Бога. Смутно ощущая накатывающиеся и откатывающиеся времена — но чего? года? века? дня? — я беспробудно спал внутри тающего ледника; призрачная луна становилась ко мне всё ближе, а в ушах всё громче раздавались свист ветра и захлёбывающаяся сумятица бурного потока. Я лежал и слушал, как ветер, вода и луна, объединившись в тихом ожидании, поют о грядущем искуплении. Я уже сказал, что мне снилось, как времена сменяют друг друга, но, по-моему, на самом деле то было торжественное, бесконечное шествие единого мгновения, в чреве которого таилась вечность.
Тут внезапно — но ни на минуту не нарушая блаженный и радостный покой  — меня окружили все грешные и дурные поступки, которые я когда-либо совершал, от самого младенчества и до последней минуты земного существования. И в каждом грехе, полностью и сознательно, жил я сам, признаваясь в соделанном зле, отрекаясь от него, сокрушаясь о его плодах и искупая свою вину перед каждым, кого я задел, обидел или огорчил. Все человеческие души, чей покой я когда-либо нарушил, стали мне невыразимо близки и дороги, и я смиренно каялся перед ними, горя мучительным и страстным желанием с корнем вырвать неотвязную обиду, вставшую между нами, и отшвырнуть её прочь. Я рыдал, обняв колени своей матери и раскаиваясь в том, что не слушался её уговоров и наставлений. С горьким чувством стыда я сознался отцу в том, что солгал ему и совсем позабыл об этом: теперь же мне пришлось долго вспоминать эту ложь и хранить её в памяти до тех пор, пока я не сокрушил её у отцовских ног. Я готов был беспрекословно служить всем, кому когда-либо причинил боль. Я придумывал бесчисленные способы угодить им. Для одного я решил выстроить такой удивительный дом, которого ещё не видели на земле. Для другого мне хотелось объездить самых чудесных скакунов, равных которым не найдётся во всех мирах вселенной. Для третьего я жаждал посадить невиданный доселе сад, дышащий покоем безмолвных прудов и шумным весельем живых потоков. Я готов был сочинять такие песни, чтобы сердца их переполнялись, и рассказывать такие истории, от которых их лица непременно разгорелись бы волшебным сиянием. Мне хотелось обуздать все силы мира и заставить их совершать такие необыкновенные чудеса, чтобы все обиженные мною смеялись от радостного изумления. Мною овладела любовь, любовь стала для меня самой жизнью; теперь для меня — как и для Того, Кто создал меня, — любовь была всё во всём!
Тут, так же неожиданно, меня окутала плотная чернота, и даже призрак света, мерцающий в глубине человеческих глаз, не мог пронзить её ни одной воображаемой искрой. Но сердце моё ничего не боялось; теперь в нём обитали покой и безграничная надежда. Я лежал и представлял себе, каким будет свет, когда он всё-таки появится, и какое новое творение он принесёт с собой, — как вдруг, без какого-либо внутреннего побуждения, я резко сел на своём ложе и начал оглядываться по сторонам.
Луна заглядывала в самые нижние продолговатые окошки каменной усыпальницы, и её длинные лучи косо падали на скошенные, но ещё не вполне созревшие колосья великой жатвы... Но что это? Куда подевался весь собранный урожай? То ли чьи-то руки убрали его в закрома, то ли его унесла прочь безумствующая стихия, но вокруг меня не было видно ни одного нетленного снопа. Мои усопшие любимые покинули меня! Я остался один! Передо мной, как в кошмарном сне, разверзались всё новые, неведомые доселе глубины ужасной безысходности. Да полно! Не привиделись ли мне спящие мертвецы, терпеливо ожидающие зрелости? Может быть, и они сами, и их красота лишь пригрезились мне? Но тогда что это за стены? И откуда взялись эти пустые ложа? Нет, нет! Они проснулись и ушли, ушли в сияющий вечный день, позабыв обо мне и бросив меня одного! Теперь, когда мертвецы покинули свой приют, огромный склеп показался мне в десять раз страшнее. Их тихое присутствие наполняло меня тишиной и умиротворяло мне душу счастливым, безмятежным покоем. Теперь же у меня не осталось ни одного друга, и все, кто раньше любил меня, оказались далеко-далеко. С минуту я сидел, не в силах пошевелиться от безмолвного отчаяния. Во сне мы с луной побывали на горной вершине под самым небесным сводом. Сейчас мы остались одни посреди громадного кладбища. Она тоже оглядывалась вокруг, жутким, страдальческим взглядом ища своих мертвецов. Я сполз со своего ложа и пошатываясь поплёлся к двери, всем сердцем желая поскорее выбраться из этого проклятого места.
Я с трудом оттолкнул тяжёлую крышку гроба и замер на пороге: домик могильщика был совершенно пуст. Я рванулся к распахнутой настежь двери и выскочил наружу. Луны на небе не было! Она скрылась за зубцами серого бастиона поднявшихся от земли туч, но я увидел, что где-то далеко над пустошью повисла широкая мерцающая полоса света, переплетённого с еле уловимой призрачной музыкой, похожей на мелодичный плеск лунного света, дождём льющегося с высоты и ударяющегося о камни. Спотыкаясь, я побежал вперёд, и вскоре передо мной открылось чудесное озеро, окаймлённое низким кустарником и зарослями камыша. Невидимая из-за своего облачного укрытия луна смотрела на пристанище безобразных тварей, наполненное чистейшей, прозрачнейшей водой, зеркально гладкой и совершенно неподвижной. Но тихая плещущаяся музыка всё не смолкала и неодолимо тянула меня за собой. Я обогнул озеро и вскарабкался на один из близлежащих утёсов.
Какое поразительное зрелище предстало моим глазам! Огромная, иссохшая, иссечённая оврагами пустыня, которую мне столько раз пришлось пересечь на стонущих от жары ногах, бурлила и переливалась бесчисленными ручьями и потоками, между которыми там и тут виднелись спокойные маленькие озерца  — воистину передо мной раскинулась великая река, широкая и глубокая. Яркий лунный свет играл и блестел на светлой воде, вода отвечала ему сверканием быстрых струй, с белой пеной разбивающихся о встречные валуны, и откуда-то из речной глубины поднималась торжественная, ликующая песнь новообретённой свободы. Очарованный, я смотрел на это дивное великолепие, и в сердце моём тоже забилась радость: в конце концов, жизнь моя была не напрасной! Я помог этой воде вырваться из плена! И все мои любимые не ушли от меня безвозвратно: мне нужно лишь пойти и отыскать их! Решено, я отправлюсь на поиски и буду идти без устали, пока не доберусь до их нового жилища! Пусть мне суждено увидеть их только через тысячу лет, но в конце концов я всё равно обниму их и прижму к своей груди — а иначе почему речные потоки так веселятся и рукоплещут от радости?
Я поспешно спустился с утёса: путешествие моё началось. Куда идти, я не знал, но все равно решил идти и не останавливаться, пока не отыщу своих оживших мертвецов. У подножия каменной гряды протекал стремительный, широкий поток. Я кинулся прямо в бурлящую воду, но она не потащила меня за собой, и я легко перебрался на другой берег, шагая по дну. Второй ручей я просто перепрыгнул, третий переплыл, а следующий снова перешёл вброд. Тут я остановился, чтобы полюбоваться на брызжущее сверкание без устали бегущей воды и послушать многоголосье журчащих и переливающихся мелодий. Время от времени мне казалось, что тот или иной хрустальный голосок, выводящий свою незатейливую песенку, вот-вот выделится из сладкозвучного, но беспорядочного хора, но он тут же снова нырял в общий шум. А иногда мощно разлившиеся воды подступали прямо ко мне, словно нарочно пытаясь поразить меня — но не напористой силой своего бега к далёкому морю, не победным гулом многотысячной толпы, освободившейся из плена, а величием тишины, проникающей в самое сердце звука.
Я стоял, позабыв обо всём на свете от восторга и восхищения, но тут на плечо ко мне опустилась чья-то рука. Я обернулся и увидел перед собой статного мужчину, сильного и прекрасного, словно он только что вышел из радостного сердца своего Творца. Он был молод, и этой молодости уже никогда не суждено было уступить место старости. Передо мной стоял Адам — в белых одеждах, высокий и величественный, и в волосах его запутался серебряный лунный свет.
— Отец, скажи мне, где Лона?! — горячо воскликнул я. — Куда подевались все умершие? Неужели великий День воскресения уже наступил и кончился? Я так испугался, что остался один! Право, я не мог спать в одиночестве! В склепе было совсем пусто, вот я и убежал... Скажи, как мне найти своих?
— Ты ошибаешься, сын мой, — ответил он, и сам его голос дышал утешением.  — Ты и сейчас лежишь в Обители смерти, на своём ложе. Ты спишь и видишь сны вместе со всеми остальными.
— Но как же так? Если я и вправду сплю, как мне в этом увериться? Ведь самый лучший сон больше всего похож на правду!
— Когда ты умрёшь до конца, то перестанешь видеть лживые сны. Душа, исполненная правды, не способна породить ничего, кроме истины, и никакая ложь уже не смеет в неё проникнуть.
— Но, отец... — начал было я и запнулся. — Как же мне тогда отличить истину от лжи, если и та, и другая кажется настоящей?
— Неужели ты ещё не понял? — ответил он с улыбкой, которая одна могла бы развеять все скорби и печали его детей. — Ты не сможешь как следует различать их, пока не умрёшь полностью. Впрочем, ты не сможешь различать их и тогда, когда умрёшь до конца — то есть воистину оживёшь! — потому что тогда перед тобой не осмелится предстать никакая ложь. А пока тебе придётся просто поверить мне на слово: ты действительно лежишь на своей постели в Обители мёртвых.
— Я изо всех сил пытаюсь поверить тебе, отец. Нет, нет, я верю тебе! — хотя все мои чувства утверждают совсем иное.
— Не твоя вина, что ты не можешь ни увидеть, ни почувствовать того, что есть на самом деле. Но поскольку ты поверил мне даже во сне, я помогу тебе. Протяни мне свою левую руку, раскрой её, а потом снова легонько сожми пальцы. Я вложу тебе в ладонь руку Лоны, которая крепко спит подле тебя всё время, пока тебе снится, что ты проснулся.
Я протянул руку и почувствовал, что сжимаю руку своей драгоценной возлюбленной  — крепкую, мягкую и бессмертную.
— Но отец, — снова воскликнул я, — она же совсем тёплая!
— Твоя рука тоже кажется ей тёплой. В нашей стране не бывает холода. Ни ты, ни она ещё не добрались до родных полей и лугов, однако вы уже ожили друг для друга, и жизнь наполняет вас теплом и здоровьем.
— Прости меня, отец, — сказал я, — но как мне убедиться в том, что её пожатие — это не всё тот же прекрасный сон, в котором мне чудится, что я пробудился и хожу среди воды и вереска?
— Ты сомневаешься потому, что любишь истину. Некоторые люди охотно поверят, что жизнь — всего лишь бесплотная иллюзия, только бы вечно оставаться в мире приятных грёз. Но ты не из таких. На время тебе придётся смириться с тем, что ты не можешь ничего узнать наверняка. Настанет час — а настанет он уже совсем скоро, — когда, став по-настоящему верным и правдивым, ты увидишь саму истину и уже никогда не будешь сомневаться; даже былые черты ложных призраков будут вспоминаться тебе с великим трудом. Тогда ты познаешь то, о чём сейчас не способен даже грезить. Ты ещё ни разу не смотрел в лицо Истине и потому не способен её увидеть; в лучшем случае, ты видел её неясно и туманно, сквозь тусклое стекло. Познать её может лишь тот, кто чистым оком вбирает в себя изливающийся на него свет её лучезарного великолепия. Ты не видел этого — и потому сомнения твои понятны, и никто не станет винить тебя за них. Но однажды ты собственными глазами узришь Истину — и тогда уже не сможешь сомневаться! Если же человеку хоть раз удалось увидеть даже тень истины, но он всё равно старается повиноваться ей — несмотря на то, что она давно исчезла из виду, и у него осталась лишь надежда на то, что он действительно видел её, — эта Истина придёт к нему сама, откроет ему глаза и уже никогда не покинет его, но пребудет с ним вовеки.
— По-моему, я кое-что начинаю понимать, — сказал я.
— Тогда запомни мои слова и почаще вспоминай их. Впереди тебя ещё ждут тяжкие испытания, смысл которых ты не способен пока постичь. Помни всё, что успел увидеть. Конечно, ты ещё не знаешь истинной сути вещей, но знаешь, какими они тебе казались и что для тебя значили. Запоминай и всё, что ещё увидишь. Истина — это всё во всём; истина всех вещей кроется и открывается в том, какими они кажутся.
— Но как же так, отец? — спросил я и поднял голову — Адама рядом не было. Всё это время я стоял с опущенной головой и ничего не видел и не слышал кроме его голоса. А теперь он исчез, и у меня в ушах звучала лишь журчащая тишина стремительно бегущей воды. Я беспомощно протянул руку в надежде наткнуться на его невидимую фигуру, но не встретил ответного прикосновения. Я был один, один в царстве снов. Мне казалось, что я бодрствую, но я верил словам Адама и помнил, что на самом деле вижу сон.
Однако даже во сне спящий должен чем-то заниматься. Не может же он упрямо сидеть на месте сложа руки, пока сам сон не соскучится и не уйдёт от него прочь? Я решил пойти дальше и, перебравшись через множество ручьёв, дошёл до большого каменного выступа, широкого и ровного. Тут мне приснилось, что на меня навалилась страшная усталость. Я прилёг отдохнуть и лежал, всем сердцем желая поскорее проснуться.
Я уже совсем было собрался встать и снова отправиться в путь, как вдруг обнаружил рядом с собой в скале довольно большую расселину или, вернее, дыру, похожую на могилу и такую глубокую и тёмную, что заглянув в неё, я не увидел дна. Ещё с детства я знал, что стоит мне во сне откуда-нибудь упасть, как я тут же просыпаюсь, и потому нарочно старался отыскать в своём сне местечко повыше и спрыгнуть с него всякий раз, когда мне хотелось проснуться. Я кинул прощальный взгляд на мирные небеса и шумливые воды и перекатился через край ямы. На секунду я словно потерял сознание, а, придя в себя, увидел, что стою на чердаке своего собственного дома, в знакомой дощатой комнатке с зеркалами и неплотно пригнанной крышей.
Какое невыразимое отчаяние, какая чёрная, тоскливая безысходность наводнили меня! Ибо теперь между мной и Лоной пролегала пропасть, которую нельзя было ни преодолеть, ни измерить; несокрушимые, неумолимые, непроницаемые стены Пространства, Времени и Бытия не пускали меня к ней. Правда, быть может, у меня ещё получится пройти сквозь зеркало по солнечному лучу и вернуться к домику могильщика. Если так, то от Обители смерти меня отделяют лишь широкая вересковая пустошь да бледная звёздная ночь; солнце, открывающее заветную зеркальную дверь, находилось сейчас далеко, по другую сторону земного шара. Однако я знал, что между Лоной и мной зияет ещё одна, куда более неодолимая бездна: ведь она спит, а я нет! Неужели я недостоин более заснуть рядом с нею и уже не могу надеяться на то, чтобы проснуться и увидеть её подле себя? Ведь виноват во всём был только я сам, ибо я сам сбежал из своего сна, хотя он, как и моя жизнь, был делом вовсе не моих рук! Я должен был, должен был оставаться в нём до конца! Неужели, своевольно сбежав из этого сна, я тем самым навсегда лишил себя возможности уснуть в священной обители мёртвых? Нет, я вернусь к Адаму, расскажу ему всю правду и смиренно приму любую его волю.
Я кое-как добрался до спальни, упал на постель и забылся тяжёлой дрёмой без снов и видений. Утром я проснулся и, ничего не видя перед собой, равнодушно спустился в библиотеку. По пути я не встретил ни одного человека. Дом словно вымер. Я уселся с книгой, чтобы скоротать время до полудня, но мои глаза тщетно бегали по строкам: я не понимал ни одного предложения. Обрезанная книга по прежнему виднелась на полке потайной двери, но её вид вызывал у меня лишь отвращение: что мне теперь принцесса с её дьявольскими чарами!
Я встал и подошёл к окну. Утро было ярким и солнечным. Тугие струи фонтана мощно взмывали высоко вверх и с грохочущим шумом падали назад. Солнце сидело прямо на его пенистой макушке. Птицы молчали, вокруг не было ни души — ни ворона, ни старого библиотекаря. Весь мир казался мёртвым. Я взял другую книгу, снова уселся в кресло и принялся ждать. Наконец до полудня осталось совсем немного. Я поднялся на молчаливый, затенённый чердак, закрыл за собой дверцу дощатой комнатки и повернулся к зеркалу, чтобы открыть дверь и навсегда уйти из этого тоскливого мира.
Я вышел оттуда с каменным сердцем. Что бы я ни делал, всё было тщетно. Я дёргал за цепочки, смещал крышу и так, и этак, поворачивал зеркала, но безрезультатно. Я терпеливо ждал в надежде, что со временем в гладком стекле всё-таки проявится знакомый пейзаж, но его всё не было. Зеркало оставалось пустым. В его мутной от древности глубине отражалось лишь зеркало, висящее напротив, да моё измученное лицо.
Я вернулся в библиотеку, но обнаружил, что книги стали мне ненавистны  — а ведь раньше я очень их любил. Всю ночь я пролежал не смыкая глаз и на следующий день ещё раз попытался пройти сквозь волшебное зеркало, но, увы, опять тщетно. Что я делал все остальные часы, не помню. Ко мне никто не приходил, из других комнат до меня не доносилось ни единого звука. Я не чувствовал усталости; только одиночество, бесконечное, унылое одиночество.
Ещё одну ночь я пролежал без сна. Днём я в последний раз поднялся на чердак и в последний раз попытался открыть заколдованную дверь, но двери не было и в помине. Сердце болезненно и тоскливо сжалось у меня в груди. Лона была потеряна для меня навсегда.
Да и была ли она вообще? Что если своим существованием она обязана лишь стареющим и распадающимся клеткам моего собственного мозга? «Но ведь когда-нибудь я всё равно умру, — подумал я, — и тогда, прямо со смертного ложа, отправлюсь её искать! А если её и вправду нет, я пойду к Отцу и скажу: “Отче, даже Ты не можешь помочь мне! Прошу Тебя: позволь мне уйти в вечное небытие!”»

Глава 44
Пробуждение

Вечером я всё-таки заснул — и той же ночью проснулся по-настоящему. Я открыл глаза и, хотя вокруг было очень темно, сразу понял, что лежу в Обители смерти, что все видения последнего времени были всего лишь грёзами и впервые я пробудился только сейчас. «Наконец-то!» — облегчённо прошептал я своему сердцу, и оно подпрыгнуло от радости. Я повернул голову: рядом с моим ложем стояла Лона и ждала, когда я проснусь. Значит, она всегда была рядом и её саму я не терял ни на минуту, а лишь на время потерял из виду её милый облик! Мне вовсе не нужно было так горько сокрушаться! Как я уже сказал, в усыпальнице было темно, но я ясно видел Лону, потому что в ней не было тьмы. Глаза её сияли, как у Матери Евы, лицо её лучилось  — и не только лицо. Её тело, ожившее новой, могучей жизнью в силе своего воскресения, насквозь пронизывало светом погребальный саван, и он, белый как снег, серебристо мерцал во мраке. Засыпала она девочкой, а проснулась юной женщиной, в которой, как созревший плод, таилась вся полнота и прелесть истинной жизни. Я заключил её в свои объятия и впервые почувствовал, что живу.
— Я проснулась первой! — с удивлённой улыбкой сказала она.
— Да, любимая. И разбудила меня.
— Я только смотрела на тебя и ждала.
Сквозь мрак к нам приближался огонёк свечи, и через минуту Адам, Ева и Мара стояли рядом с нами. Всё в них дышало спокойной, тихой радостью; должно быть, они давно привыкли к таким пробуждениям.
— Доброе утро, — улыбнулась Ева. — Надеюсь, ночь принесла вам приятные сны.
— Не очень, — улыбнулся я в ответ. — Но тем приятнее от них пробудиться.
— Всё только начинается, — проговорила она. — Ты ещё не проснулся как следует.
— По крайней мере, он облачён в покровы Смерти, а ведь это и есть сияющее одеяние Жизни, — сказал Адам. Он обнял свою дочь, положил руку мне на плечо, бросил пытливый взгляд на принцессу и ласково потрепал за уши спящую пантеру.
— Думаю, что с вами двоими мы ещё увидимся, и довольно скоро, — сказал он, глядя сначала на Лону, а потом на меня.
— Что, нам опять придётся умирать? — спросил я.
— Нет, — ответил он с такой же улыбкой, как у Евы. — Вы умерли в жизнь и уже не умрёте вовек. Теперь вам нужно только оставаться мёртвыми. Умерев однажды той смертью, которой умирают здесь, у нас, человек навсегда оставляет смерть позади. Теперь вам надо только жить, жить страстно, всеми силами сердца, всеми фибрами души! Чем больше вы будете жить, тем больше у вас будет сил для всё новой и новой жизни.
— А мы не устанем всё время жить так сильно и страстно? — спросил я. — Что если однажды я вдруг перестану жить всеми силами своего существа?
— Для этого нужна только воля, а сила у тебя будет, — ответила Ева. — Да и потом, в чистой, незамутнённой жизни просто нет слабости, от которой можно было бы устать, ибо жизнь эту даёт нам Тот, кто Сам есть Жизнь... Тем, кто не желает умирать, приходится умирать снова и снова, умирать постоянно, умирать всё глубже и глубже и так без конца. А здесь у нас  — лишь горние высоты, любовь и радость.
Она замолчала, но её глаза и улыбка, казалось, говорили мне: «Ты мой сын, а я твоя мать; так конечно же, мы понимаем друг друга. Между нами не может быть расставаний». Между тем, Мара поцеловала меня в лоб и весело проговорила:
— Ну что, милый брат? Говорила же я тебе, что всё будет хорошо! Вот что: когда в следующий раз будешь кого-нибудь утешать, скажи ему: «Всё, что однажды будет хорошо, хорошо уже и сейчас!»
С этими словами она еле слышно вздохнула, как будто хотела добавить: «Только тебе вряд ли поверят», но вместо этого улыбнулась точно так же, как Ева, и сказала:
— Зато теперь ты меня знаешь.
— Да, знаю! — горячо воскликнул я. — Ведь ты — тот самый глас, что вопиял в пустыне ещё до того, как явился Креститель. Ты — пастырь, и волки твои гонят заблудших овец домой, пока не опустились ночные тени и не воцарился мрак.
— Однажды дело моё завершится, — ответила она, — и я возрадуюсь радостью Великого Пастыря, пославшего меня.
— Пока длится ночь, утро всегда близко, — сказал Адам. Внезапно где-то снаружи раздалось громкое хлопанье огромных крыльев, и я невольно вздрогнул.
— Что это такое? — прошептал я.
— Это Царь теней летает над Обителью смерти. Здесь лежит та, которую он до сих пор считает своей. Но, придя к нам однажды, она уже никогда не будет снова принадлежать ему.
Я повернулся и подошёл к ложам, где лежали мои отец и мать, чтобы ещё взглянуть на их лица и поцеловать их перед тем, как уйти. Но их уже не было, и только Малыши, которые когда-то с дерзновением любви воспользовались их невольным гостеприимством, сладко спали, свернувшись под белыми покрывалами. На мгновение перед глазами у меня мелькнуло недавнее видение беспредельного одиночества, и я поспешно отвернулся.
— Что с тобой, милый? — спросила Лона.
— Эти пустые ложа пугают меня.
— Твои родители давным-давно проснулись и ушли, — сказал Адам. — На прощанье они поцеловали тебя и прошептали: «Приходи скорее!»
— Надо же! А я даже ничего не почувствовал и не услышал! — печально вздохнул я.
— Да разве ты мог почувствовать их поцелуй, сидя в своём пустом и унылом доме! — ответил он. — Ведь ты совсем было поверил, что снова оказался там навсегда. Но теперь ты пойдёшь и непременно отыщешь их... А твои родители, дитя моё, — добавил он, поворачиваясь к Лоне, — должны будут прийти и отыскать тебя сами.
Нам пора было уходить. Лона склонилась над постелью своей матери, когда-то убившей свою дочь, нежно поцеловала её, а потом подошла к Адаму, раскрывшему ей навстречу свои объятия, и доверчиво прижалась к его груди.
— Твой поцелуй, дорогая моя девочка, ещё сильнее повлечёт её домой, — сказал Адам.
— А где сейчас её родители? — спросила она.
— Мой Отец приходится Отцом и ей, — ответил он.
Лона обернулась и протянула мне руку. Я преклонил колени и поблагодарил своих добрых родителей и сестру за то, что они помогли мне умереть. Лона встала на колени рядом со мной, и Адам с Евой и Марой дунули на нас.
— Тише! Я слышу солнце! — вдруг сказал Адам.
Я прислушался и услышал шум тысяч и десятков тысяч далёких крыльев, переплетённых с рокотом пылающего, расплавленного, огненно-золотого мира, живущего за миллионы и миллиарды миль отсюда. Солнце приближалось, увлекая за собой сотни созвучий, и голоса их всё усиливались, сливаясь в один мощный аккорд. Адам, Ева и Мара улыбаясь переглянулись, и их улыбка воспарила к Небесам нежным трилистником, несущим Отцу утреннюю благодарственную молитву от семейного очага. Теперь светились не только их глаза и лица, но и сами тела их наполнились лучистым сиянием, пронизавшим белые одежды. «Смотри, Лона, как они изменились!» — хотел было прошептать я, но в тот же миг Адам и Ева предстали передо мной ангелами воскресения, а Мара стояла рядом с ними, словно Мария Магдалина возле гроба Господня. Лицо Адама было подобно светлой молнии, а Ева держала в руках кусочек белого полотна, из которого по всей усыпальнице разлетались золотые пылинки славы.
Снаружи снова взвыл ветер, налетая и обрушиваясь на крышу свирепыми порывами.
— Теперь эти крылья слышно совсем хорошо, — произнёс Адам, и я понял, что говорит он вовсе не о крыльях утренней зари. — Это Царь теней поднялся в воздух, чтобы успеть улететь до рассвета. Несчастное создание, он всё время носится сам с собой и потому никак не может обрести покоя.
— Но неужели в нём нет ничего глубже? — спросил я.
— Тень не может существовать сама по себе, без тела, — ответил он. — Ну и, конечно, без источника света.
Он снова прислушался, радостно улыбнулся и громко возгласил:
— Слушайте, слушайте, сейчас прокричит золотой петух! Миллионы лет он молчаливо и неподвижно возвышался над огромными часами вселенной. И вот, наконец, он встрепенулся и взмахнул крыльями. Он должен запеть с минуты на минуту! И по всей земле люди будут снова и снова слышать и узнавать его победный клич до тех пор, пока не наступит заря вечного дня.
Я тоже прислушался. Где-то далеко, в самом сердце вечного молчания, зазвенел чистый, ясный, торжествующий крик, вырывающийся из золотого горла. Он бросал вызов смерти и мраку, пел о неиссякаемой надежде и возвещал грядущий покой. Творение, что доныне стенало и мучилось, обрело, наконец, голос, и измученный грехом хаос возликовал, зная, что скоро, совсем скоро ему предстоит превратиться в дивное царство, полное славы.
Тут снова раздались хлопки громадных крыльев.
— Чёрная тварь улетела, — сказала Мара.
— Аминь твоей песне, звонкоголосый глашатай Всевышнего Бога, — возгласил Адам, и его слова громогласным эхом разлетелись по безмолвной усыпальнице и взлетели в вышние пределы. От звучного «аминь» на каменных ложах встрепенулись Малыши, как лёгкие голубки с серебристыми крыльями, взмывающие в небо из груды глиняных черепков.
— Спой ещё, петушок! Спой ещё! — весело закричали они, подскочив на своих постелях, как будто уже не раз видели и слышали золотого певуна в своём долгом сне. Потом один за другим они с любовью и благодарностью посмотрели на тех, кто всё ещё спал с ними рядом, поцеловали своих молчаливых взрослых братьев и сестёр и спрыгнули на землю. Малыши, уснувшие рядом с моими родителями, обвели свои опустевшие ложа грустным, непонимающим взглядом и нерешительно сползли с постелей. Но тут, увидев друг друга, они разом кинулись обниматься и целоваться, как будто только сейчас, глядя в радостные глаза любимых друзей, уверились в том, что все они действительно ожили и проснулись. Неожиданно они увидели Лону и счастливой стайкой рванулись ей навстречу, сияя от радости и спеша поскорее обнять её. Потом Оду заметил белую пантеру, лежащую у ног принцессы, подскочил к ней и, обхватив руками её прекрасную, величавую голову, начал нежно гладить её по гладкой шерсти и целовать в глаза, уши и усы.
— Ну, просыпайся же, славная, милая пантера! — воскликнул он. — Пора вставать!
Пантера не двигалась.
— Она до того заспалась, что совсем замёрзла! — пожаловался он Маре, глядя на неё то ли с мольбой, то ли с ласковым упрёком.
— Она ждёт, пока проснётся принцесса, малыш, — ответила Мара.
Оду посмотрел на принцессу и увидел, что рядом с ней всё ещё крепко спят двое его друзей. Он метнулся к ним и начал изо всех сих тормошить и расталкивать их, пытаясь пробудить ото сна.
— Ну проснитесь же, наконец! Вставайте! — уговаривал он их. Но они ничего не отвечали, и вскоре губы у Оду задрожали, и он повернулся ко мне с повлажневшими глазами:
— Они не просыпаются, — горько проговорил он. — И почему они такие холодные?
— Они тоже ждут, пока проснётся принцесса, — сказал я.
Оду протянул руку и осторожно прикоснулся к мраморно-белому лицу.
— Она и сама холодная, как лёд, — прошептал он. — Что это такое? Где мы?  — и он в смятении оглянулся по сторонам.
Адам подошёл к нему и ласково сказал.
— Принцесса ещё не готова проснуться, дружок. Ей ещё многое предстоит забыть. Когда она позабудет достаточно для того, чтобы вспомнить то, что должна вспомнить, час её пробуждения приблизится и она проснётся.
— И всё вспомнит?
— Да, но не всё сразу.
— Но ведь золотой петух уже прокричал! — возразил Оду и снова принялся тормошить своих старых приятелей. — Вставай, Рози! Вставай, Кри! — умолял он. — Ведь мы все уже проснулись, остались только вы одни! Петушок же прокричал так громко, да и солнышко уже встаёт! Ну почему, почему вы не просыпаетесь?
Но Рози не просыпалась, не просыпался и Кри. Оду не выдержал и отчаянно разрыдался.
— Оставь их, малыш, пусть они поспят, — наклонился к нему Адам. — Ты же не хочешь, чтобы принцессе было страшно и одиноко, когда она проснётся? Им сейчас хорошо. И пантере тоже.
Оду успокоился и привычным движением вытер глаза, словно всю жизнь знал, что значит плакать и как утирают слёзы, хотя это были первые в его жизни слёзы, и скоро добрая рука Отца должна была утереть их навсегда. Вслед за Евой мы прошли в дом, но на этот раз она не предложила нам ни хлеба, ни вина. Она ждала нас у порога, лучезарная и светлая, и мы поняли, что пора уходить. Не прощаясь, мы вышли из дома, где нас радостно приветствовали старые друзья-животные. Я вскочил на коня, посадил перед собой Лону, Малыши взобрались на слонов, и мы шумной кавалькадой отправились в путь.

Глава 45
Дорога домой

Ночь уже не казалась нам тёмной и непроглядной. Мы двигались в неясных, расплывчатых сумерках, с удовольствием узнавая в полупрозрачном воздухе свежее дыхание весны. Мир удивительно переменился  — или, может, всё дело было в том, что ещё более необыкновенные перемены произошли в нас самих? Луны на небе не было, но мы отчётливо видели каждый кустик вереска, каждое деревце, каждую травинку: то ли это светились они сами, подобно неопалимой купине, увиденной Моисеем в пустыне, то ли свет лился на них из наших глаз. Теней не было вовсе; казалось, все существа и растения вокруг озаряют друг друга незаметным, дрожащим сиянием. Каждый бутон, каждый лепесток своим цветом и очертаниями являл мне свою живую внутреннюю сущность, ту сокровенную мысль, что лежала в самом сердце его крохотного бытия. Мои босые ноги любили каждую травинку, по которой ступали. Душа моя слилась воедино с огромным миром, переплетая свою жизнь с его дыханием. Крохотные, незримые создания и гигантские небесные светила обрели, наконец, искупление и обнялись в согласии. Я жил в каждой твари, и каждая из них входила в меня и жила во мне. Чтобы воистину узнать то или иное существо, я должен был одновременно познать его жизнь вместе с моей, помня, откуда мы вышли и где наш дом, и зная, что мы — такие, какие есть, лишь благодаря тому, что Он — такой, какой есть. Одно за другим во мне пробуждались невиданные, доселе дремавшие чувства, совершенно неописуемые, потому что нигде — ни в мире, ни в языке, ни в воображении — для них не нашлось бы подходящих образов и сравнений. Моё сознание, само моё существо обрело небывалую полноту, но при этом всё время расширялось, гостеприимно распахивая свои объятья, чтобы принять всё новые и новые понятия, материи и существа, входящие в великое множество открытых дверей. Когда пролетавший ветерок мимоходом задел куст вереска, и его лиловые соцветия зазвенели, как колокольчики, я ощутил себя и в радости этих колокольчиков, и в радости ветерка, которому вереск ответил своим нежным «тинь-тинь», и в радости первого удивления недоступным уху звукам, и в радости счастливой души, вбирающей в себя всё это блаженство. Парадная зала моего сердца была открыта для любой отрады, которой вздумалось бы там потанцевать. Я чувствовал себя мирным океаном, мощная грудь которого вздымалась всё новыми и новыми волнами под напором неуёмного, живого ликования; но это была всё та же, неизменная, вечная радость, являющаяся в сотнях и тысячах удивительных обличий. Жизнь была одним большим вселенским праздником.
Теперь я видел, что жизнь и истина нераздельны, что простая жизнь сама по себе заключает в себе блаженство, и если где-то блаженства нет, значит, там нет и подлинной жизни, а есть лишь существование в смерти. Каждое дуновение тёмного ветра, беззаботно летавшего повсюду, где ему заблагорассудится, вызывало у меня благодарный вздох. Наконец-то я начал жить по-настоящему! Я жил и ничто, ничто не могло повредить этой дивной жизни! Со мной рядом была моя любимая, и мы вместе ехали домой, к своему Отцу. Казалось, весь мир лежит у нас на ладони — а ведь ещё не наступил даже первый рассвет нашей свободы! Какие же чудеса принесёт с собой вечный день!
Мы подошли к долине подземных чудовищ и увидели, что она действительно превратилась в прелестное озеро. Я осторожно заглянул в его прозрачную глубину. Нашествие бурных потоков начисто смыло всю землю, в которой обитали мерзкие твари, но сами они так и остались лежать вповалку на каменном дне. Кристально чистая вода была пронизана неярким зеленоватым светом, и мы ясно видели каждое уродливое тело. Свёрнутые в клубки, изломанные до неузнаваемости, завязанные узлами или распластанные во весь рост, они лежали беспомощными грудами, чуть колыхаясь под толщей воды, и даже горькому пьянице, отупевшему от выпивки, или исписавшемуся поэту с горячечным воображением не могло бы привидеться более фантастического и отвратительного скопища губительных, кровожадных монстров. Ни одному смельчаку, ныряющему в стремительный вихрь великого Водоворота, не суждено было увидеть ничего подобного этому ужасному зрелищу: любые изогнутые щупальца, бугристые хребты, раздувшиеся наросты и тошнотворно выпученные, немигающие глаза показались бы ему невинной детской выдумкой по сравнению с этим многоликим воплощением гнусности, каждая голова которого походила на ядовитый бутон, распустившийся на конце жуткого стебля и таящий в себе всю скопившуюся внутри злобу. Ни одна из гадин не пошевелилась, когда мы проходили мимо, но мы видели, что они живы. Пока по земле ходят люди с больными, развращёнными душами, на дне того озера так и будут копошиться безобразные твари.
Но тут к нам подлетел стремительный гонец солнца, предрассветный ветер, возвещающий о прибытии своего господина, а за ним уже шествовал первосвященник и домоправитель огромной человеческой скинии, гоня перед собой мощную волну света, сплошь переливающуюся золотисто-пурпурной рябью. Он стремительно вознёсся по небосклону, как будто рука Творца только что швырнула его в воды верхнего моря, приостановился и взглянул на раскинувшийся внизу мир. Но даже этот бушующий, блистающий котёл, в котором бесновались сотни расплавленных металлов, оставался всего лишь угольком с алтаря великого Отца, бесконечно приносящего жертву ради Своих детей. Даже самые крошечные цветы подняли головки на хрупких, прямых стебельках и с радостной надеждой подставили небу свои невинные личики, зная, что Тот, Кто больше солнца и больше света, всё время приближается и придёт уже совсем скоро, хотя и медлит в дороге. Что значат наши убогие сегодня, завтра или тысяча лет для Того, Кто есть сама Жизнь, сама Любовь?! Он грядёт, грядёт, и все человеческие лица повернулись и застыли в напряжённом ожидании Его пришествия. Каждое утро всё живое снова и снова будет поднимать голову и замирать, прислушиваясь, не идёт ли Он, а вечером опять опускать плечи и закрывать глаза, чтобы терпеливо дожидаться следующего рассвета, — и так, покуда Он не придёт. Только, может быть, всё это — лишь видение, навеянное предрассветным ветром? Ибо когда Он, наконец, явится к Своим детям, будут ли они и вправду бодрствовать, поджидая Его в счастливом нетерпении?
Итак, настало дивное, свежее утро воскрешённой жизни, и вся ночь понадобилась на то, чтобы хорошенько всё приготовить. Развесёлые Малыши ускакали вперёд, животные степенно шагали за нами следом. Над головами у нас порхали легкокрылые бабочки, стрекозы носились туда-сюда многоцветным, сверкающим облачком, то окружая нас подобно радужным снежинкам, то взмывая в тугой воздух целым вихрем воплотившихся благоуханий. Стоял прекрасный летний день, куда более похожий на самого себя — то есть куда более совершенный и превосходный, чем любой летний день в любом мире, ещё не познавшем истинной смерти. Я шёл по новой земле под новыми небесами; они были совсем такие же, как прежде, но теперь для меня было распахнуто само их сердце, и я мог беспрепятственно проникать в их глубинные помыслы. Души всего живого приветливо раскрывались нам навстречу, готовые тут же со мной подружиться, и напоминали мне, что все мы вышли из одного источника и исполнены одного и того же смысла. «Ты идёшь к Тому, с кем мы были с самого начала, — казалось, говорили они мне, — и именно Его ты всегда видел в нас. Мы же — молнии, обретающие очертания и блеск по пути от Него к Его созданиям». Тёмные скалы губками впитывали изливающиеся на них лучи; бескрайний мир вбирал в себя свет и выпускал из своих недр всё новую и новую жизнь. Мы с Лоной словно превратились в два праздничных факела. Земля испускала к небу пряный аромат своего дыхания, а желания наших сердец неудержимо устремлялись к дому в осознанной и блаженной благодарности.
Впереди показалась речная долина, когда-то совсем сухая и утомительная для путника. Теперь здесь с весёлым шумом бежали, сверкали и пенились живые потоки. Всё вокруг, насколько хватало глаз, превратилось в бурную, грохочущую, напористую реку, чьи воды обретали свои звонкие голоса, наскакивая на встречные камни. Мы не стали перебираться на другую сторону, но «в радости и славе» пошли по правому берегу, пока не добрались до величественного водопада, за которым простиралась песчаная пустыня. Здесь ревущий поток круто вспенивался, прозрачной простынёй падал с высоты и разделялся надвое. Мы вскарабкались на могучий утёс — но пустыни не было и в помине: по зелёной долине между покатыми берегами, заросшими мягкой травой, широко струилась тихая, глубокая, полноводная река. Только тут Малыши впервые узрели и познали всю славу чистой, прозрачной воды. Недолго думая, они подбежали к берегу, с радостным визгом попрыгали в прохладные волны и поплыли наперегонки. Обрадованные животные кинулись за ними.
А пустыня ликовала и цвела, как роза. Мы видели тенистые леса с густой порослью благоухающих кустарников и молодых деревьев, сплошь населённых звонкоголосыми птицами. Из каждой рощи вытекал свой ручеёк, и ручейки эти бежали каждый своей дорогой, напевая свою водяную песенку. Где именно была похоронена отрубленная рука Лилит, сказать было невозможно. Величавая, полнокровная река всё катилась и катилась откуда-то из беспредельных далей, а мы всё шли и шли — то по травяным опушкам, то по лесной чаще между стройных сосен и елей. С каждым шагом трава становилась мягче и шелковистее, цветы  — прелестнее и разнообразнее, деревья вытягивались ещё выше к небу, а ветер приносил с собой всё больше вверенных ему откровений.
Наконец мы вошли в лес, где деревья были выше, величественнее и прекраснее всего, что нам до сих пор приходилось видеть. Их живые колонны возносили вверх густую сводчатую кровлю, чьи листья и соцветия переплетались так тесно, что почти не пропускали солнечного света. Наши ребятишки вскарабкались на высокие стропила этого воздушного купола и принялись кувыркаться в сплошном покрове душистой листвы, перепрыгивая с ветки на ветку и весело окликая невидимых слонов, топтавшихся внизу и что-то взволнованно трубивших им в ответ. Лона прекрасно понимала их разговор, мне же оставалось лишь строить смутные догадки. Малыши гонялись за проворными белками, а те задорно поддразнивали их, никак не даваясь в руки, но в конце концов неизменно позволяли детишкам поймать себя, нежно погладить и поцеловать. Время от времени к ним подлетала какая-нибудь птичка невиданного изящества и красоты, опускалась на протянутую ладошку, пела о блаженстве, которое вот-вот должно было приблизиться, и снова улетала прочь.

Глава 46
Город

Мы с Лоной шли внизу. Вдруг из листвы раздались возбуждённые возгласы Малышей, и они один за другим начали спрыгивать к нам с захватывающими дух новостями: взобравшись на самые верхушки деревьев, они заметили, что далеко впереди, на другом конце долины возле одинокой горы виднеется что-то непонятное и весьма любопытное, а гора эта поднимается высоко-высоко — так что небу пришлось сгуститься вокруг неё, чтобы она не пробила его насквозь, и даже отбить у неё макушку!
— Может быть, это город? — сказал один из ребятишек. — Только он совсем не похож на Булику.
Тогда я тоже забрался на верхушку дерева и увидел огромный город, поднимающийся прямо к синим облакам, так что нельзя было разобрать, где гора, а где небо, где скалы, а где городские улицы и дома. Казалось, облака, каменные утёсы, небо, величественный замок и крутые обрывы нераздельно перемешались в изменчивой суматохе света и тени. Я спустился к Лоне, Малыши тоже спрыгнули вниз, и мы вместе поспешили дальше. Ребятишки не оборачиваясь бежали впереди, смеясь и болтая всё веселее и оживлённее. С каждым шагом река казалась всё прелестнее и прелестнее, и вскоре я понял, что до сих пор ни разу не видел настоящей воды, а только её отдалённые подобия. Город, погружённый в синие облака, медленно приближался, и мы уже ясно видели его с равнины. Вокруг самой высокой его башни — а может, это был горный пик? — собирались всё новые и новые облака, темнея и сгущаясь возле скалистой вершины. Пегими, тёмно-серыми и лиловыми клубами с белесыми вкраплениями они беспорядочно теснились поближе к утёсам, пихая друг друга и выбрасывая вверх полупрозрачную пену. Наконец блеснула ослепительная молния, и мне показалось, что на секунду она обвилась вокруг Малышей. Вслед за ней над нами сомкнулась непроницаемая тьма, но в окутавшем нас мраке мне были ясно слышны их голоса, тихие и прерывающиеся от переполнявшего их восторга.
— Ты видел?
— Видел!
— А что ты видел?
— Большого человека, красивого-прекрасивого!
— А я слышал Его голос!
— А я не слышал. Что Он сказал?
— А вот что, — произнёс самый тоненький, самый невинный и чистый голосок (это была наша Ула!). — Он сказал: «Вы все Мои, милые детки! Так идите же скорее ко Мне!»
Я видел свет, но не слышал никакого голоса, а Лона и видела, и слышала всё то, о чём говорили Малыши. Внезапно небо осветилось ещё раз, и глаза мои открылись. В великом зареве, дрожащем от радости, я разглядел сонмы ангельских ликов. Они ярко вспыхнули, на мгновение показавшись нам, и снова погасли. Тут небо вздрогнуло и озарилось третьей молнией, и в сердце лучезарного сияния я увидел живые человеческие фигуры.
— Я вижу свою маму! — воскликнул я.
— Здесь много мам! — радостно откликнулась Ула.
Облако ещё раз вспыхнуло — и каких только зверей мы в нём ни увидели! Тут были и кони, и слоны, и львы, и собаки, и множество других удивительных тварей. А какие здесь были птицы! — и громадные, чьи крылья сверкали всеми цветами радуги и рассвета, и совсем крошечные, с перьями, переливающимися не хуже всех драгоценных камней, укрытых в бережливых земных недрах. Серебристые аисты, алые фламинго, опаловые голуби, роскошные павлины в великолепии золота и сине-зелёного бархата, изумрудные и топазовые пташки со звонкими голосками, бабочки с огромными шёлковыми крыльями, извивающиеся ленты разноцветных змей и причудливые изгибы ящериц — всё это явилось перед нами в одно ослепительное мгновение.
— Я вижу, что здесь змеи превращаются в птиц — совсем как раньше гусеницы в бабочек! — заметила Лона.
— А вон мой белый пони! — воскликнул я. — Он умер, когда я был ещё совсем маленьким. Незачем мне было так по нему убиваться. Нужно было просто подождать!
Я не слышал ни плавного раската, ни трескучего щелчка грома, но сверху на нас полился тёплый дождь, наполняя воздух ласковой прохладой. Глубоко вдохнув его чистую свежесть, мы словно расправились, и шаги наши стали увереннее и крепче. Падающие капли светились всеми цветами проснувшихся в земле драгоценных камней, а над городом перекинулась огромная, широкая радуга. Синие облака клубились всё гуще, летний дождь превратился в мощный ливень, ребятишки, захлёбываясь от счастья, припустили вперёд ещё быстрее, так что мы едва могли за ними угнаться. Молчаливая, сияющая река плавно катилась своей дорогой, до краёв наполняя своё мягкое, гладкое, послушное русло, ибо текла она уже не по валунам, гравию или песку, но по траве, из которой сквозь прозрачные волны крупными и яркими звёздами выглядывало бесчисленное множество первоцветов и маргариток, крокусов и нарциссов, ветрениц и незабудок. От дождя река ничуть не замутилась, в ней не было и намёка на грязно-коричневую желтизну, и её могучие, но податливые воды лучились бледным аквамариновым светом, словно поднимающимся из самой глубины, с нарядно украшенного дна.
Подойдя поближе к горе, мы увидели, что река течёт прямо с её вершины, бурным потоком сбегает по главной улице города и спускается к воротам по большим, широким ступеням, сработанным из змеевика и порфира и идущим от самого подножия горы. Вскоре мы увидели, что по обоим её берегам тоже появились ступени — правда, не такие огромные. Они вели прямо к воротам и убегали дальше, вверх по плавно подымающейся улице. Не раздумывая ни секунды, Малыши прыгнули на лестницу и радостно бросились к распахнутым воротам. Снаружи, на каменной площадке, прикрыв рукой задумчивое лицо, сидела смуглая крылатая привратница. Не успела она опомниться, как ребятишки с восторженными возгласами кинулись обнимать и целовать её, а потом шумной толпой вбежали в дивный город, застигнув Небеса врасплох своим бурным натиском любви, и уже бежали вверх по ступенькам, ведущим вдоль улицы. На лестнице их встречал величественный ангел в окружении сияющих духов, но Малыши со смехом нырнули в сторону, весело уклонившись от приветственных объятий, и не останавливаясь продолжали карабкаться всё выше и выше. Однако вскоре им навстречу спустился целый хоровод светоносных духов, и в мгновение ока ребятишки оказались в плену добрых небесных рук. Смеющиеся, лучезарные фигуры повлекли их за собой, и больше я их уже не видел. Между тем тот самый ангел, мимо которого проскользнули Малыши, продолжал спускаться по лестнице и подошёл почти к самим воротам.
— Вы только посмотрите, какие молодцы! — сказал он, кивая вслед умчавшимся ребятишкам. — Такие воины берут штурмом даже Небеса. Я слышал, на границе снова появились стаи чёрных летучих тварей. Что ж, эти малыши мигом с ними расправятся!
Увидев моего коня и слонов, пыхтя шагавших по ступеням вслед за нами, он улыбнулся и громко крикнул:
— Отведите этих зверей в царские конюшни, хорошенько накормите и напоите их, а потом отпустите в лес Великого Царя... А вам, — сказал он с радостной улыбкой и учтивым поклоном, — добро пожаловать домой!
Он повернулся и пошёл вверх по лестнице, как будто приглашая нас пойти за ним. Чешуйки его кольчуги сверкали как осколки молнии. Никакие слова и мысли не могли бы описать, что я чувствовал, поднимаясь вслед за этим могучим витязем небесного воинства. Я знал только одно: сейчас, скоро мне предстоит увидеть всё то, чего я когда-либо желал, но ещё никогда не знал и не видел.
Мы ещё несколько мгновений постояли у ворот, из которых шумно выбегала сияющая река. Не знаю, откуда взялись изумруды, жемчуга и топазы, украшавшие их створки, но мне показалось, что я вижу перед собой прародителей всех драгоценностей, которые я любил когда-то на земле. Только здешние камни были куда прекраснее, потому что были живыми, и в их глубине угадывался не только замысел искусного мастера, но и Сам Гранильщик; не только творящая мысль, но и Тот, Кто воплотил её в форме и цвете и послал Своё творение в мир. В этом царстве не было ничего мёртвого, не было просто вещей; всё здесь было наполнено единственным в своём роде и необыкновенным смыслом.
Поднимаясь по лестнице, мы прошли сквозь весь город и вышли на другой его стороне. Здесь не было никакой стены, только большущая груда ломаного камня возвышалась подобно морене вечного ледника, и река вытекала как раз через отверстия и просветы между скалистыми обломками. На верхушке этого исполинского нагромождения я увидел три или четыре огромные ступени лестницы, исчезающей в белоснежном облаке, а над ними внутренние очи моего сердца распознали нечто вроде величественного, старинного трона — престол Ветхого Днями, — из-под которого текла могучая, неиссякающая и щедрая река воды жизни.
Здесь ангел остановился. Дальше нам предстояло идти одним. Сердце моё трепетало от надежды и переполнявшего его желания. Я ещё крепче сжал руку Лоны, и мы начали подниматься. Но подъём оказался нелёгким, и вскоре нам пришлось карабкаться по крутым утёсам, помогая себе руками. Наконец облако очутилось прямо перед нами; оно свисало над гигантскими ступенями подобно краю царственной ризы. Мы смело вошли в него, пронизывая туманные складки, и тут я почувствовал, что мою ладонь сжимает тёплая, крепкая и сильная рука. Она потянула меня к маленькой дверце с золотым замком. Дверь открылась, незнакомая рука отпустила меня и легонько подтолкнула вперёд. Я быстро обернулся: за моей спиной медленно закрывалась задняя обложка огромной книги.
Я стоял в библиотеке. Рядом со мной никого не было.

Глава 47
Бесконечный конец

Лону свою я пока не отыскал, но Мара гостит у меня довольно часто. Она многому научила меня и постоянно преподносит мне всё новые и новые уроки.
Неужели всё это было сном? Что если я до сих пор лежу в Обители смерти, сплю и вижу сны, медленно дозревая до часа окончательного пробуждения? А вдруг с самого начала я просто не смог уснуть как следует, от всего сердца, и потому очнулся раньше времени? Но нет: даже если то, последнее пробуждение, всего лишь приснилось мне, оно всё равно предвещает утро  — иное, настоящее и гораздо более чудесное, — и я не стал безвольной жертвой лживых видений и грёз. Даже если это был лишь дивный сон, в его сердце должна жить истина, ещё более дивная и прекрасная.
Конечно, временами ко мне подступают сомнения, я всплёскиваю руками и вздыхаю:
— Да полно, способен ли Сам Бог сотворить всю ту красоту, которая мне привиделась?
— Тогда скажи, откуда взялся твой сон? — резонно спрашивает Надежда.
— Из темноты моего подсознания.
— А как он туда попал?
— Родился он в разуме, но к жизни его пробудила кровь, разгорячённая лихорадкой.
— Лучше было бы сказать, — спокойно возражает Надежда, — что разум твой был скрипкой, горячка в крови — смычком, а сон — рождённой между ними мелодией... Но скажи мне, кто сотворил твою скрипку? Кто водил смычком по её струнам? Или лучше скажи мне, кто рассадил певчих птиц по ветвям древа жизни и заставил каждую из них встрепенуться и запеть в своё, положенное только ей время? Откуда взялась фантазия? И откуда пришла жизнь, пустившаяся в пляс под звуки её музыки? Ты что, хочешь сказать, что твоё темное подсознание возгласило: «Да будет красота! А истина пусть останется бесплотной видимостью!»  — и красота сразу обрела существование, а истина осталась в призрачном мире кажущегося и ненастоящего?
Да, человек видит сны и вожделеет, а Бог вынашивает Свои замыслы, волей Своей выводит их на свет и вдыхает в них жизнь. Если человек сам придумывает себе видения, в конце концов, сны его посмеются над ним. Но если грёзы и мечтания даны ему Другим, этот Другой силён воплотить и осуществить их, все до единой.
Больше я ни разу не пытался пройти через зеркало. Невидимая рука отправила меня назад, и я не хочу снова входить в захлопнувшуюся за мной дверь. Потому и жду во все дни определённого мне времени, пока придёт мне смена9.
Время от времени, когда я оглядываю свои книги, мне чудится, что их очертания еле заметно колеблются, словно их гранитную несокрушимость всколыхнул нездешний ветер, и через их толщу того и гляди пробьётся совсем иной мир. Порой я выхожу в сад, и мне вдруг кажется, что и небо, и земля, и деревья, и трава слегка содрогаются, как будто вот-вот исчезнут, но через мгновение всё снова застывает, обретая привычный и знакомый вид. Иногда мне чудится, что я слышу рядом с собой тихие перешёптывания, словно любящие меня люди собрались и разговаривают обо мне; но как только я начинаю разбирать отдельные слова, как всё вмиг пропадает, и вокруг воцаряется тишина. Я не знаю, что это — плод моего воображения или что-то реальное. Сам я никогда не стремлюсь вызывать в себе подобные ощущения; они являются, пропадают, и я спокойно отпускаю их от себя.
При свете дня на меня частенько смотрят странные, неясные, неуловимые воспоминания, выглядывающие из туманных окон прошлого, но по ночам мне уже никогда ничего не снится. Однако мне почему-то думается, что самые лучшие и яркие сны я вижу именно тогда, когда бодрствую и внимательнее всего вглядываюсь в то, что меня окружает. Но когда я, наконец, проснусь в ту жизнь, которая, подобно матери, держащей на груди ребёнка, носит в себе наше теперешнее существование, я буду точно знать, что проснулся, и уже никогда не буду сомневаться.
Я жду. Будь то во сне или наяву, я просто жду.
Новалис10 сказал: «Наша жизнь не похожа на сон, но должна в него превратиться; и, быть может, однажды так оно и будет».

1895 год