Лилит

Джордж Макдональд


Формат 130x200,
320 стр.

ISBN 5-88930-030-X

«Прочь, Лилит!»
Каббала

Вчера днём я пошёл прогуляться по сполдинговской ферме. Заходящее солнце освещало статные сосны на лесной опушке, его золотые лучи бродили между деревьями, словно то были колонны просторного зала в каком-нибудь аристократическом особняке, и мне показалось, будто в этом уголке Конкорда поселилось покуда не знакомое мне древнее, почтенное и сиятельное семейство, и солнце было одним из его слуг. Это семейство не выезжало с визитами в деревню, и никто из местных жителей не навещал его. На другой стороне леса я разглядел их приусадебный парк и сад, расположившиеся прямо на лугу фермера Сполдинга. Сосны, подрастая, становились для них крышей. Их дом трудно было разглядеть с первого взгляда; их собственные деревья росли прямо сквозь стены и крышу. Не знаю, в самом ли деле до меня донеслись звуки сдержанного веселья, или мне только послышалось. Солнечные лучи служили хозяевам диванами и кушетками. У них были и сыновья, и дочери, и всё у них было вполне благополучно. Дорога, по которой то и дело проезжает фермерская телега, пролегает прямо через парадную залу их особняка, но нимало их не беспокоит — так порой сквозь отражение неба на озёрной глади мы видим мутное, илистое дно. Они никогда не слыхивали о Сполдинге и не знают, что он их сосед, — но я не раз слышал, как он насвистывает, проезжая сквозь их особняк на своей двуколке. Их жизнь необыкновенно спокойна и безмятежна. На их фамильном гербе красуется простой лишайник; я видел его изображение на соснах и дубах. Чердак их дома располагается на самых макушках деревьев. Им дела нет до политики. Мне ни разу не приходилось слышать, как они работают, моё ухо не улавливало ни стука ткацкого станка, ни жужжания прялки. Однако когда ветер утихал и слуху ничего не оставалось делать, я различал едва уловимый, мелодичный гул, похожий на тот, что доносится в мае от дальнего улья, — может статься, это было звучание их мыслей. Мысли их никогда не оставались праздными, но никто из внешних не мог видеть плоды их труда, ибо в их работе не было ничего напыщенного, неловкого или бесполезного. И всё же вспоминаю я их с трудом. Они безвозвратно ускользают из памяти даже сейчас, когда я говорю о них, пытаюсь припомнить, сознательно и сосредоточенно погружаясь в размышления. Только после длительного и прилежного перебирания своих лучших мыслей я вновь начинаю ощущать их присутствие рядом с нами. Если бы не такие семьи, я, пожалуй, давно уехал бы из Конкорда.

Генри Дэвид Торо «Прогулки».

Глава 1
Библиотека

Я только что закончил оксфордский университет и решил немного отдохнуть, прежде чем всерьёз заняться делами родового имения. Отец мой умер, когда я был ещё ребёнком. Не прошло и года, как матушка последовала за ним, и я остался совсем один.
Я почти ничего не знал об истории своих предков — пожалуй, лишь то, что многие из них были людьми книжными и учёными. Да и сам я, по-видимому, унаследовал эту склонность и потому почти всё своё время посвящал естественным наукам, хотя, признаться, читал весьма бессвязно и беспорядочно. Наверное, больше всего мною двигало то изумлённое восхищение, которое пробуждали во мне подобные предметы. Я постоянно подмечал и упорно выискивал странные параллели и связи — и не только между фактами родственных наук, между физическими и метафизическими умозаключениями, но и между научными гипотезами и собственными соображениями, смутно проклёвывающимися на свет из путаницы отвлечённых мечтаний, в которые я то и дело погружался. Кроме того, по глупости и молодости, поддавшись первому же внезапному порыву, я нередко превращал простую гипотезу в целую теорию. Впрочем, довольно об этом.
Дом наш, как и само семейство, был довольно древним, но для моего повествования совсем не важно, как он выглядел. Право, ничто так не убеждает человека в бренности земного имущества, как имение с многовековой историей, перешедшее к нему по наследству. Словно череда живых картин, старинная усадьба сменяла одного хозяина за другим и теперь медленно скользила передо мной.
Здесь была прекрасная библиотека, которую начали собирать ещё до изобретения книгопечатания и трудолюбиво пополняли вплоть до нынешнего времени, причём каждый новый владелец, конечно же, следовал прежде всего своим собственным вкусам и пристрастиям. Библиотеку непрестанно расширяли и не забывали о ней, перестраивая дом и изменяя внутреннее расположение комнат, но она продолжала неумолимо наступать на соседние помещения и постепенно поглощала их одно за другим, пока не захватила себе почти весь первый этаж. Стены её просторной главной залы были уставлены книгами от самого пола и почти до потолка, а вокруг гнездились другие комнаты самой разной формы и размера, соединявшиеся с нею и обычными дверями, и открытыми арками, и узенькими коридорчиками со ступеньками и без. Целыми днями я просиживал здесь за книгами по естествознанию, с равным рвением прочитывая и новые труды, и совсем старые, усиленно пытаясь понять, как с годами менялось отношение человечества к тому, что люди почитали знанием, причём Птолемей, Данте, оба Бэкона и Бойл значили для меня даже больше, чем Дарвин или Максвелл, потому что были куда ближе к той зыбкой черте, за которой начиналась тьма неведения.
Однажды пасмурным августовским вечером я сидел на своём обычном месте, спиной к окну, и читал. С самого утра и почти до вечера шёл дождь, но перед самым закатом облака немного расступились, и солнце заглянуло ко мне в библиотеку. Я поднялся, подошёл к окну и выглянул наружу. Пенная верхушка бурлящего фонтана, возвышавшегося посреди широкой лужайки, словно вобрала в себя всё великолепие багрово-алых лучей. Я повернулся и хотел было снова усесться, но взгляд мой невольно задержался на портрете, озарившемся тем же ослепительным и ровным алым светом. Портрет этот висел в неглубокой нише, специально оставленной для него среди бесконечных книжных рядов. Я знал, что на нём изображён один из моих предков, но никогда не спрашивал себя, почему он висит здесь совсем один — именно здесь, а не в галерее и не в парадном зале среди остальных семейных портретов. Закатные лучи удивительным образом оживили старинное полотно, я словно впервые разглядел его по-настоящему и неожиданно для себя почувствовал, что оно как будто тоже ответило на мой взгляд. Но тут, должно быть, из-за солнечного света, отразившегося от картины, что-то заставило меня обернуться, и я увидел, что в дальнем конце залы стоит высокий, худощавый человек и протягивает руку к полке. Но в следующее же мгновение, когда глаза мои привыкли к сумеречной тени, видение пропало, и я решил, что мне просто показалось и во всём виновато внезапное воздействие солнечных лучей на зрительные нервы.
Я снова принялся за чтение и несомненно тут же позабыл бы об этом смутном, мимолётно привидевшемся мне призраке. Но через некоторое время мне понадобилась какая-то книга, я подошёл к полке, протянул руку и внезапно обнаружил, что на месте нужного мне тома зияет пустота. В ту же секунду я вспомнил, что именно здесь и видел — или мне показалось, что видел — незнакомого старика, ищущего что-то среди моих книг. Я внимательно оглядел всю полку, но так ничего и не нашёл. На следующее утро книга оказалась на своём привычном месте, хотя я знал, что в доме нет ни одного человека, который мог бы вдруг ею заинтересоваться.
Через три дня произошло ещё одно, куда более необычайное событие. В одной из стен библиотеки была низкая, узкая дверь, ведущая в маленькую кладовку, где хранились самые древние и редкие фолианты. Дверь была массивная, косяки её заметно выдавались наружу, и одному из прежних владельцев пришла в голову мысль приделать к ней снаружи неглубокие полки и заполнить их пустыми корешками книг. Эту безобидную прихоть можно было извинить тем, что для поддельных книг были придуманы названия забавные и оригинальные, а на некоторых корешках значились заглавия трудов, безвозвратно утраченных человечеством. Более того, для полноты иллюзии поверх одного из книжных рядов какой-то изобретательный шутник засунул ещё одну книгу, не слишком объёмистую, а как раз такую, чтобы она могла поместиться между стоящими томами и верхней полкой. Бо`льшая часть книги была отрезана по диагонали, и находчивый мастер намертво прикрепил её к полке страницами наружу, причём один её угол выдавался вперёд чуть дальше поддельных корешков. Книга была в мягкой веленевой обложке, и, приоткрыв её, можно было увидеть, что пергаментные страницы испещрены вязью рукописных строчек.
Я, как всегда, сидел в кресле за чтением и в какой-то момент случайно поднял голову. Взгляд мой упал на эту самую дверь, и я тут же увидел, что только что описанная мною книга (если её, конечно, можно так назвать) бесследно исчезла. Хотя пропажа не могла представлять собой особой ценности, я почему-то страшно рассердился и от возмущения изо всех сил задёргал шнур звонка. Вскоре на пороге появился дворецкий. Я начал было его расспрашивать, но он побледнел и начал уверять меня, что ничего не знает. Его слову я готов был верить даже больше, чем собственным глазам, ведь он прослужил в нашей семье всю свою жизнь и более верного и преданного слуги невозможно было сыскать. Однако сейчас мне показалось, что он чего-то не договаривает.
После обеда я снова уселся в библиотеке и принялся читать. Какие-то слова автора заставили меня задуматься. Опустив книгу на колени, я поднял глаза, рассеянно глядя по сторонам, и в то же мгновение заметил худощавого старика в длинном, тёмном, залоснившемся сюртуке, готового вот-вот скрыться за потайной дверью. Я тут же бросился за ним, но дверь оказалась закрытой, и когда я распахнул её, в кладовке никого не было. Я вынужден был заключить, что мне, должно быть, опять померещилось, но, честно говоря, от этого мне стало ещё неуютнее.
Я вернулся в кресло и снова открыл книгу, но из-за смутной тревоги поминутно отвлекался и оглядывался вокруг, чтобы убедиться, что рядом никого нет. И вот когда я в очередной раз поднял глаза от книги, моему взору предстало нечто такое, из-за чего я мгновенно вскочил на ноги и кинулся к потайной двери. Обрезанная книга снова лежала на своём месте! Я судорожно схватил её и потянул на себя, но тщетно: она была так же намертво прикреплена к полке, как и раньше. Чувствуя себя окончательно сбитым с толку, я снова дёрнул за шнур звонка. Явился дворецкий, я выложил ему всё, что видел, и в ответ он рассказал мне всё, что знал.
Он надеялся, что пожилого джентльмена наконец-то позабудут. Хорошо, что кроме меня его никто не видел. Когда он сам впервые появился в доме, то много слышал о необычном посетителе, но постепенно слухи и разговоры угасли, а он, будучи человеком благоразумным, старался никогда о нём не упоминать.
— Так что же, получается, у нас в доме обитает привидение? — спросил я.
Дворецкий ответил, что одно время все так и думали, но поскольку я ни разу об этом не слышал, надо полагать, что в какой-то момент призрак куда-то пропал и о нём благополучно забыли.
— А вы сами-то его видели? — спросил я
Нет, сам он его никогда не видел, хотя живёт в доме с тех пор, как моему покойному батюшке исполнилось восемь лет. Мой дед не желал даже слышать о подобных глупостях и пригрозил, что в минуту уволит всякого, кто осмелится хотя бы об этом упомянуть. «Это всё горничные выдумывают, — ворчал он,  — чтобы был повод мужчинам на шею кидаться!» Сам сэр Ральф верил только в то, что мог пощупать или увидеть собственными глазами. Ни одна из его служанок так и не призналась, что видела в доме призрака, но говорят, что одного из лакеев всё-таки уволили. А одна древняя старуха из местных крестьян рассказывала про господина Ворона, долгие годы служившего библиотекарем «при том самом сэре Апворде, чей портрет висит у вас среди книжек, сэр!» Сэр Апворд страстно любил книги — и не только обычные, здравые и полезные, но и странные, запретные и дурные — а г-н Ворон, который, судя по всему, был ни кем иным, как самим дьяволом, только подливал масла в огонь. В один прекрасный день оба они исчезли, и сэра Апворда с тех пор никто ни разу не видел, а вот г-н Ворон время от времени продолжает появляться в библиотеке. Некоторые полагают, что он и не думал умирать, но, по правде сказать, лучше уж иметь в доме призрака, чем не пойми какого человека, которого и смерть не берёт.
Нет, он никогда не слышал, чтобы г-н Ворон трогал что-нибудь в доме, а вот насчёт библиотеки у него, должно быть, другие понятия. Непонятно, откуда старухе-крестьянке столько всего про него известно, но, судя по её рассказам, сегодня мне явился именно он.
— Будем надеяться, что этот почтенный джентльмен навестил вас лишь для того, чтобы выказать своё дружеское расположение, — улыбнувшись заключил дворецкий, но в его улыбке мелькнула неподдельная тревога.
Я ответил, что г-н Ворон может навещать меня, сколько ему угодно, но попросил старого слугу и дальше ничего не говорить о нём остальным. Кстати, не может ли он просветить меня насчёт поддельной обрезанной книги? Бывало ли такое, что её вдруг не оказывалось на месте?
Нет, ответил старик; он всегда думал, что она крепко приклеена к полке. Он подошёл к ней и потянул её на себя. Книга не поддавалась.

Глава 2
Зеркало

Несколько дней прошло без происшествий, но потом, примерно через неделю, случилось то, о чём я и хочу сейчас рассказать.
Я частенько подумывал о рукописи на пергаментных страницах обрезанной книги и не раз пытался вытащить её, но напрасно. Мне страшно хотелось узнать, что же так крепко держит её на своём месте. Кроме того, я уже пару недель намеревался тщательно осмотреть и привести в порядок книги в кладовке: там было так тесно и душно, что я опасался за состояние хранящихся там фолиантов. Однажды благие намерения внезапно превратились в решимость, и я уже поднялся с кресла, чтобы направиться в кладовку, как вдруг увидел старого библиотекаря, бредущего от потайной двери в противоположный конец залы. Вернее сказать, я заметил лишь смутные очертания, в которых мне почудилась фигура хрупкого, сутулого человека в потёртом, но когда-то нарядном фраке, фалды которого висели почти до пят и, немного распахиваясь на ходу, открывали тощие ноги в чёрных чулках и большие ступни, обутые в нечто похожее на комнатные туфли.
Я немедленно последовал за ним. Пусть это лишь тень или призрак — я всё равно не сомневался, что впереди меня действительно кто-то идёт. Старик прошёл из библиотеки в переднюю, прошествовал прямо к парадной лестнице и поднялся на второй этаж, где располагались все главные комнаты. Прошагав мимо них по широкому коридору, он свернул на лестницу поуже, ведущую на третий этаж. Я следовал за ним по пятам и, поднявшись наверх, как ни странно, очутился в почти незнакомом мне месте. В детстве у меня не было ни братьев, ни сестёр, с которыми можно было бы играть, лазая по всему дому и исследуя все его укромные уголки. Я был совсем маленьким, когда опекуны увезли меня отсюда, и с тех пор впервые увидел свой родной дом лишь месяц назад, когда вернулся, чтобы вступить в права наследования.
Миновав несколько коридоров, мы подошли к узкой деревянной лесенке и снова начали подниматься. Каждый мой шаг сопровождался немилосердным скрипом, но из-под ног моего проводника не раздавалось ни единого звука. Где-то посередине лестницы я потерял его из виду, а добравшись до верха, увидел, что вокруг никого нет. Даже подстегнув своё воображение, я не мог бы по чести сказать, что вижу его. Со всех сторон меня обступали причудливые тени, но старого библиотекаря среди них не было.
Я стоял на чердаке, под самой крышей. У меня над головой нависли огромные балки и стропила, по сторонам тут и там виднелись какие-то двери. Кругом было пусто и просторно; моим глазам открывались длинные необитаемые помещения, чей сумрак рассеивался лишь благодаря двум-трём подслеповатым окнам, затянутым паутиной, и крошечным пыльным слуховым окошкам. Я оглядывался вокруг со смешанным чувством благоговейного трепета и волнительного восторга: весь этот огромный чердак принадлежал мне, и мне ещё только предстояло как следует с ним познакомиться!
Прямо посередине возвышалось непонятное строение, сработанное из неоструганных некрашеных досок. Дверь его была приоткрыта. Думая, что г-н Ворон может оказаться именно там, я потянул её на себя и вошёл. В дощатой комнатке было светло, как бывает светло в пустых, нежилых домах. Вид у неё был тоскливый и одинокий, словно она обнаружила, что никому не нужна, и пожалела о том, что вообще здесь появилась. Несколько тусклых солнечных лучиков протягивались сквозь мириады потревоженных пылинок и падали на высокое зеркало с мутным стеклом — узкое, старомодное и, на первый взгляд, самое обыкновенное. Оно было в раме из чёрного дерева, на верхушке которой возвышался орёл с распростёртыми крыльями, держащий в клюве золотую цепь с чёрным шаром на конце.
Какое-то время я разглядывал великолепную птицу, не обращая внимания на зеркало, как вдруг меня словно молнией пронзило осознание того, что в нём не отражаются ни дощатые стены, ни я сам. Мне показалось, что стена растворилась в воздухе прямо у меня на глазах, — а может быть, я принял за зеркало обычное стекло, оберегавшее прекрасную картину?
Передо мной простиралась безлюдная местность, тут и там пересечённая оврагами и густо поросшая вереском. В некотором отдалении возвышались унылые холмы, совсем не высокие, но какого-то странного, нездешнего вида. Возле горизонта грядой протянулись скалистые горы, а ближе всего ко мне раскинулась вересковая пустошь, плоская и печальная.
По близорукости я шагнул поближе, чтобы рассмотреть шероховатый камень, видневшийся на переднем плане, и вдруг увидел, что прямо ко мне по траве торжественно-серьёзно скачет большой и древний ворон, чьи иссиня-чёрные крылья кое-где смягчала седина. Казалось, он искал в земле червей. Почему-то ничуть не удивившись появлению в картине живого существа, я сделал ещё один шаг вперёд, чтобы как следует его разглядеть, обо что-то споткнулся (наверное, зацепился за раму) и внезапно распластался на земле, оказавшись нос к носу с этим самым вороном. Я лежал ничком на вересковом поле, дом мой куда-то исчез, и над головой было только серое небо.

Глава 3
Ворон

Я встал, отряхнулся и посмотрел назад. Всё было расплывчато и неясно, совсем как в туманные дни, когда очертания полей теряются в белесой дымке и непонятно, где кончается облако и начинается горный утёс. Одно было ясно: я оказался в совершенно незнакомом месте. Полагая, что всё это — лишь обман зрения, я решил призвать на помощь осязание, вытянул руки вперёд и пошёл наугад, ничего не видя, но поворачиваясь то туда, то сюда в надежде случайно наткнуться на что-нибудь понятное. Однако поиски мои ни к чему не привели. Тогда я инстинктивно повернулся к единственному живому существу, оказавшемуся рядом. Ворон стоял неподалёку и взирал на меня с уважительным, но одновременно добродушно-насмешливым видом. Тут мне подумалось, что спрашивать совета у бессловесной пернатой твари донельзя глупо, и я снова отвернулся, не в силах оправиться от смятения, в котором уже пробивался первый страх. Неужели я попал в такое место, где материя связана с разумом совсем иначе, нежели в привычном мне мире? Неужели можно вот так, в одно мгновение, шагнуть за пределы порядка и стать безвольной игрушкой хаоса, неподвластного никаким законам? И тем не менее, я видел перед собой ворона, чувствовал землю под ногами и слышал, как ветер перебирает головки вереска.
— Как я сюда попал? — спросил я себя, но, наверное, нечаянно произнёс это вслух, потому что тут же услышал ответ:
— Через дверь, — произнёс кто-то необычным, довольно резким голосом.
Я обернулся и посмотрел по сторонам, но нигде не было видно ни одного человека. Меня охватил панический страх. Должно быть, я схожу с ума! Неужели теперь мне нельзя будет полагаться на собственные ощущения и мысли? Однако в то же мгновение я понял, что со мной говорил ворон, потому что он стоял и смотрел на меня, как будто чего-то ожидая. Солнца на небе не было, но от ворона падала густая тень, и казалось, что она составляет с ним одно целое.
Пусть милостивый читатель поможет мне в этих потугах объяснить всё как можно понятнее — если между нами вообще возможно понимание. Я очутился в мире (или, если хотите, назовите это порядком вещей, идеей существования, состоянием определённых условий), чей уклад был так мало похож на обычаи нашего (и, как нам кажется, единственного) мира, что самые лучшие и точные его описания оборачиваются лишь слабыми и неопределёнными набросками. Я уже боюсь, что принялся за невозможное дело, взявшись рассказать о том, что нельзя рассказать, потому что никакие доступные мне средства не способны передать те образы, что и сейчас стоят у меня перед глазами. Я с радостью заменил бы многое из того, что уже успел написать, будь у меня иные слова, вернее отражающие суть тамошней действительности. Но всякий раз, когда я пытаюсь подобрать более удачные выражения, мне кажется, что я вот-вот утрачу саму реальность, о которой пытаюсь поведать, — словно просыпаюсь ото сна, и вещи, казавшиеся мне знакомыми, постепенно, но стремительно меняются, с каждым новым мгновением обретая иные формы до тех пор, пока самая их сущность не становится неузнаваемой.
Я подумал, что птица, способная заговорить с человеком, вполне заслуживает обычного человеческого права на учтивый ответ, и, пожалуй, заслуживает его ещё более из-за того, что является именно птицей, а не человеком. Из-за привычки к карканью слова ворона прозвучали хрипло и резко, но голос его не показался мне неприятным, и хотя я не понял того, что он сказал, грубости в его речи не было.
— Там не было никакой двери, — возразил я.
— Но я видел, как вы через неё прошли. Видел своими собственными глазами,  — ответил ворон решительно, но учтиво.
— А я не видел никакой двери! — продолжал настаивать я.
— Конечно, нет, — согласился он. — Ведь все двери, которые вам до сих пор приходилось видеть — а их, кстати, было совсем немного, — вели вовнутрь. А на этот раз вы наткнулись на ту, что ведёт наружу. Наверное, вам покажется странным, — задумчиво добавил он, — если я скажу, что чем чаще выходишь наружу, тем глубже проникаешь внутрь.
— Тогда не потрудитесь ли вы сообщить мне, где я нахожусь?
— Это невозможно. Вы же ничего не знаете о том, что такое «где». Единственный способ узнать, где находишься, это начать располагаться там как у себя дома.
— Как же мне расположиться здесь как дома, когда всё вокруг так непривычно?
— Надо что-нибудь сделать.
— Что?
— Что-нибудь. И чем быстрее, тем лучше. Потому что пока вы не почувствуете себя как дома, вам будет так же трудно выйти, как и войти.
— К несчастью, войти оказалось совсем нетрудно. И не беспокойтесь: стоит мне только отсюда выбраться, назад я торопиться не стану!
— На самом деле вы ввалились сюда, сами того не ожидая. Возможно, вы так же внезапно и нечаянно отсюда вывалитесь. А вот вошли вы или нет, это, к сожалению, ещё неизвестно.
— А вы, сэр, никогда отсюда не выходите?
— Выхожу, когда мне этого хочется, но редко и ненадолго. Ваш мир слишком неопытен, слишком неустроен; он одновременно и самодоволен, и по-младенчески глуп. Просто для старого ворона он ещё недостаточно созрел.
— Значит, я ошибался, когда считал, что по развитию люди намного выше птиц?
— Вполне возможно. Но это, собственно, не так уж важно. Здесь мы не тратим силы на умозрительные заключения, а принимаем всех такими, какие они есть, будь то человек или птица… Ну, а теперь моя очередь задать вам вопрос.
— И у вас есть на то полное право, — ответил я, — хотя бы благодаря тому, что вы на это способны.
— Отлично сказано! — одобрительно заметил мой собеседник. — Тогда скажите мне, кто вы такой, — если вы, конечно, сами это знаете.
— Как же мне не знать? Ведь я — это я!
— Если вы знаете, что вы — это вы, то знаете лишь то, что не являетесь кем-то другим. Но откуда вы знаете, что являетесь самим собой? Вы уверены, к примеру, что не являетесь собственным отцом или, простите меня, заложником собственного неведения? Скажите же мне, кто вы такой!
Внезапно я осознал, что не могу сказать ему, кто я такой. И в самом деле, кто? Ответить «я — это кто» — значит, не сказать ничего дельного. Тогда-то я и понял, что не знаю себя, не знаю, кто я и что я такое, и у меня нет никаких оснований, чтобы определить, что я — это я, а не кто-то другой. Что же касается имени, по которому меня знали знакомые и друзья, то оно напрочь вылетело у меня из головы, и я даже не попытался его вспомнить, ведь оно ничего не значило и явно было бы здесь совершенно бессмысленным  — да и к тому времени я почти забыл, что в нашем мире существует обычай непременно как-нибудь называться. Поэтому я промолчал — и правильно сделал. Ну что я мог ответить существу, умеющему проникать через случайные частности в самую суть вещей?
— Посмотрите на меня, — сказал он, — и скажите мне, кто я такой.
С этими словами он повернулся ко мне спиной, и я мгновенно узнал его. Передо мной стоял уже не ворон, а очень худой, высокий, сутуловатый человек в длинном чёрном фраке. Он снова повернулся ко мне лицом, и я опять увидел перед собой ворона.
— А ведь я уже видел вас, сэр! — воскликнул я, ничуть не удивляясь, а напротив, чувствуя себя непроходимым тупицей.
— Как вы можете так говорить, если видели меня только сзади? — возразил он. — Разве вы когда-нибудь видели сзади себя самого? Да вы вообще никогда себя не видели!.. Скажите же мне теперь, кто я такой.
— Прошу прощения, сэр, — ответил я, — но, по-моему, когда-то вы были библиотекарем у нас в доме. Больше мне ничего не известно.
— А зачем вы просите у меня прощения?
— Потому что принял вас за ворона, — сказал я, глядя на него и видя перед собой самого настоящего ворона, какой только может быть на свете.
— Вы ничем меня не обидели, — откликнулся он. — Назвав или посчитав меня вороном, вы тем самым признали моё существование, а ни один из нас не может требовать от окружающих ничего большего. Посему в знак признательности я преподам вам урок: никто не может сказать, что является собой, пока не узнает, кто он такой и в чём состоит его «я». На самом деле, никто не является собой, и «я» — это никто. В этих словах заключено больше смысла, чем вы можете сейчас понять, но не больше, чем понять необходимо. Боюсь, вы попали сюда прежде срока, и всё равно вам придётся научиться быть здесь как дома. Потому что, знаете вы это или нет, только дома для нас открыт и вход, и выход. Есть такие места, куда можно только войти, есть другие, откуда можно только выйти. Но то единственное место, куда вы сможете входить и откуда сможете выйти, — это и есть ваш дом. Если, конечно, вам удастся его отыскать.
Он повернулся, чтобы уйти, и я опять увидел старого библиотекаря. Он ничуть не изменился, только как бы вобрал в себя свою тень. Я понимаю, эти слова кажутся читателю совершенно бессмысленными, но ничего не могу с этим поделать. Я смотрел ему вслед, пока не потерял его из виду, но исчез он вдали или просто скрылся среди вереска, я не знаю.
Может, я умер и не осознаю этого, подумал я. Может, я попал в так называемый потусторонний мир и теперь должен бродить по нему в поисках собственного места? Как мне расположиться здесь как дома? Ворон сказал, нужно что-то сделать. А что здесь можно сделать? И разве это поможет мне кем-то стать? Ибо пока я, увы, оставался просто никем.
Я повернулся в том направлении, где скрылся г-н Ворон, и медленно пошёл вслед за ним. Вскоре я увидел целую рощу стройных, высоких сосен и повернул к ней. Смолистый запах встретил меня на полпути, и я поспешил ему навстречу, чтобы поскорее окунуться в его прохладную душистость.
Оказавшись в сумеречной зелёной глубине, я увидел перед собой что-то сияющее, то ли стоящее, то ли висящее между двумя стройными стволами. В нём не было цвета, и оно было похоже на прозрачный, колеблющийся от жары воздух, который в полуденный зной поднимается от раскалённой солнцем земли, дрожа подобно затухающему музыкальному аккорду. Я подходил всё ближе, но никак не мог понять, что же это за сияние, а когда подошёл совсем близко, то вообще перестал его различать; лишь очертания деревьев, стоящих за ним, стали какими-то неясными и расплывчатыми. Я хотел было пройти между стволами, но что-то вдруг то ли подтолкнуло, то ли подбросило меня, я споткнулся и упал. Поднявшись, я увидел перед собой деревянную стену дощатой чердачной комнатки. Я обернулся — да, вот оно и зеркало с орлом на верхушке, который, казалось, только что прилетел и сел на край чёрной рамы.
Дикий ужас охватил меня, и я стремглав выскочил из дощатой комнатки. Пустые и гулкие пространства чердака зловеще затаились, словно уже давно чего-то поджидали, наконец-то дождались и теперь снова затихли в ожидании. Я кинулся к винтовой лестнице, и по спине моей пробежала невольная дрожь. Весь дом внезапно стал для меня чужим. Казалось, что-то вот-вот накинется на меня сзади! Я лихорадочно заспешил вниз, на лету стукнулся об стенку, упал, поднялся и побежал что есть мочи. На втором этаже я заблудился и беспомощно тыкался в одни и те же коридоры и тупики, пока не отыскал выход. Добравшись до парадной лестницы, я немного пришёл в себя, а через несколько секунд вбежал в библиотеку и бессильно плюхнулся в кресло, чтобы отдышаться.
Ничто и никогда не заставит меня снова подняться по этой жуткой лесенке! Мне чудилось, что дощатая комнатка на чердаке властно завладела всем моим домом. Усевшись на самой его макушке, подобно властному и воспалённому мозгу, она словно намеревалась выжить меня отсюда. В ней прятались сонмы таинственных жителей, могущих в любую минуту появиться здесь, в библиотеке. И мне совершенно некуда от них укрыться! Нет, лучше сдать внаём или вообще продать этот проклятый дом, где незримые двери всегда распахнуты для существ из другого, нечеловеческого мира! Лучше купить горный утёс где-нибудь в Швейцарии, построить на нём деревянную лачугу без всяких чердаков и жить под покровительством какой-нибудь гордой, величественной скалы, которая никогда не нашлёт на меня ничего хуже снежной лавины или нескольких тонн увесистых камней!
Я прекрасно понимал, что всё это несусветные глупости, и даже ощущал в своих беспорядочных мыслях едва заметную презрительную насмешку, как вдруг кто-то словно разом обрубил их, и мне снова послышалось карканье ворона.
«Если уж я ничего не знаю о собственном чердаке, — подумал я, — то как мне справиться с собственным разумом? Что защитит меня от него? Ведь мне даже не дано узнать, какие ужасы он порождает в это самое мгновение и какие мысли завладеют мной через минуту, через месяц, через год! Что живёт в сердце моего сознания? Что стоит за всеми моими размышлениями? Да и существую ли я на самом деле? Кто же и что же я такое?»
Я всё так же не мог ответить на этот вопрос, как и тогда, когда ворон задал мне его в… В чём? Где?
— Вот именно, где? — в отчаянии произнёс я вслух. Нет, видимо, надо окончательно признать, что я абсолютно ничего не знаю ни о себе, ни о вселенной. Я снова вскочил на ноги и поспешил к потайной двери. Обрезанный томик, слегка выдающийся вперёд промеж бестелесных, бездушных, несуществующих книг словно манил меня к себе. Я опустился на колени и осторожно приоткрыл веленевую обложку, старясь увидеть и прочесть как можно больше, но так ничего и не разобрал. Тогда я встал, зажёг свечу и, заглядывая в полуоткрытые страницы, как в сопротивляющиеся челюсти какого-то диковинного животного, понял, что рукопись состоит из стихов. Ничего больше мне узнать не удалось. На страницах слева виднелись начальные буквы строчек, на страницах справа  — окончания таких же строк, но, конечно же, я не мог прочесть начала и конца одной и той же строки или по отдельным словам догадаться, о чём идёт речь. Но сами эти слова отозвались во мне столь странным образом, что описать это просто невозможно. Порой некоторые сны, стихи, картины или музыкальные фразы пробуждают в нас неведомые доселе чувства, духовные ощущения совсем иной формы и окраски, чем всё, что нам до сих пор было знакомо. Вот и сейчас эти неясные стихотворные обрывки, бессмысленные полустроки и даже отдельные, несвязные слова наводнили меня неописуемым чувством, похожим, скорее, на аромат витающей рядом мысли, и во мне проснулось безудержное желание узнать, о чём же говорится в этих стихах или поэмах, пусть даже мне всё равно не удастся прочесть их целиком.
Я аккуратно переписал те слова и обрывки предложений, которые всё-таки смог разобрать, и долго пытался как-то закончить некоторые из строчек, но совершенно безуспешно. Единственной наградой за все мои усилия была усталость, настолько безмерная, что стоило мне прикоснуться головой к подушке, как я сразу же крепко уснул. Наутро от моего ужаса перед пустым, просторным чердаком не осталось и следа.

Глава 4
Где-то или нигде?

Утро было ярким и солнечным, но я сомневался, что погода останется ясной на весь день, и потому посмотрел в бледно-голубой дымчатый сапфир, который всегда носил на пальце. Звезда в нём была ещё туманнее и расплывчатее, чем обычно. Поднявшись из-за стола, за которым я завтракал, я подошёл к окну, чтобы ещё раз взглянуть на камень. Ночью был ливень, и на лужайке я увидел дрозда, пытающегося пробить клювом раковину выползшей улитки.
Я поворачивал кольцо то так, то этак, стараясь поймать солнечный луч и направить его прямо на звезду, как вдруг прямо из голубой, подёрнутой дымкой глубины в меня вперился острый чёрный взгляд. Я так перепугался, что уронил перстень, а когда поднял его, чужой глаз уже исчез. В то же самое мгновение солнце поблекло, как будто на него набросили траурную кисею, и буквально через пару минут всё небо заволокло тучами. Воздух вдруг сделался душным и тесным, и, откуда ни возьмись, налетел порыв ветра. Тут же вспыхнула молния, за ней резким, сухим щелчком ударил гром, и небо разверзлось потоками дождя.
Распахнув окно, я стоял, глядя на обильно льющиеся струи, и внезапно заметил, что навстречу мне по траве важной походкой направляется ворон, не обращая ни малейшего внимания на низвергающуюся сверху лавину воды. Я сразу догадался, кто это может быть, и с радостным облегчением подумал, что нахожусь на нижнем этаже, вдалеке от чердака, а значит, в относительной безопасности. Правда, некое внутреннее чувство подсказывало мне, что лучше всё равно оставаться настороже.
Ворон приблизился, отвесил мне галантный поклон и вдруг одним мощным взмахом широких крыльев перелетел прямо на подоконник. Он осторожно переступил через раму, спрыгнул на пол и зашагал к двери. Я подумал, что он направляется в библиотеку, и пошёл за ним, уговорившись с самим собой, что ни за какие коврижки не стану подниматься наверх. Однако он повёл меня не в библиотеку и не на лестницу, а к маленькой дверце, выходящей на крошечный травяной пятачок, по какому-то недоразумению оставшийся между двумя стенами старого дома с его беспорядочными пристройками. Я поспешно забежал вперёд, чтобы открыть перед ним дверь. Он ступил на увитое плющом крыльцо и остановился, глядя на дождь, льющийся подобно широкому и тонкому полотнищу водопада. Я стоял в дверях позади него. Опять сверкнула молния, за ней раздался новый раскат грома, на этот раз длинный, рокочущий и как будто издалека. Ворон повернул голову и многозначительно посмотрел на меня через плечо, словно говоря: «Вы слышали?», а потом снова отвернулся и продолжал с явным одобрением наблюдать за бушующей стихией. Он двигался и вёл себя настолько по-человечески, что я не удержался и почти невольно сказал:
— Для дождевых червей погоды лучше не придумаешь. А, господин Ворон?
— Точно, — откликнулся он уже знакомым мне хриплым, каркающим голосом.  — Как хорошо, должно быть, сейчас в степях Урана! — добавил он, взглянув вверх. — Там, по-моему, тоже дожди. По крайней мере, всю прошлую неделю лило не переставая.
— И что же в этом хорошего? — поинтересовался я.
— А то, что там все животные живут в земле и роют себе норы, — ответил он. — Как здешние кроты или полевые мыши. Такими они и останутся ещё на много, много столетий.
— А откуда, позвольте спросить, вы всё это знаете? — недоверчиво спросил я.
— Как не знать, если сам там бывал и видел, — ответил он. — Поразительное это зрелище, особенно с непривычки. Представьте себе — земля вдруг вздымается этаким огромным холмом, и из неё вылезает живое существо. Не подумайте только, что это какие-нибудь мамонты или динозавры. Тамошние жители вовсе не похожи ни на одно из ваших земных животных. Я и сам чуть было не испугался, когда впервые увидел выползающего наружу сухоболотного змея. Какая у него голова, какая грива! А глаза!.. Но смотрите, ливень почти закончился. Вот только гром прогремит ещё разок, и всё. Да вот и он!
Не успел он договорить, как небо вновь рассекла молния, через полминуты грянул гром, и дождь тут же прекратился.
— А теперь нам пора, — заметил ворон и шагнул вперёд.
— Куда? — испугался я.
— Туда, куда вы должны прийти, — ответил он. — Неужели вы решили, что нашли то, что искали? Я же говорил, что только очутившись дома, вы сможете входить и выходить, когда вам заблагорассудится.
— Но я не хочу никуда идти! — запротестовал я.
— Это неважно — или, по крайней мере, не слишком важно, — ответил он.  — Прошу! Нам сюда!
— Да мне и здесь хорошо!
— Вам так кажется, но это неправда. Пойдёмте!
Он спрыгнул с крыльца на траву, обернулся и выжидательно посмотрел на меня.
— Сегодня я никуда из дома не пойду,— упрямо повторил я.
— Ну хоть в сад-то выйдете? — укоризненно проговорил ворон.
— Ну хорошо. Но только в сад, — уступил я и шагнул с крыльца.
Солнце прорвалось через тучи, и дождевые капли на траве радужно засверкали и заискрились под его лучами. Ворон повернулся и пошёл прямо по ним.
— Вы себе все ноги промочите! — воскликнул я.
— И запачкаю клюв, — отозвался он, немедленно погрузил свой клюв глубоко в землю, вытащил оттуда длинного, извивающегося красного червя, и, запрокинув голову, подбросил червя в воздух, а тот вдруг расправил роскошные, чёрно-красные крылья и взмыл высоко вверх.
— Но как же так?! — воскликнул я. — Здесь какая-то ошибка, господин Ворон! Из дождевых червяков никогда не вылупляются бабочки!
— Ничего, — хрипло отозвался он. — На этот раз сойдёт. Сейчас я человек неучёный. Состою могильщиком на… на одном кладбище возле… около… Впрочем, неважно где.
— Ах вот оно что! Значит, без работы никак не можете? Хоронить некого, так непременно надо кого-нибудь выкопать? Ха-ха! Только смотрите хорошенько, кто вам попался, перед тем, как наделять его крыльями! Ни одному существу нельзя забывать, откуда и из чего оно появилось.
— Почему? — спросил Ворон.
— Потому что тогда оно возгордится и перестанет узнавать тех, кто выше его.
Нет, ни один из нас не понимает, когда выставляет себя сущим дураком.
— И откуда же появляются черви? — с неожиданным любопытством вопросил ворон.
— Как откуда? Из земли, как вы и сами только что видели! — ответил я.
— Да, в конце концов, из земли, — согласился он. — Но ведь с самого начала они рождаются не из неё. Потому что вон тот червяк, — добавил он, поднимая голову, — уже никогда туда не вернётся.
Я тоже поднял голову, но не увидел ничего кроме крохотного тёмного облачка с пламенными краями, словно освещёнными уходящим солнцем.
— Неужели это уже закат? — изумлённо воскликнул я.
— Нет, — ответил Ворон. — Разве вы не заметили, что червяк был красного цвета?
— Вот видите, что бывает, когда твари забывают своё подлинное происхождение!  — пылко вскричал я.
— Если при этом они обретают умение возрастать и подыматься выше, что же в этом плохого? — возразил ворон. — Хотя на самом деле я всего лишь помогаю им его обрести.
— Так вы что же, хотите заполонить всё небо червями?
— Такова работа могильщика. Жаль, что остальные служители церкви этого не понимают.
Его клюв снова нырнул в мягкую землю, и оттуда появился извивающийся червяк. Ворон швырнул его в воздух, и он тут же улетел.
Я обернулся и не смог удержаться от досадующего возгласа. Я только что твёрдо заявил, что никуда не выйду из дома, и уже, сам того не заметив, оказался пришельцем в незнакомой мне стране.
— По какому правы вы так со мной обращаетесь, господин Ворон! — с нескрываемой обидой произнёс я. — Разве у меня нет свободной воли?
— Человек свободен ровно настолько, насколько сам хочет освободиться, не больше и не меньше, — ответствовал он.
— Вы не имеете права принуждать меня поступать против моей воли! — не уступал я.
— Когда у вас появится воля, вы сами поймёте, что никто не может вас к этому принудить.
— Но вы оскорбляете самую глубинную сущность моего «я»!
— Если бы оно у вас было, я никак не смог бы этого сделать, — ответил он. — А значит, и сейчас не сделал ничего подобного. И потом, вы только начинаете его обретать.
Мы уже подошли к давешней сосновой роще, и я сразу же начал искать глазами то самое непонятное сияние, которое должно было привести меня домой. Но увы! Разве можно было и дальше называть домом это место, где каждая дверь и каждое окно выходили Наружу, и даже мой собственный сад не помог мне остаться внутри!
Наверное, вид у меня был совершенно безутешный, потому что Ворон посмотрел на меня и сказал:
— Быть может, вам будет легче, если я скажу вам, что вы пока ещё не вышли из своего дома и он здесь, рядом и вокруг вас. Однако он всё равно не может вместить вас, а вы не способны поселиться в нём должным образом.
— Я вас не понимаю, — ошарашенно проговорил я. — Где я?
— В сфере семи измерений, — ответил он с непонятным звуком в горле, и хвост его чуть дрогнул. — Так что сейчас вам лучше идти прямо за мной и ступать поосторожнее, чтобы ни на кого не наступить.
— Но ведь кроме вас здесь никого нет, господин Ворон! Правда, признаюсь, что на вас бы я наступил с превеликим удовольствием.
— В том-то вся и опасность, что вы никого не видите. Ну хорошо. Видите то большое дерево ярдах в тридцати отсюда?
— Конечно. Почему бы мне его не видеть? — ехидно парировал я.
— Десять минут назад вы его ещё не видели да и сейчас не знаете, где оно стоит.
— Знаю.
— И где же, по-вашему?
— Вон там. Вы что, сами не видите?
— И где это — там?
— Я уже устал от ваших глупых вопросов, — раздражённо воскликнул я. — И от вас тоже!
— Это дерево растёт прямо на очаге вашей кухни и поднимается почти что прямо в каминную трубу.
— Да вы, я вижу, насмехаться надо мной изволите! — презрительно хмыкнул я.
— А когда вчера вы увидели, что я гляжу на вас из сапфира, тогда я тоже над вами насмехался? — спросил он.
— Но это же было сегодня, всего час тому назад!
— Нет, мистер Вейн, я потратил уже гораздо больше времени на то, чтобы расширить ваш кругозор, — возразил он. — Но это неважно.
— Вы хотите сказать, что выставили меня дураком! — запальчиво бросил я и отвернулся.
— Простите, но этого не может сделать никто, кроме вас.
— Но я вовсе не собираюсь этого делать!
— И допускаете ошибку.
— Каким же образом?
— Отказываясь открыто признать себя таковым. Вы выставляете себя дураком, не желая признать правду, и за это горько накажете себя.
— Как?
— Поверив неправде.
— Значит, если я подойду к тому дереву с другой стороны, то при этом пройду прямо сквозь огонь в кухонном очаге?
— Именно. Однако прежде вы пройдёте сквозь даму, сидящую за роялем в гостиной. Она вот здесь, прямо возле розового куста. Смотрите, не напугайте её.
— Но в моём доме нет никакой дамы!
— Неужели? А ваша экономка? В той стране, где все — слуги, а ливреи у всех одновременно и одинаковые, и совершенно разные, её считают самой настоящей благородной дамой.
— В любом случае, на рояле она не играет.
— Зато у неё есть племянница. Она как раз и сидит сейчас за роялем. Кстати сказать, прекрасно образованная девушка и играет превосходно.
— Вы уж меня простите, но все ваши речи — это полный вздор!
— Ах, если бы вы хоть раз услышали её музыку! Вот эти дикие гиацинты растут прямо посередине рояля, среди струн. Потому-то её игра и обладает таким тонким, неуловимым ароматом… Ох, простите, я совсем забыл, что вы ничего не слышите.
— Два разных предмета не могут одновременно существовать в одном и том же месте, — отчеканил я.
— Неужели? А я и не знал! — удивлённо проговорил Ворон. — Ах да, помню! Вас действительно так учат. Что ж, это большая ошибка, одна из самых крупных ошибок ваших всезнаек и мудрецов. Такое мог сказать только человек, привыкший жить только в вашем мире, но никак не обитатель вселенной.
— Вот вы библиотекарь, а мелете сущую чепуху! — воскликнул я. — Видно, вы почти не читали тех книг, что были вверены на ваше попечение!
— Напротив. В своё время я прочёл их все до одной. Начал с одного конца и выбрался с другого. Правда, мудрости у меня от этого не прибавилось. Тогда я был книжным червем, но стоило мне это понять, как я проснулся среди бабочек. Конечно, уже много лет я ничего не читаю — с тех самых пор, как стал могильщиком… Слышите? «Свадебный марш» Грига! Я чую его в дрожании вон тех розовых лепестков.
Я подошёл к розовому кусту и прислушался, но не услышал ни малейшего намёка на звук. Однако в знакомом благоухании роз мне почудилось что-то новое. Ошибки быть не могло, так пахнут только розы, но сегодня в их аромате витало что-то неуловимо иное — должно быть, свадебный марш. Я поднял голову. Рядом со мной стоял Ворон.
— Простите меня за грубость, господин Ворон, — покаянно проговорил я.  — Я просто очень рассердился. И будьте любезны, подскажите мне, как попасть домой. Ко мне сегодня должен зайти управляющий. Нехорошо нарушать обещания, данные слугам.
— Нельзя нарушить то, что было нарушено уже несколько дней назад, — откликнулся он.
— Ну, прошу вас, покажите мне дорогу домой! — умоляюще повторил я.
— Не могу, — ответил он. — Чтобы вернуться назад, вам надо пройти через самого себя, а этот путь каждый из нас должен отыскать сам.
Я понял, что все мольбы напрасны и придётся смириться. Но как жить в мире, где правят совершенно неизвестные мне пока законы? Одно утешение: здесь меня наверняка ждут удивительные приключения. Вернусь я когда-нибудь домой или нет — не знаю; но хотя бы посмотрю на совершенно иные грани бытия, а это, что ни говори, редкое счастье.
До сих пор я ещё ничем не оправдал своего существования, и доселе известный мне мир не сделался ни на йоту лучше от моего в нём пребывания. Однако здесь мне придётся самому зарабатывать на хлеб, самому искать себе пропитание. Правда, оказался я тут не по своей воле, и значит, кто-то непременно должен обо мне позаботиться. В свой прежний мир я тоже попал не по собственному желанию, и там меня ожидало богатое наследство. Теперь я видел, что если прежний мир имел право рассчитывать на моё участие в его жизни, потому что кормил и, наверное, ещё не раз накормит меня, то я вполне могу рассчитывать на то, что в этом мире меня не должны оставить голодным, потому что без пищи я просто не могу существовать — правда, тогда у этого мира тоже появятся на меня свои права.
— Спешить нам некуда, — сказал Ворон, всё это время внимательно смотревший на меня. — Вообще, здесь мы не слишком-то часто смотрим на часы. И всё же, чем скорее мы возьмёмся за дело, тем лучше. Пойдёмте, я отведу вас к своей жене.
— Вот хорошо! Спасибо! — воскликнул я, и мы немедленно отправились в путь.

Глава 5
Старая церковь

Он повёл меня в глубину сосновой чащи. Мы шли молча, и священный полумрак словно смыкался у нас за спиной. Деревья становились всё выше и кряжистее, и мне показалось, что меня окружают древние великаны, каждый на своё лицо. Вскоре лес заметно поредел.
— Видите вон тот боярышник? — вдруг спросил Ворон, указывая клювом куда-то вперёд.
Я посмотрел туда, где лес расступался, открывая взору болотистую пустошь, поросшую вереском.
— Скорее, я вижу согбённого морщинистого старика с огромной седой головой,  — ответил я.
— Тогда взгляните ещё разок. Это боярышник.
— Ну хорошо, боярышник, и совсем древний. Только ведь сейчас ему совсем не время цвести.
— Время цвести наступает для боярышника тогда, когда он цветёт, — ответил Ворон. — Кстати, это дерево растёт в развалинах той самой старой церкви, что стоит неподалёку от вашего дома. По-моему, вы собирались дать управляющему кое-какие указания насчёт прицерковного кладбища. В тот самый день, когда разразилась гроза. Верно?
— Я только хотел, чтобы там посадили розовые кусты, а в остальном оставили всё как есть, — ответил я.
— Чу! Слышите? — внезапно воскликнул Ворон и замер, словно затаив дыхание.
Я прислушался — и услышал! Только что это было, вздохи далёкого ветра или призрак мелодии, когда-то умевшей радоваться? Или мне почудилось?
— Видите, они до сих пор туда приходят, — проговорил Ворон.
— Кто приходит? И куда? — недоумевающе спросил я.
— Те, кто раньше приходил сюда молиться, до сих пор навещают старые развалины,  — ответил он. — Но, наверное, скоро перестанут.
— А зачем им всё это?
— Они нужны друг другу, потому что не могут сами распутывать свои мысли, высиживать и выпускать на свет чувства. Вот они и сходятся вместе, разговаривают и поют. Говорят, что потом из их сердец поднимается одна большая мысль и плывёт к небесам, как огромный корабль в открытое море.
— Они что, только поют? Или и молятся тоже?
— Нет. Они уже поняли, что лучше всего каждый из них молится в тишине собственного сердца. А некоторые люди вообще никогда не перестают молиться… Смотрите, смотрите скорее! Вот и та молитва, о которой я говорил!
Я вскинул голову и увидел белоснежного голубя, стремительно взмывающего всё выше и выше, словно по невидимой спирали воздушной лестницы; на его крыльях трепетали солнечные отблески.
— Я вижу только голубя! — воскликнул я.
— Конечно, вы видите голубя, потому что это и есть голубь, — откликнулся Ворон. — А я вижу молитву, летящую на небеса. Интересно, в каком из сердец она родилась? Должно быть, у меня на кладбище кто-то пробудился.
— Разве живой голубь может быть молитвой? — спросил я. — Нет, понятно, это прекрасный символ и всё такое, но разве настоящий голубь может вылететь из человеческого сердца?
— Неудивительно, что вас это смущает. Как же иначе?
— Ведь молитва — это мысль, это чисто духовная материя, — не унимался я.
— Верно. Но если бы помимо своего собственного мира вы научились понимать любой другой, то и свой поняли бы куда лучше… По-настоящему живое сердце способно рождать живые думы. Есть во вселенной одно Сердце, все помыслы которого превращаются в сильных и радостных тварей, и даже его грёзы и мечтания дают начало новым жизням. Некоторые люди, молясь, лишь поднимают с земли тяжёлые, увесистые мысли и тут же снова их роняют. А вот у других молитвы являются на свет в виде самых разных живых существ, неизменно похожих на того, кто молится. Все твари на земле были когда-то мыслями, а значит, думать ими может кто угодно. Когда человек говорит великому Мыслителю: «Вот один из Твоих помыслов, я как раз сейчас думаю о нём!»  — это и есть молитва, слово, летящее от одного из малых сердец к своему большому прародителю… А вот и ещё одна, смотрите!
На этот раз Ворон указал вниз, на подножье тяжёлого потрескавшегося камня, и я увидел, что там из земли поднялся к солнцу маленький, незнакомый мне цветок. Странное, неописуемое чувство поднялось во мне при виде его доверчивой хрупкости, необычного цвета и аромата, словно возвещающего начало нового мира, явившегося из древности. Чем-то он напомнил мне скромную полевую ветреницу с бледно-розовыми лепестками и золотистой сердцевиной.
— Это тоже молитва, — сказал Ворон.
— Я ни разу не видел ничего подобного, — признался я.
— Подобного ему не сыщешь и во всём мире, — отозвался он. — Нет ни одного цветка-молитвы, в точности похожего на другой.
— А откуда вы знаете, что это молитва, а не просто цветок?
— По выражению его лица, — ответил Ворон. — Лучше я объяснить не смогу. Такое либо видишь, либо нет.
— А вы можете научить меня узнавать цветы-молитвы?
— Нет, не могу. А если бы и мог, что вам от этого толку, если вы сами не знаете их изнутри и не понимаете их смысла? Зачем заучивать название, если не знаешь сути? Кто ещё должен открыть вам глаза, как не вы сами? А пока что вся вселенная трудится, чтобы выставить вас таким глупцом и невеждой, чтобы вы и сами это увидели — и значит, сделали первый шаг к мудрости.
Но теперь я и сам видел, что увиденный мною цветок — не такой, как обычные колокольчики и маргаритки; должно быть, его и правда осеняло дыхание молитвы. Я подумал о том Сердце, что слушает и слышит молитву этих нежных лепестков, и меня охватил благоговейный трепет.

Глава 6
В гостях у могильщика

Какое-то время мы шли по каменистой равнине, поросшей мхом и сухим кустарником, когда вдруг далеко впереди показался маленький домик. Солнце ещё не село за горизонт, но уже завернулось в тёмно-серую тучу. Казалось, пустошь, по которой мы шагали, никогда не знала весеннего тепла, и ветер был до странности холодным, как будто залетел сюда из страны, где вечно царит ночь.
— Ну вот мы и пришли, — проговорил Ворон. — Надо же, как долго пришлось добираться! За это время я бы уж давно слетал в райский сад навестить своего родственника, того самого, что когда-то не вернулся к Ною в ковчег. Ну и ну, подумать только! Ведь уже почти зима!
— Зима? — ошарашенно воскликнул я. — Но ведь мы вышли из дома только нынешним утром!
— Это всё потому, что мы так быстро передвигались, — пояснил Ворон. — Видите ли, ваш мир держится на якоре, который вы называете гравитацией, и поднять этот якорь никак нельзя — а значит, нельзя заставить планету волчком закрутиться под ногами… А вот здесь живёт моя жена. Она очень добрая, пустила меня к себе, и теперь все называют её дом домиком могильщика. Но она не против.
— А где же тогда ваш погост,.. ваше кладбище… ну, то место, где вы копаете свои могилы? — полюбопытствовал я, не видя вокруг ничего кроме плоской, пустынной равнины.
Ворон вытянул шею и медленно повёл клювом, поворачиваясь кругом, пока не сделал полный оборот, но так ничего и не сказал. Я посмотрел туда, куда он показывал, и вдруг увидел, что вся пустошь вокруг нас была одним большим погостом, хотя рядом не было ни церкви, ни могильных камней. Всюду, где гулял стылый, неприветливый ветер, простиралось кладбище старого Ворона. Он был могильщиком всего, что мог окинуть его взгляд, господином всего, что отслужило свой век и отправилось на покой. Я стоял на погосте вселенной, раскинувшемся на четыре стороны света и окружённом серыми стенами низкого, беззвёздного неба. Весна, лето, осень и солнце остались позади, и я попал в объятия поджидавшей меня зимы. Я вышел из дома во цвете лет и внезапно оказался на краю могилы… Но я ошибся. Неудивительно, что в этом мире день был таким длинным, ведь в него умещались все времена года. Ночью здесь спала Зима, закутавшись в ледяной саван; на рассвете с детской улыбкой просыпалась Весна; в полдень Лето сияло своей роскошной красотой; а с наступлением медленных сумерек сюда потихоньку пробиралась Осень и умирала с первым дыханием призрачной, туманной ночи.
По мере того, как мы приближались к домику, закутанное в тучи солнце стремительно катилось по крутому западному склону и, когда до двери оставалось лишь несколько шагов, кануло за далёкий горизонт. В то же самое мгновение на нас налетела такая дикая стужа, будто сам Холод обрёл телесную оболочку и навалился на нас всем своим весом, и я из последних сил потянул на себя дверь, отчаянно вырываясь из стылых объятий смерти. На пустоши мгновенно поднялся ветер и рванулся нам вдогонку, но я уже шагнул за порог, захлопнул за собой дверь и тяжко привалился к ней спиной. Всё стихло. Я открыл глаза и посмотрел вокруг.
На выскобленном сосновом столе, стоящем посередине комнаты, горела свеча, и прежде всего в глаза мне бросилась крышка гроба, прислоненная к дальней стене. Вдруг она открылась (ибо на самом деле это была дверь), и в комнату вошла женщина. Она была в белых одеждах, белых, как свежевыпавший снег, и лицо её было таким же белым, как и платье, но ничуть не походило на снег, потому что в нём сразу чувствовалось тепло. Её черты показались мне самим совершенством, но увидев её глаза, я напрочь позабыл обо всём остальном. Казалось, вся внутренняя жизнь её лица и самого её существа сосредоточилась в этих глазах и превратилась там в неизбывное сияние. Может быть, лицо её светилось в преддверии приближающейся смерти, но в глазах её лучилась жизнь, которой достало бы целому народу. Они были большие, тёмные, и моему изумлённому взору казалось, что с каждой минутой они становятся всё темнее. Зрачки вобрали в себя ночное небо, звёзды утонули в их черноте и сверкали из далёких глубин, а вокруг них кольцом горизонта свернулись вечные сумерки. Один Бог знает тайну человеческого глаза, а её глаза, должно быть, зажглись прямо от Его очей. В спокойном лице вошедшей запечатлелось первородное совершенство, но в её глазах продолжало вершиться Божье творение.
— Вот, это мистер Вейн, — сказал Ворон.
— Добро пожаловать, — ответила она глубоким и ласковым грудным голосом, в звуках которого таились сокровища нетленных мелодий. Я неотрывно смотрел на неё, не в силах вымолвить ни единого слова.
— Я знал, ты будешь рада его видеть, — добавил Ворон. Его жена продолжала неподвижно стоять возле двери.
— Готов ли он заснуть? — спросила она.
— Вряд ли, — вздохнул Ворон. — Ведь он не устал и ничем не обременён.
— Тогда зачем ты его привёл?
— Да я и сам боюсь, что он очутился здесь раньше времени.
— Что-то я вас не понимаю, — проговорил я, но во мне уже шевельнулось неприятное предчувствие того, что могли значить её слова, хотя я всё же смутно надеялся улизнуть. — Прежде чем спать, надо сначала поработать!
Я снова взглянул на прекрасное бледное лицо, и сердце моё затрепетало. Женщина молча смотрела мне в глаза.
— Лучше отпустите меня домой, — снова начал я, — и я вернусь, когда открою, изобрету или сделаю что-нибудь стоящее!
— Он ещё не понял, что всякий день начинается со сна, — сказала женщина, поворачиваясь к мужу. — Прежде чем за что-нибудь приниматься, надо отдохнуть. Скажи ему.
— Люди так много думают о том, что успели сделать, что тут же засыпают. Стоит им даже яйцо облупить, как они тут же залезают в скорлупу и сворачиваются клубочком.
Я обернулся, чтобы посмотреть на говорящего, и увидел уже не ворона, а библиотекаря, того же худощавого старика в поношенном чёрном сюртуке, просторном сверху и длинном снизу. До сих пор я видел его только со спины, а сейчас впервые взглянул ему в лицо. Оно было страшно худым, как будто на череп просто натянули кожу — в полном соответствии с ремеслом могильщика,  — но я ещё ни разу не видел, чтобы человеческое лицо было столь живым, а взгляд столь проницательным и приветливым, хотя бледно-голубые глаза моего нового знакомого были подёрнуты едва заметной печальной дымкой, словно им приходилось много плакать.
— Вы же знали, что я не ворон, — с улыбкой проговорил он.
— Я знал, что вас зовут господин Ворон, — ответил я, — но почему-то мне показалось, что вы птица.
— Почему вы так решили?
— Потому что вы были похожи на обыкновенного ворона и клювом вытаскивали из земли червей.
— А потом?
— А потом подбрасывали их в воздух.
— А потом?
— Черви превращались в бабочек и улетали.
— Разве вы когда-нибудь видели, чтобы вороны так себя вели? Говорю же вам, я могильщик.
— А разве могильщики обычно подбрасывают червей в воздух, чтобы те превращались в бабочек?
— Да.
— Ни разу не видел, чтобы хоть один из них делал что-то подобное!
— Но вы же видели, как это делал я!.. Кроме того, я всё ещё состою библиотекарем в вашем доме, потому что никто меня не увольнял, да и сам я не просился в отставку. Кстати, здесь я тоже библиотекарь.
— Но вы же только что назвались могильщиком!
— Так и есть. Это одно и то же. Для большинства людей книги — всё равно, что мёртвые тела, а библиотека — как нежилые катакомбы. Только для настоящего могильщика всё иначе.
— Вы совсем меня запутали!
— Это ничего.
Он немного помолчал. Женщина продолжала неподвижно стоять возле двери-крышки.
— Иногда бывает разумнее предстать перед чужими глазами в своём птичьем обличье, — продолжал господин Ворон. — Вы, должно быть, знаете, что в каждом из нас живёт и зверь, и птица, и глупая рыба, и даже змея — эх, и долго же приходится поражать её в голову, чтобы истребить до конца! Кроме того, в нас есть и дерево, и драгоценный камень, и ещё столько всего, что и не перечесть. И всё это нужно привести в согласие и гармонию. Всегда можно сказать, что перед тобой за человек, если видишь, какая часть его существа чаще всего показывается на поверхности.
Он снова повернулся к жене, и я улучил минутку, чтобы как следует его рассмотреть. Роста он был высокого и сейчас выглядел не таким сутулым, каким я видел его в самый первый раз. Он был так же бледен, как и его жена; тонкий красивый нос скрывал спрятавшийся в нём клюв; губы его были тонкие и бесцветные, но приятной формы, и то и дело складывались в добрую, участливую и немного лукавую улыбку.
— Нам бы чего-нибудь поесть да попить, — сказал он жене. — А то мы очень долго шли.
— Ты же знаешь, что мы можем накормить только того, кто сам об этом попросит,  — возразила она, и её лучистый взор остановился на моём лице.
— Пожалуйста, дайте мне поесть, госпожа Ворон, — попросил я. — И чего-нибудь, чтобы утолить жажду.
— Чтобы выпить того, что воистину утолит вашу жажду, вам сначала нужно возжаждать по-настоящему, — сказала она. — Но я с радостью дам вам то, что могу.
Она вынула из буфета хлеб и вино и поставила их на стол. Лучшего нельзя было и желать. Пока я ел, мне казалось, что эта скромная трапеза утоляет нечто гораздо более глубокое, чем голод и жажда. Неловкость и страх куда-то исчезли, я просто ждал, что будет дальше, и только тут впервые ощутил усталость. Глаза мои начали слипаться.
— Я не заработал ни еды, ни отдыха, госпожа Ворон, — сказал я, — но вы так щедро накормили меня, что я надеюсь, в ночлеге вы мне тоже не откажете. Я ужасно хочу спать.
— Сон — слишком большая роскошь, чтобы его можно было заработать, — откликнулся могильщик. — Его можно только дать и принять, как и всякую насущную необходимость. Но в нашем доме опасно оставаться случайным гостем, пришедшим только на одну ночь.
Пока он говорил, ему на колено вспрыгнул чёрный взъерошенный котёнок. Господин Ворон ласково похлопал его по спинке, словно уговаривая заснуть; мне же почудилось, что он прихлопывает землю на могильном холме — с любовью, словно укачивая спящего в ней мертвеца.
— Это один из котят Мары, — сказал он. — Дай-ка ему поесть да выпусти наружу. Может, он ей сегодня понадобится.
Его жена бережно взяла котёнка на руки, отломила для него кусочек хлеба и тихо вышла вместе с ним за дверь.
— Так как же тогда мне воспользоваться вашим гостеприимством? — спросил я.
— Примите его сполна, — ответил он.
— И что это значит?
— В нашем доме никто не просыпается сам.
— Почему?
— Потому что в мире никто и никогда не просыпается сам. Вы не можете сами сотворить себя, и разбудить самого себя вам тоже не под силу.
— Тогда, может быть, меня разбудите вы или госпожа Ворон? — предложил я. Я всё ещё не понимал, к чему он клонит, но во мне опять зашевелилось давешнее смутное предчувствие.
— Нет, мы не можем этого сделать.
— В таком случае, я вряд ли осмелюсь заснуть.
— Если вы и впрямь хотите переночевать в нашем доме, не беспокойтесь о том, как и когда вы проснётесь. Просто засните — сразу же, крепко и спокойно.
У меня заныло внутри. Могильщик внимательно глядел мне в лицо, словно спрашивая: «Решитесь ли вы мне довериться?» Тогда я собрал своё мужество и решительно посмотрел прямо ему в глаза:
— Я готов.
— Тогда пойдёмте, — сказал он. — Я покажу вам вашу постель.
Не успели мы подняться, как в дом вошла его жена. Она взяла свечу, подошла к внутренней двери и дала нам знак следовать за ней.

Глава 7
Кладбище

Я переступил порог и почувствовал стылое дыхание ледяного воздуха. Дверь закрылась у нас за спиной. Могильщик что-то сказал жене, и она на минуту обернулась к нам. Какая поразительная перемена произошла в её лице! Казалось, великолепие её глаз стало настолько блистательным и огромным, что не удержалось и пролилось на спокойное мраморное лицо, которое вдруг засияло несказанной прелестью Беатриче, облечённой в белоснежные одежды праведников. Из него изливалась сама жизнь, вечная и нетленная, подобная струящейся молнии. Даже руки её озарились светлым сиянием с перламутровой капелькой лунного камня на каждом пальце. Красота её стала неотразимой, всепоглощающей, и я облегчённо перевёл дух, когда она снова отвернулась.
Огонёк свечи был таким слабым, что сначала я вообще не понял, куда мы попали. Однако вскоре отблеск света упал на какое-то небольшое возвышение совсем неподалёку. Что это, кровать? Но как можно спать в таком жутком холоде? Теперь понятно, почему здесь никто не просыпается сам! Вслед за первым возвышением я вдруг увидел второе, слабо мерцающее в темноте, и через несколько минут заметил, что подобные ложа окружают нас со всех сторон. Мы подошли к первому из них, на котором под покрывалом угадывалось человеческое тело, прямое и застывшее. Мужчина это был или женщина, я не разглядел, потому что свет не коснулся лица спящего, когда мы проходили мимо. Я понял, что мы идём по проходу между ровными рядами странных постелей, и почти на каждой из них лежал то ли мертвец, то ли спящий, укрытый белоснежным полотном. Моё сердце замерло от ужаса. Мы миновали ряд за рядом, и повсюду я видел лишь бесконечное множество одинаковых возвышений. Мерцающий свет выхватывал из темноты лишь несколько неподвижных тел, но страшные ложа были со всех сторон, им не было ни конца, ни края. Неужели мне тоже придётся улечься на одно из них? Неужели я тоже засну вот так же беззвучно и безвозвратно, и никто не придёт разбудить меня? Так вот какова она, библиотека могильщика! Вот каковы его книги! Нет, под этими сводами смерти заезжему путнику действительно не дождаться уютного ночлега.
— Это всего лишь один из погребов, над которыми я поставлен, — шёпотом заметил господин Ворон, словно боясь потревожить своих молчаливых гостей.  — Видите, как много вина дожидается здесь своего часа? Его надо хорошенько выдержать… Правда, с непривычки вам может показаться, что здесь темновато,  — добавил он.
— Луна уже поднимается, скоро заглянет и к нам, — произнесла его жена ясным, мелодичным голосом, в котором слышалась давно ушедшая скорбь.
Не успела она договорить, как луна и впрямь заглянула в небольшое окошечко в стене, и тысячи белых саванов засеребрились под её светом. И всё равно я не мог охватить взглядом всех спящих; ровные ряды каменных возвышений простирались в бесконечность, словно их приготовили для почивших со всего мира. Ложа стояли по отдельности, по обеим сторонам узких проходов, и на каждом спал человек. Сначала я подумал, что лежащие здесь люди умерли, но вскоре понял, что сон их гораздо глубже смерти; правда, что это было такое, я не знал.
Луна поднялась ещё выше, заглядывая в новые окошки, но я так и не мог до конца понять, что это за место. В нём мне чудился то длинный церковный неф, то гигантский амбар, переделанный в усыпальницу. Сама луна выглядела холоднее, чем в самую морозную полночь; её ледяной голубоватый свет падал прямо на замершие тела, белые полотнища и бескровные лица — или, может, ей самой стало холодно при виде этого замёрзшего, уснувшего царства?
Спящие были похожи друг на друга, объединённые братством смерти, но на челе каждого виднелись следы былых душевных устремлений и прожитой жизни. Я увидел мужчину, умершего — хотя я понимал, что передо мной вовсе не смерть, просто иного слова у меня не находилось — в самом расцвете красоты и силы. Тёмная борода оттаявшим потоком струилась с его застывшего лица, лоб был словно сработан из гладкого мрамора, а на губах витала тень страдания  — но только тень. Рядом, на каменной постели спала прелестная девушка. Печаль неизбежной разлуки, осенявшая её лик, ещё не растворилась в безмятежном покое, но умягчённые черты уже дышали бесконечным смирением и на них не было печати изнуряющей болезни; «все страданья, скорби, муки»1, все прошлые горести давным-давно уснули очарованным сном, чтобы больше никогда не проснуться. Как много их было, прекрасных незнакомцев, покоящихся в дивном сне; некоторые совсем дети, хотя я не видел ни одного младенца. Прекраснее всех была женщина, которая, должно быть, была уже пожилой, когда заснула, но об этом говорили лишь её длинные седые волосы. На её величавом челе покоилась… нет, не покорность, а поистине благородное согласие, незыблемая, как основания вселенной, уверенность в том, что всё идёт так, как должно. На некоторых лицах ещё лежали уже почти исчезнувшие шрамы былых неурядиц, следы безнадёжных утрат, ускользающие тени когда-то безутешных скорбей: брезжущий рассвет великого утра ещё не растопил их до конца. Но таких лиц было немного, и на каждом из них виднелось кроткое страдание, словно умолявшее: «Простите меня, я умер только вчера!» или «Простите, я умер всего сто лет назад!» Почему-то я знал, что кто-то из спящих лежит здесь с незапамятных времён; и дело тут было не только в осенявшем их невыразимом покое, но и в чём-то другом, для чего мне не подобрать ни слова, ни образа.
Наконец мы увидели три пустых ложа; сразу за ними лежала изумительно красивая женщина, едва вышедшая из поры сияющей юности. Из-под полотна чуть виднелась её рука, и на открытой ладони виднелось тёмное пятно. Сразу за ней спал крепкий, статный мужчина средних лет. Его рука лежала на покрывале; сильные пальцы сомкнулись, будто удерживая рукоять меча. Я подумал, что это, должно быть, король, который погиб, сражаясь за правду.
— Поднеси-ка поближе свечу, жена, — прошептал г-н Ворон, склоняясь над ладонью спящей и внимательно разглядывая её рану. — Что ж, заживает хорошо,  — пробормотал он как бы про себя. — В ней не оказалось ничего, что гвозди могли бы повредить.
Я собрался с силами и решился заговорить.
— Разве они не умерли?
— Я не могу вам на это ответить, — приглушённым голосом сказал могильщик.  — Я почти забыл, что значит это слово в вашем мире. Если я скажу, что кто-то умер, жена моя услышит одно, а вы вообразите совсем другое. Здесь одна из моих сокровищниц, — продолжал он, — однако не все мои гости покоятся под этими сводами. Там, на пустоши они лежат прямо на земле, устилая её, как ковёр из листьев, опавших после первых заморозков, — или, лучше сказать, как осыпавшиеся лепестки огромной белой розы. Ночью луна вглядывается в их лица и улыбается.
— Но зачем же оставлять их без погребения, под лунным светом, который только скорее превратит их в тлен?
— Наша луна совсем не такая, как ваша, — ответил он. — Это не потухшая головешка, оставшаяся от сгоревшего мира. Её свет не торопит тление, но умащает мёртвых благовонным бальзамом. Видите ли, у нас могильщик складывает умерших прямо на землю, а под землёй хоронит лишь немногих. В вашем мире могильщики наваливают на мертвецов тяжёлые камни, как бы желая удержать их в гробу. Я же дожидаюсь того часа, когда можно будет зазвонить в колокол воскресения и пробудить тех, кто ещё не проснулся. Ваши кладбищенские сторожа смотрят на часы, чтобы звоном созвать в церковь живых мертвецов, а я жду, пока утренний петух на высоком шпиле прокричит: «Вставайте, спящие, подымайтесь из мёртвых!»
Тут я заключил про себя, что этот мнимый могильщик не кто иной, как тронувшийся священник, слишком уж безумными были его речи. Только как мне отсюда выбраться? Я же ничего тут не знаю! Пока в этом царстве мёртвых я не видел ни единого живого существа кроме Ворона и его жены. Так к кому же мне обратиться за помощью? Я заблудился в мире, размеры которого превышали всякое воображение; ведь если в одном и том же месте одновременно могут существовать две разные вещи, то почему таких измерений не может быть сразу двадцать — или, скажем, тысяча? Нет, нет, лучше пока об этом не думать!
— Стало быть, между вашими мертвецами есть различия, которые мне увидеть не под силу, — осмелился заметить я.
— Все те, кого вы видели, ещё не совсем мертвы, — отозвался Ворон, — а некоторые из них только-только начали оживать и умирать. Кое-кто начал умирать — то есть, возвращаться к жизни — задолго до того, как попал к нам; стоит такому человеку окончательно умереть, как он тут же просыпается и покидает нас. Почти каждую ночь кто-нибудь встаёт и уходит отсюда… Но мне лучше помолчать, а то мои слова лишь ещё больше собьют вас с толку. Вот то ложе, что дожидается вас, — закончил он, показывая на одно из пустующих возвышений.
— А почему именно это? — спросил я. Меня начало трясти, и я пытался под любым предлогом оттянуть страшную минуту.
— В один прекрасный день вы очень обрадуетесь, когда это узнаете, — ответил он.
— А почему мне нельзя узнать этого сейчас?
— Это вы тоже поймёте, когда проснётесь.
— Но все лежащие здесь умерли, а я ещё живой! — запротестовал я, содрогаясь.
— Честно говоря, не такой уж вы живой, — улыбаясь возразил Ворон. — Совсем не такой живой, как надо бы. Благословенна истинная жизнь, ибо даже затишье между толчками её пульса — это не смерть!
— Но тут слишком холодно, чтобы спать! — упирался я.
— Разве вы не видите, как спокойно спят здесь мои гости? — сказал он.  — Им хорошо — или скоро будет хорошо. Они не чувствуют ни малейшего дыхания холода, ведь он исцеляет их раны… Ну же, не будьте трусом, мистер Вейн! Отвернитесь от своего страха и повернитесь лицом к тому, что вас ждёт. Предайте себя ночи, и тогда вы отдохнёте по-настоящему. С вами не случится ничего плохого. Впереди — только благо, которого сейчас вы не можете ни увидеть, ни узнать.
Могильщик стоял рядом с пустым ложем, а его жена со свечой в руке молча ждала возле изголовья. Её глаза лучились светом, но прежнее сияние исчезло, и по лицу снова разлилась неподвижная бледность.
— Да не хочу я ложиться спать в каком-то склепе! — воскликнул я. — Не хочу и не буду! Лучше уж улечься на открытой пустоши; даже там, должно быть, не так холодно!
— Я же только что сказал вам, что там тоже полно мертвецов, — ответил могильщик. — Они лежат, «как листва осенняя, устлавшая пластами лесные Валамброзские ручьи»2.
— Всё равно не буду! — снова вскричал я, и в окружавшей нас тьме эти двое показались мне мерцающими привидениями в услужении у мертвецов. Они с грустью взглянули друг на друга.
— Не печалься, — сказал могильщик жене. — Мы пасём стадо великого Пастыря.
Затем он обернулся ко мне:
— Разве ты почуял здесь запах тления, когда вошёл? — спросил он. — Неужели ты не видишь, какой здесь чистый и свежий воздух?
— Да, но он такой холодный! — ответил я.
— Так знай же, — произнёс он, и голос его зазвучал строго и твёрдо, — хоть ты и называешь себя живым, ты принёс в эти покои запах смерти и тления, и воздух не станет чистым и здоровым, пока ты не выйдешь отсюда.
Они с женой повернулись и пошли прочь вдоль безмолвных рядов, а я остался наедине с луной и мертвецами. Всё, пора отсюда выбираться! Я развернулся и неслышно пошёл между спящими назад, к той самой двери, в которую мы вошли. Какое-то время я был вне себя от негодования и потому не чувствовал ни малейшего страха, но стоило мне немного успокоиться, как недвижные тела начали казаться мне ужасными. Наконец я не выдержал и, забыв о всяком почтении к усопшим, побежал сломя голову, громко стуча подошвами среди благоговейной тишины, задыхаясь вылетел за дверь и что есть силы захлопнул её за собой. Она закрылась так неслышно, что на секунду мне стало жутко.
Я оказался в полнейшей темноте. Осторожно шаря вокруг себя руками, я нащупал ручку двери, потянул её на себя и вдруг увидел перед собой тусклый свет лампы. Я стоял в библиотеке, крепко держась за ручку потайной двери.
Должно быть, я пришёл в себя после тяжёлого сна или видения — или заблудился, возвращаясь из одного видения в другое. Где настоящая реальность: в том, что я вижу сейчас, или в том, что осталось у меня позади? А вдруг реальны оба эти мира; вдруг они существуют совсем рядом, переплетаясь и переходя друг в друга, но никогда не смешиваясь?
Я ничком упал на диван и крепко заснул.
В библиотеке было маленькое восточное окно, в которое с рассветом проникали первые лучи солнца и, отражаясь от висящего напротив зеркала, падали прямо на переплёты поддельных книг, украшающих дверь в кладовку. Когда я проснулся, потайную дверь освещало яркое солнечное пятно, и мне показалось, что именно за ней скрываются необъятные своды давешней усыпальницы. Я вскочил и с размаху распахнул её. Как нетерпеливая гончая, солнечный луч рванулся в кладовку поперёд меня и прыгнул на огромный фолиант, весело блеснув на золотом обрезе его страниц.
— Интересно, какой это идиот поставил книгу переплётом внутрь! — возмущённо воскликнул я. Но золотые краешки страниц снова сверкнули солнечным отблеском, и лучик отражённого света скакнул на старинный комод, стоявший в тёмном углу. Один из ящиков был приоткрыт.
— И тут кто-то похозяйничал! — вконец рассердился я, подошёл поближе и заглянул внутрь. Там было полно каких-то старых бумаг; их было так много, что ящик никак не хотел закрываться. Я взял самый верхний лист и увидел, что он полностью исписан, а почерк явно принадлежит моему отцу! Я пробежал глазами несколько строк, и мне тут же захотелось прочесть всё от начала до конца. Я вернулся в библиотеку, уселся возле окна, выходящего на запад, и принялся читать.

Глава 8
Отцовская рукопись

«Странное благоговение переполняет меня при мысли о том, что я собираюсь написать. Надо мной сияет золотое солнце, под его взглядом раскинулось синее море, привычные растения всё так же тянутся вверх из земли, а птицы и бабочки по-прежнему взмывают в воздух, знакомый мне с младенчества. Но я знаю, что всё это великолепие — лишь временная декорация; в любой момент кто-то незримый может свернуть и убрать её прочь, открывая взору нечто куда более удивительное.
Как-то утром вскоре после смерти отца я сидел в библиотеке, рассеянно разглядывая портрет, висящий среди книг. Я только помнил, что на нём изображён наш дальний родственник, и теперь вяло раздумывал, как бы узнать побольше о самом оригинале. Потом, сняв с полки какую-то книгу, я углубился в чтение, но, на секунду подняв голову, неожиданно увидел, что прямо ко мне идёт  — причём не от двери, а от портрета — худой и бледный старик в потёртом чёрном сюртуке. У него был острый, живой взгляд и весьма выдающийся нос, тут же напомнивший мне старый кувшин, который мои сёстры в шутку называли «мистер Грач».
— Оказавшись неподалёку, я не мог отказать себе в удовольствии навестить вас, мистер Вейн, — произнёс незнакомец весьма странным, но не лишённым приятности голосом. — Надеюсь, вы не сочтёте меня самонадеянным, если я скажу, что ваш покойный дед считал меня другом. Он знал меня с самого детства, ведь я служил библиотекарем у его отца.
В тот момент мне даже не пришло в голову, сколько ему, должно быть, лет.
— И где же вы живёте теперь, мистер Грач? — спросил я.
Он улыбнулся, словно мои слова позабавили его.
— Вы почти угадали, как меня зовут, — сказал он. — Ещё один признак семейной проницательности. Мы с вами уже встречались, но всего один раз, и тогда вы никак не могли слышать моего имени.
— И где же это было?
— В этой самой комнате. Но вы были ещё совсем маленьким.
Вряд ли я мог действительно помнить его, но в ту минуту его лицо и впрямь показалось мне знакомым, и я попросил гостя поправить меня касательно его имени.
— Знаете, можно что-то помнить, не узнавая в этом воспоминания, — заметил он. — Что же до моего имени, то вы действительно попали почти в самую точку. Когда-то меня звали Вороном.
Это имя было мне известно, и с ним были связаны самые удивительные рассказы.
— Очень любезно с вашей стороны навестить меня, — сказал я. — Прошу вас, садитесь.
Он тут же уселся в кресло.
— Должно быть, вы знали и моего отца?
— Да, знал, — ответил он с непонятной улыбкой, — но он меня знать не пожелал, и поэтому мы так и не познакомились. Однако вот этот джентльмен, — он указал на портрет, — старый сэр Апворд, как его называли, в своё время был моим другом, пожалуй, даже более близким, чем ваш дед.
Только тут до меня дошло, как всё это странно. Но если новоявленный гость и впрямь служил библиотекарем у моего прадеда, то не было ничего странного в том, что он прекрасно помнил и сэра Апворда.
— Я многим ему обязан, — продолжал он. — Читал-то я гораздо больше него, но, благодаря своим необычным интересам, он смог показать мне кое-какие вещи и связи между ними, которые я никогда не смог бы открыть для себя сам или узнать от кого-то другого.
— Может быть, вы расскажете мне об этом? — спросил я.
— С удовольствием, расскажу — вернее, расскажу, что смогу. Ведь человек ничего не может умышленно сохранять в тайне, — ответил он, и я приготовился слушать.
— Когда-то в кладовке хранилась вся библиотека вашего дома, — начал г-н Ворон. — Всего около сотни рукописей, ведь тогда книгопечатание ещё не изобрели. Однажды утром, когда я сидел за составлением каталога, сэр Апворд заглянул ко мне и сказал только: «Пойдёмте со мной». Я положил перо и последовал за ним. Через парадный вход, вниз по крутой лестнице из грубо отёсанных камней и по подземному коридору он провёл меня в недавно выстроенную башню, в которой была только лестница и небольшая комнатка наверху. На двери в комнату висел огромный замок, и сэр Апворд открыл его самым крохотным ключиком, который мне приходилось видеть. Не успел я переступить через порог, как на моих глазах хозяин вдруг начал съёживаться и уменьшаться, однако через несколько секунд я словно прозрел и увидел, что на самом деле он стремительно удаляется прочь. Ещё минута — и он превратился в еле заметное пятнышко где-то на горизонте. Вдалеке возвышались синие горы, над которыми раскинулось чистое бледно-голубое небо. Местность была знакомая, потому что я не раз там бывал, но до сих пор не знал, что туда можно попасть и этим путём. Много лет спустя, когда башня давно уже развалилась, я научил одного из потомков сэра Апворда тому, чему научил меня он сам, и до сих пор время от времени пользуюсь вашим домом, когда хочу побыстрее попасть домой. Пожалуй, теперь у меня даже есть особое право прохода через ваше имение — правда, не вдоль и не поперёк, а снизу вверх.
— Вы хотите сказать, господин Ворон, что пользуетесь моим домом, чтобы выйти в иной мир, не обращая внимания на существующее пространство?
— Я прохожу через него, а это уже неопровержимое признание того, что пространство действительно существует.
— Не надо придираться к словам, господин Ворон. Вы же прекрасно знаете, что я имею в виду.
— В вашем доме есть одна дверь, пройдя через которую, я немедленно попадаю в совершенно иной мир.
— Лучший?
— Не во всём. Но он настолько не похож на здешний, что большинство физических и некоторые душевные его законы совсем не такие, как у вас. Что же касается законов нравственных, то они по самой своей природе везде должны быть одинаковыми.
— В такое трудно поверить, — заметил я.
— Может, вы считаете, что я сошёл с ума?
— На сумасшедшего вы не похожи.
— Значит, я говорю неправду?
— Пока у меня нет никакого основания так думать.
— И тем не менее, вы мне не верите?
— Если хотите, я готов выйти в эту дверь вместе с вами. Моего доверия к вам достаточно, чтобы рискнуть.
— Надо же! И почему все мои дети совершают одну и ту же ошибку? Ведь единственная дверь, через которую можно пройти наружу, ведёт внутрь!
Тут я решил, что он, наверное, всё же немного не в своём уме. Облокотившись на стол и подперев голову рукой, он молча разглядывал лежащие на нём книги.
— Книга, — наконец сказал он, — помогает нам зайти внутрь, а значит, выйти наружу… Вот я смотрю на старого сэра Апворда, — продолжал он, прикрыв глаза, — и сердце моё переполняется любовью. Где он сейчас, в каком мире?
— В мире вашего сердца, — ответил я. — Вернее, там живёт ваше воспоминание о нём.
— Значит, существует, по крайней мере, один мир, куда нельзя попасть через вашу парадную дверь.
— Тут я с вами согласен. Но ведь в мире сердца нет ничего такого, что можно было бы взять в руки, чем можно было бы владеть.
— Подумайте хорошенько, — возразил он. — Разве можно владеть хоть чем-нибудь по-настоящему, минуя этот самый мир?.. Нет, пожалуй, пока вам это непонятно. Скажу лишь, что существует куда больше миров и дверей, ведущих в эти миры, чем вы могли бы представить себе даже за сотню лет.
Он встал, вышел из библиотеки и направился прямо на чердак, явно следуя давно привычным путём. Я шёл за ним, внимательно разглядывая его спину. У него были длинные тёмные волосы, прямые и блестящие. Сюртук казался слишком просторным для его худощавого тела, полы спускались чуть ли не до пят, почти касаясь неестественно больших башмаков. На чердаке было темно, только косые лучики солнца тут и там пробивались по краям огромных плоских камней, составлявших крышу. Однако мы всё же разглядели, что кое-где настила на чердачном полу нет, и нам пришлось осторожно ступать по балкам, пока мы не подошли к дощатой стенке, посередине которой красовалась дверь. Войдя в неё вслед за господином Вороном, я оказался в необычной маленькой комнатке, потолок которой суживался кверху и, по-видимому, проходил прямо через крышу.
— Вот та дверь, о которой я говорил, — сказал мой проводник, указывая на овальное зеркало, прислонённое к стене. Я подошёл ближе и увидел на его пыльной поверхности расплывчатое отражение наших очертаний. Почему-то при виде зеркала мне стало не по себе. Само оно казалось вполне обычным, старомодным и ненужным, но орёл с распростёртыми крыльями, примостившийся на верхушке рамы, выглядел зловеще и угрожающе.
— Для зеркала оно слишком потускнело от старости, — проговорил библиотекарь,  — но это неважно. Чтобы стать дверью, ему нужен свет.
— Свет? Откуда же здесь свет? — удивился я.
Вместо ответа он потянул за цепочку, свисавшую по другой стене. Послышался скрип, и я увидел, что потолок медленно поворачивается. Господин Ворон на секунду остановился, посмотрел на часы и снова потянул за цепочку.
— Мы пришли как нельзя вовремя, — сказал он. — Сейчас как раз полдень.
Ещё с минуту потолок продолжал со скрипом поворачиваться. Господин Ворон потянул за две другие цепочки, затем снова взялся за первую, и вдруг комнатка озарилась: поток солнечного света хлынул на ещё одно зеркало, висевшее на противоположной стене, и, отразившиеся от него лучи, высвечивая мириады пылинок, упали на мутную поверхность старого зеркала, прислоненного к стене, но не отразились от него, а словно прошли насквозь и пропали.
— Куда подевался свет? — вскричал я.
— Не знаю. Должно быть, туда, откуда явился с самого начала. Думаю, теперь он обитает в таких сферах, которые пока недоступны нашим чувствам.
Он принялся говорить о взаимоотношениях материи с сознанием и о связи качеств предметов с нашими чувствами, но так, что я почти не улавливал смысла его речи, а потом начал рассуждать о таких вещах, которые были мне совершенно непонятны. Он часто упоминал иные измерения, уверяя меня, что их куда больше трёх и некоторые из них доступны нашему ощущению и осознанию, но другие мы не можем ни воспринять, ни постичь умом. Признаюсь, правда, что его слова задержались во мне не больше, чем отблеск света в загадочном зеркале, потому что показались мне разглагольствованиями безумца. Но тут я увидел, что наши отражения совсем пропали и зеркало как будто покрылось густым белым туманом. Я изумлённо всматривался в белесую дымку, и постепенно сквозь неё всё яснее и яснее начали проступать скалистые верхушки далёких гор. Вскоре туман совсем рассеялся, передо мной открылась ровная пустошь, и я заметил, что по ней, стремительно удаляясь от меня, идёт какой-то человек. Я повернулся к своему спутнику, но он куда-то исчез. Тогда я снова посмотрел на человека в зеркале и узнал широкие фалды просторного чёрного сюртука и прямые волосы, развевающиеся по ветру, дыхания которого я не чувствовал. В ужасе я кинулся с чердака прочь».

Глава 9
Я раскаиваюсь

Я отложил рукопись. Мысль о том, что отец мой тоже заглянул в таинственный мир и был знаком с господином Вороном, несколько успокоила и утешила меня. Но тут я вспомнил, что так ничего и не знаю о том, как именно он умер, и почему-то сразу подумал, что отец, должно быть, последовал за Вороном да так и не вернулся. Ну почему я так постыдно сбежал из открывшегося мне мира?! Останься я там, сколько тайн жизни и смерти я мог бы уже постичь, заглянув в сферы, недоступные обычному человеческому восприятию! Господин и госпожа Ворон явно были людьми достойными, и одна ночь в их доме никак не могла бы мне повредить! Конечно, вели они себя необычно, но один из них обладал невероятными способностями, а другая — изумительной красотой. А я им не поверил, решил, что на них нельзя положиться, словно они замышляли что-то против меня!
Чем больше я размышлял о своём поведении в царстве спящих, тем совестнее мне становилось. Ну почему я так испугался лежавших там мертвецов? Разделить их священный покой было бы для меня великой честью, но я показал себя недостойным такой участи. Ну какой вред могли бы причинить мне тот спящий король или красавица с ранами на ладонях? С щемящей тоской я вспомнил добрую и величавую неподвижность их лиц, и глаза мои наполнились слезами. В отчаянии я бросился на диван, закрыл лицо руками — и не заметил как заснул, обессиленный печалью и раскаянием.
Проснулся я так же неожиданно, словно кто-то позвал меня. В доме было тихо, как в опустевшей церкви. На лужайке распевал дрозд. «Пойду и скажу ему, как мне стыдно. Скажу, что готов сделать всё, как он скажет», — решил я про себя и тут же отправился на чердак.
Дощатая каморка возвышалась на прежнем месте, зеркало всё так же мутно отражало всё, что перед ним стояло. Близился полдень, и солнце стояло чуть выше, чем в тот раз, когда я попал сюда впервые. Значит, надо немножечко приподнять крышу и нужным образом повернуть зеркала. Жаль, что я сам не видел, как именно господин Ворон всё это делал!
Я потянул за цепочки, и на зеркало, висящее позади меня, упал луч света. Я повернулся к другому зеркалу, над которым возвышался деревянный орёл. Там уже начала проступать прежняя картина, но очертания вересковой равнины и дальних гор оставались нечёткими и дрожащими, как будто отражались на озёрной глади, по которой только что пробежал лёгкий ветерок. Я прикоснулся к стеклу; оно было непроницаемым.
«Должно быть, необходимо найти верный угол», — решил я и начал так и сяк поворачивать зеркала до тех пор, пока они не установились по отношению друг к другу именно так, как было нужно, а синие горы не обрели чёткость и перестали дрожать. Я шагнул вперёд, и нога моя утонула в упругом вереске.
Я знал только, что путь к домику могильщика лежит через сосновый лес. Мне то и дело встречались густые заросли кустарника и несколько небольших еловых перелесков, иногда мне казалось, что я даже узнаю эти места, однако леса так и не было видно. Солнце уже совсем низко висело над горизонтом, а воздух стал заметно холоднее, предвещая надвигающуюся зиму, когда я, к своему несказанному облегчению, вдруг заметил маленькую чёрную фигурку, направляющуюся ко мне. Это и в самом деле оказался Ворон. Я поспешил ему навстречу.
— Прошу вас, сэр, простите меня за давешнюю грубость, — начал я. — Быть может, вы отведёте меня к себе прямо сейчас? Хотя я прекрасно понимаю, что не заслуживаю подобной доброты.
— Вот как? — произнёс он и, подняв голову, взглянул на меня. — Боюсь, сегодня моя жена не ждёт вас, — добавил он, немного помолчав. — Она и без того жалеет, что на прошлой неделе мы пытались уговорить вас остаться.
— Пожалуйста, отведите меня к ней! Я хочу сам попросить у неё прощения,  — смиренно взмолился я.
— Это бесполезно, — отозвался Ворон. — Должно быть, тогда ещё не пришло ваше время заснуть, иначе вы никуда бы не ушли. Сейчас оно тоже пока не пришло, и я не могу показать вам дорогу. Мёртвые радовались, лёжа под своими маргаритками — ведь они покоятся среди корней небесных растений и цветов, — предвкушая вашу радость в тот день, когда зима уйдёт навсегда и наступит звонкоголосое утро; но ваше появление заставило их задрожать от холода. Когда во вселенную придёт весна… Но нет, это наступит ещё не скоро. Не знаю когда — да и какая разница?
— Прошу вас, господин Ворон, скажите мне только одно: у вас ли мой отец? Не приходилось ли вам видеть его с тех пор, как он покинул наш мир?
— Да, он с нами и крепко спит. Да вы же и сами его видели — тот самый человек, с полусомкнутой ладонью на груди.
— Так почему же вы ничего мне не сказали?! Подумать только, я был в двух шагах и не узнал его!
— И отвернулись от него, — поправил Ворон.
— Да я бы немедленно улёгся спать, если бы знал, что это он!
— Сомневаюсь. Будь вы готовы послушаться и заснуть, то наверняка узнали бы своего отца… А вот старый сэр Апворд и ваш пра-пра-прадедушка давным-давно проснулись и покинули нас. Ваш прадед уже провёл у нас много лет и скоро, наверное, начнёт потихоньку пробуждаться. Вчера вы тоже видели его, но, конечно же, не узнали.
— Почему «конечно же»?
— Потому что он гораздо ближе к пробуждению, чем вы. Человек, отказывающийся спать, никогда не сможет проснуться.
— Я вас совсем не понимаю.
— Конечно. Вы же отвернулись и не хотели ничего понимать.
Я не нашёлся что ответить, но подумал, что стоит мне замолчать, как он тут же уйдёт, и потому снова заговорил:
— А что с моим дедом? Он тоже у вас?
— Нет, он всё ещё в Зловещем лесу, сражается с призраками.
— Тогда я хочу его отыскать! Где он, этот лес?
— Деда своего вы всё равно не найдёте, но Зловещий лес трудно не заметить. Те люди, что отказываются спать на наших ложах, по ночам просыпаются там, чтобы убивать и хоронить своих мертвецов.
— Я не понимаю вас!
— Это неудивительно. Я вас тоже не понимаю. Я не могу проникнуть ни в ваше лицо, ни в ваше сердце. Мы с женой не понимаем своих детей, потому что в них пока слишком мало того, что можно было бы понять. Ведь понять глупость способен только Бог.
— Тогда, — сказал я, чувствуя себя совсем голым и жалким, — будьте добры, покажите мне ближайший путь домой. Я знаю, что путей этих много, и сам уже видел два из них.
— Их действительно много.
— Тогда скажите, какой из них скорее всего приведёт меня домой?
— Не могу, — покачал головой Ворон. — Мы с вами произносим одни и те же слова, но говорим о совершенно разных вещах. Часто мы не можем сказать людям то, что им необходимо узнать, потому что они хотят услышать что-то совершенно иное и в результате лишь превратно истолковывают наши слова. Дом ваш слишком далеко, посередине вашей ладони, и рассказывать вам, как туда попасть, совершенно бессмысленно. Но вы непременно туда попадёте; вы просто должны, обязаны туда попасть. Всякому, ещё не пришедшему домой, нужно туда добраться. Вы думали, что ваш дом — там, откуда я увёл вас, но если бы это действительно было так, вы не смогли бы уйти оттуда. Никто не может уйти из дома. И никто никогда не сможет оказаться дома, если сначала туда не попадёт.
— Загадка на загадке! — воскликнул я. — Знаете, я пришёл сюда не для того, чтобы их отгадывать!
— Верно. Но придя, вы волей-неволей должны были с ними столкнуться. На самом деле, загадка здесь только одна: вы сами. Потому что перед вами не что иное, как истины, но они кажутся вам загадками, потому что в вас самом истины мало.
— Ну вот, оказывается всё ещё хуже!
— Так что придётся их отгадывать, — продолжал Ворон, — потому что загадки не прекратятся, покуда вы не поймёте самого себя. Вся вселенная — это загадка, отчаянно желающая вам открыться, а вы упираетесь, держите дверь и не пускаете её.
— Сжальтесь надо мною, скажите, что мне делать. И куда идти.
— Откуда мне знать, в чём состоит ваше дело и как его найти?
— Если к себе домой я вернуться не смогу, то, по крайней мере, покажите, где тут у вас живут такие же люди, как я.
— Точно таких же я не видел, а существа, больше других похожие на вас, живут вон в той стороне, — и он клювом указал куда-то в сторону, но, обернувшись, я увидел только лучи заходящего солнца, на мгновение ослепившие меня.
— Что ж, — с горечью произнёс я, — признаюсь, мне кажется, что со мной обошлись довольно жестоко: увели из дома, бросили в незнакомом мире и даже не сказали, куда идти и что делать!
— Вы забыли, — ответил Ворон, — что, когда я привёл вас сюда, вы сами отказались от нашего гостеприимства и после этого благополучно вернулись обратно к себе. На этот раз вы явились сюда без приглашения. Прощайте.
Он развернулся и медленно заковылял прочь, печально опустив клюв. Я стоял как пришибленный. Он был прав. Я действительно явился сюда сам. Но ведь мною руководили самые благочестивые побуждения! Я пришёл, чтобы искупить свою вину! На душе у меня было скверно, а в голове не осталось ни цели, ни устремлений, ни надежды, ни желания. Я тупо смотрел вслед Ворону. На секунду во мне встрепенулась мысль пойти за ним, но я тут же решил, что это бесполезно.
Внезапно он скакнул вперёд, со всего размаху вонзил клюв в землю, навалившись на него всем своим телом, и энергично начал что-то оттуда выкапывать. Затем он взмахнул крыльями, вскинул голову и изо всех сил подбросил в небо какое-то существо, тут же взмывшее высоко вверх. В то же мгновение солнце село, в воздухе моментально сгустились сумерки, но новоявленное существо словно выпустило из себя мягкое золотистое свечение и, едва заметно пульсируя, полетело мне навстречу большим, жёлтым светлячком. Оно пролетело у меня над головой и остановилось.
Пусть читатель простит меня, если я ненадолго прерву свой рассказ и снова посетую, как сложно мне описывать то, что невозможно описать даже сколь-нибудь приблизительно. Ведь всё, о чём я пытаюсь рассказать, и все существа, которые уже появились и ещё появятся в моём повествовании, по самой своей природе настолько не похожи на привычные нам создания и события, что, пользуясь формами и языком нашего мира, я могу говорить не о них самих, а лишь о том, какими они представали перед моими глазами и какие чувства будили в моей душе. Но даже при этом меня постоянно преследует неотвязное чувство бессилия и несостоятельности. Как передать многообразие и многослойность каждого отдельного значения и смысла? Я способен только смутно очертить одну из его граней, обрисовать один-единственный момент постепенного, медленно расходящегося кругами воплощения. Порой одна и та же вещь вдруг обретала множество имён и предназначений, а её внутренняя суть оставалась зыбкой и неясной, постоянно меняя свой облик. И сейчас я вынужден облекать в неуклюжие и сомнительные слова не сами предметы, но лишь собственные ощущения от той неизъяснимой странности, которую никакие доступные нам языки не могли бы выразить хоть с какой-то долей уверенности и ясности. Даже человеку, куда лучше меня знающему тот непонятный мир, я, пожалуй, не смог бы как следует передать реальность всего того, что мне пришлось в нём пережить. Ведь нередко, глядя даже на самые что ни на есть явные и очевидные события, происходящие вокруг, я вдруг осознавал, что на самом деле я всего лишь погрузился в абстрактные и бестелесные метафизические умозаключения.

Глава 10
Жуткая ночь

Небо стало чёрным, зима стремительно обволакивала землю холодом, но мерцающий огонёк лишь засветился ещё ярче. Он неподвижно висел в воздухе впереди меня, словно чего-то ожидая. Я повернулся и последовал за ним. Как только золотистое сияние оказалось прямо надо мной, мой необычный проводник медленно полетел дальше, то и дело останавливаясь и освещая самые каменистые места. Каждый раз, когда я поднимал на него глаза, он становился всё больше и светился всё сильнее; вскоре я заметил, что у меня даже появилась тень. Теперь было видно, что меня ведёт за собой то ли птичка, то ли бабочка; она летела медленными, неспешными зигзагами, как ласточка, и у неё были большие, почти квадратные крылья, переливающиеся всеми цветами радуги. Их ослепительное великолепие так заворожило меня, что я не заметил большого валуна, споткнулся и плашмя грохнулся на землю. Когда я немного пришёл в себя, сияющее создание парило у меня над головой, сверкая целым соцветием лучистых оттенков, переходящих друг в друга и рождающих доселе невиданные мною сочетания.
Я поднялся и пошёл дальше, но не мог отвести глаз от светящегося чуда и через несколько шагов снова запнулся о камень. Снова идти, спотыкаться и падать мне не хотелось; я присел, чтобы не спеша насладиться дивным зрелищем, и мне вдруг нестерпимо захотелось подержать это удивительное маленькое создание в руках. К моей несказанной радости оно тут же стало спускаться ко мне, сначала медленно, а потом всё быстрее и стремительнее. Казалось, мне навстречу раскрываются сокровища всей вселенной. Я протянул вперёд ладонь, и мои пальцы сомкнулись над нежным трепетанием лёгких крыльев. Но стоило мне покрепче сжать свою находку, как чудное свечение угасло, и вокруг воцарился беспросветный мрак. В руках у меня лежала мёртвая книга с распластанными страницами, холодная и тяжёлая. Я подбросил её в воздух, но она камнем упала где-то среди вереска. В отчаянии я обхватил голову руками и какое-то время сидел, не зная, что делать. Но вокруг было уже так холодно, что, боясь замёрзнуть, я снова встал. Не успел я подняться на ноги, как мне показалось, что стало чуточку светлее.
— Неужели она оживает? — радостно воскликнул я. Волна безумной надежды на секунду захлестнула меня, но увы, это всего лишь краешек луны выглянул из-за плоского горизонта. Луна осветила пустошь, но не могла показать мне дорогу. Вряд ли она станет терпеливо парить над моей головой, пока я неверными шагами пробираюсь сквозь вереск и камни. Теперь я могу лишь идти куда глаза глядят, не зная, что ждёт меня впереди.
Полная, круглая луна медленно поднималась, освещая окрестности. Неподалёку от меня, к западу, я увидел череду невысоких холмов и решительно двинулся им навстречу. Я и представить себе не мог, что за жуткая ночь ожидает меня! Казалось, луна что-то знает; она поглядывала на меня как-то странно, холодно, но с интересом или, по меньшей мере, с любопытством. Она была совсем не похожа на земную луну, её лик был мне непривычен, а свет ещё непривычнее; должно быть, он исходил от неизвестного мне солнца. Время от времени вскидывая голову, я видел, что она неотрывно смотрит на меня прямым, неподвижным взглядом. Сначала мне это не понравилось — что за бесцеремонность! — но вскоре я увидел или вообразил, что она взирает на меня с некоей удивлённой жалостью, будто спрашивая, как меня угораздило оказаться одному здесь, на пустоши, под покровом её ночи. Только сейчас я осознал, как это ужасно, проснуться посреди вселенной; теперь я проснулся и ничего не мог с этим поделать.
Я продолжал шагать вперёд, но вдруг ощутил, что вереск кончился, и я ступаю по голой, рыхлой земле, похожей на сухой, рассыпчатый торфяник. Внезапно земля дрогнула, чудовищно взгорбилась прямо передо мной, и я увидел нечто вроде подземной волны, пробежавшей впереди меня по сумрачной ночной равнине. Она то ли угасла, то ли пропала где-то вдали, но пока я напряжённо всматривался ей вслед, неподалёку вздулся ещё один холм и медленно покатился прямо на меня. За несколько ярдов от меня он вдруг лопнул, и из него упругой пружиной выскочил зверь, похожий на тигра. Вокруг его пасти и на ушах виднелись чёрные комки земли, его глаза горели неистовым пламенем. Он рванулся ко мне, зловеще обнажая сверкающие зубы в беззвучном оскале, но я стоял как заворожённый, не чувствуя в душе ни страха, ни отваги. Тогда он круто развернулся к развалившемуся холму и нырнул куда-то в земные глубины.
«Это лунный свет действует мне на голову! — подумал я и двинулся дальше.  — Все здешние обитатели могут существовать только как плод воображения, сотканный из полуночных снов. Всё это лишь пустые фантазии!» Так я беседовал сам с собой, изо всех сил пытаясь удержаться на плаву и не погрузиться в пучину животного страха. Откуда мне было знать, что та самая луна, которой я так не доверял, на самом деле защищала меня от мерзких чудовищ, принятых мною за бестелесные видения. Это её свет не давал им броситься на меня, иначе меня ждала бы дикая, кровавая расправа. «Я не стану пугаться бесплотных призраков», — твёрдо решил я про себя, но всё равно мне было жутковато шагать по рыхлому, колышущемуся морю, в глубине которого шевелились такие рыбы. За два-три шага от меня из земли начал медленно выползать огромный червь; его голова напоминала голову белого медведя, а багровую шею украшала косматая белая грива. Кольцо за кольцом червь вытягивал себя из чёрной пучины, и я не смел оторвать взгляда от этого кошмарного зрелища. Когда конец чудовищного туловища показался на поверхности, червь, словно обессилев, рухнул на землю и лежал, чуть подрагивая всем своим длинным, извилистым телом, как бы желая снова зарыться поглубже.
«Может, они пожирают мертвецов, не причиняя вреда живым? — раздумывал я, ещё не зная, что это лунный свет лишает их силы. — Иначе почему они, чуя добычу, вылезают на поверхность, но не трогают меня?» Всю ночь, пока я шёл по равнине, на меня пытались наброситься всевозможные мерзкие твари. Все они были совершенно не похожи друг на друга. Некоторые из них казались мне ещё более омерзительными из-за удивительно прекрасного цвета шкуры или кожи; одна великанская змея вся была покрыта пушистыми перьями самых необыкновенных, сказочных оттенков. Наконец я настолько привык к этим зловещим, но безвредным угрозам, что принялся развлекать себя, воображая и придумывая ещё более чудовищные уродства, но при этом даже не подозревал, что каждым мгновением своей жизни я обязан пристальному взгляду луны. Хотя сама она не испускала света, даже отражённые ею лучи так сковывали злобные намерения диких тварей, что я продвигался вперёд без малейшей опасности. Ибо свет всегда остаётся светом, даже после бесчисленного числа отражений, которые ему пришлось испытать на своём пути. Наверное, я всю дорогу бежал бы без оглядки, если бы знал, что стоит мне оказаться на проклятой равнине одному, без участливого лунного взора, как я тут же останусь на милости тех, кто не знает милости, и со всех сторон на меня навалятся отвратительные, извивающиеся и злобно царапающиеся тела, ещё более дикие и кровожадные, чем мне представлялось до сих пор. По глупому невежеству я беззаботно следил за тем, как она, строгая, усталая и тревожная, постепенно опускается всё ниже и ниже по широкому, тёмному небосводу, и беспокоился лишь о том, как бы не заблудиться без её помощи и не потерять из виду свой путь — хотя как можно потерять то, чего ещё не нашёл?
Я уже приближался к холмам, до которых решился добраться, и луна висела почти над самыми их очертаниями, когда подземные волны и колыхания внезапно прекратились, и равнина неподвижно замерла, голая и пустая. И тут я увидел, что по взрытой земле медленно идёт какая-то женщина, окутанная белесым туманом, то собиравшимся вокруг неё, то расходящимся в стороны подобно широкому одеянию, развеваемому неотступным, вездесущим ветром.
Она была прекрасна, но лицо её было одновременно таким невероятно гордым и таким бесконечно несчастным, что раньше я никогда не мог бы себе представить ничего подобного. Она беспокойно расхаживала по равнине, тщетно пытаясь ухватиться за непослушный туман и закутаться в него поплотнее. Глаза на безупречном лице были мертвы, а слева на груди виднелось тёмное пятно, к которому она то и дело прижимала свою ладонь, словно желая утишить приступ боли. Её густые волосы свисали почти до пят, и иногда ветер играл ими, вплетая в них пряди тумана, так что я не мог отличить одно от другого, но потом они снова падали, окутывая её фигуру бледно-золотым плащом, тускло сиявшим в лунном свете.
Внезапно, прижав обе руки к груди, она упала на землю. Туман поднялся от неё вверх и растаял. Я подбежал к ней, но она вдруг начала извиваться в таких мучениях, что я стоял, не в силах сойти с места и вне себя от ужаса. Неожиданно ноги её отделились от тела и белыми змеями стремительно поползли прочь. От плеч оторвались руки, и две новые змеи, словно в смертном страхе, заспешили в другую сторону. Потом что-то вроде гигантской летучей мыши взметнулось в воздух и улетело, и когда я снова посмотрел вниз, женщины там не было. Земля страшно вздыбилась, как море во время бешеной бури, меня охватил панический страх, и я что было духу побежал назад к холмам.
Я почти добежал до подножья первого из них, когда луна скрылась из виду, и я оказался в глубокой тени. В то же мгновение у меня за спиной раздался тошнотворный вой неукротимой, неутолённой жажды. Это был первый звук, который я услышал после падения мёртвой бабочки, и сердце моё затрепетало, как полотнище на ветру. Обернувшись, я увидел, что ко мне дикой лавиной несётся несметное множество тёмных тварей, и со всех ног кинулся к холму, чтобы взобраться на один из его склонов, ещё серебрившийся лунным светом. Казалось, луна задержалась там для того, чтобы я мог хоть как-то защититься. Я бешено карабкался вверх. Оказавшись в тени крутого каменистого выступа, я услышал прямо позади себя яростное рычание, исполненное жадной ненависти, и мы вместе выскочили навстречу луне. Она сердито сверкнула своей холодной суровостью, и мерзкое животное упало на землю бесформенным комком плоти. Почувствовав небывалый прилив силы, я решительно повернулся к остальным чудовищам, но они, одно за другим выскакивая на лунный свет, с диким воем падали в траву, и мне показалось, что на круглом лице, сиявшем надо мною, появилась странная улыбка.
Я добрался до самой верхушки холма. Луна светила уже совсем издалека, предупреждая о своём скором уходе. Воздух был чист и свеж. Я немного спустился по противоположному склону, где было чуть теплее, и уселся на траву, чтобы дождаться рассвета. Наконец луна опустилась за горизонт, и мир снова погрузился во тьму.

Глава 11
Зловещий лес

Я крепко заснул и проснулся, когда солнце уже поднималось по небосклону. Я снова взобрался на верхушку холма и посмотрел назад: давешняя равнина, которую я пересёк при лунном свете, лежала под моими ногами без малейшего признака жизни. Неужели совсем недавно эта безмятежная пустошь и вправду кишела уродливыми, кровожадными тварями? Я повернулся в другую сторону, чтобы посмотреть, куда лежит мой дальнейший путь. Передо мной раскинулась совершенно пустая, дикая долина, за которой виднелось что-то темноватое и расплывчатое. Может быть, это и есть лес? Вокруг не было ни облачка пыли, ни струйки дыма, ни единого следа чужого присутствия, будь то человек или зверь. В чистом небе тоже не было ни облачка, и просторный край округлого горизонта не смягчался даже лёгкой летней дымкой.
Я спустился и направился туда, где мне привиделся лес. Может, хоть там я найду кого-нибудь живого? Здесь-то мне явно никого не удастся встретить. Повсюду простиралась каменистая пустыня, местами плоская и ровная, местами  — вздыбленная и бугристая. Передо мной явно было широкое русло исчезнувшей реки, пересечённое многочисленными бороздками высохших ручейков, в которых не было ни капли влаги. В некоторых бороздках я видел клочки сухого мха, а на кое-каких валунах примостился лишайник, почти такой же твердокаменный, как и они сами. В воздухе, когда-то напоённом приятным шумом воды, теперь разливалась гробовая тишина. Я шёл целый день, пока не добрался до вожделенного леса (это действительно оказался лес), но за всё это время не встретил ни одной водяной струйки, ни одного бьющего источника. Однако по мере того, как я шагал вперёд в сиянии послеполуденного солнца, меня всё время преследовало неописуемое чувство, будто я слышу вокруг себя шум многих вод. Я слышал журчание и всплески воды так явственно, что уже готов был усомниться в правдивости собственных глаз.
День склонялся к вечеру, когда я вошёл, наконец, в лес. Солнце уже опустилось ниже верхушек деревьев, и его лучи, перемежавшиеся со стройными колоннами могучих стволов, открывали мне блаженный мир гостеприимных теней. Почему-то я думал, что увижу только сосны, но меня встретило невиданное многообразие всевозможных растений. Некоторые очень походили на знакомые мне деревья и кусты, а другие казались необыкновенно причудливыми и диковинными. Немного погодя я заметил дерево, которое принял за цветущий эвкалипт. Его цветы имели форму твёрдых чашечек, похожих на человеческий череп, с открывающимися крышечками, из-под которых пенной кипенью мозга выглядывали нежно-розовые лепестки соцветий. Я с наслаждением улёгся на траву под сень его широких тёмно-зелёных листьев, напоминающих кривые ятаганы, и стал вглядываться в манящие лесные глубины.
Однако вскоре лес начал закрывать свои окна и двери, опуская завесы мрака над запутанными проходами, просторными полянами и извилистыми тропинками. Надо мной смыкалась ночь с её резким, морозным дыханием. Ах, если бы и в этот раз я мог предугадать, что ожидает меня в её беспросветной тьме! Как мне передать всю бесприютную, чужеродную призрачность того, что предстало моим глазам?
Я лежал, прислонившись к гладкому стволу. Нижние ветви дерева, начинавшиеся высоко у меня над головой, спускались до самой земли, почти полностью меня скрывая, но позволяя мне беспрепятственно смотреть на короткие сумерки исчезающего во тьме леса. Я бесцельно и рассеянно всматривался в колеблющуюся листву и вдруг увидел, что она начинает принимать совсем иные очертания, складываясь в непонятные и незнакомые образы. Поднялся лёгкий ветерок, и ветви соседнего дерева закачались, как крылья, стремительно и плавно увлекая за собой свои листья. Мне почудилось, что я вижу между ними стаю волков, остервенело рвущихся с поводка в руке седого волшебника; простые гончие не могли бы грызться и метаться с такой несокрушимой и неистовой силой. Ветер становился всё сильнее, их движения всё живее и реальнее, и я вглядывался в них со всё возрастающим интересом и любопытством. Ещё одна ветвь, покрытая густой листвой, превратилась в моём воображении в целую череду конских голов, выглядывающих из стойла. Кони фыркали и нетерпеливо мотали гривами, оживая и возбуждаясь вместе с крепчающим ветром и раскачиваясь не только вверх и вниз, но и из стороны в сторону. Их головы были до странности костлявыми; несколько из них блестели голыми черепами, на одной кожа, казалось, едва прикрывает сухие кости, другая лишилась нижней челюсти и имела жалкий, понурый и бесконечно усталый вид, но время от времени всё же вскидывалась, словно желая ослабить удила. Над ними же, возле самого ствола, возвышалась фигура женщины, поднявшей руки в величественном жесте. Другие ветви тоже складывались в такие отчётливые образы, что после того, как прошло первое удивление, мне стало порядком не по себе: а вдруг они обманут меня, заморочат мне голову своей кажущейся реальностью? Но вот сумерки превратились в кромешную мглу, ветер улёгся, причудливые видения разом погасли, и я заснул.
Было ещё темно, когда в полусне до меня донеслись далёкие, неясные звуки то ли борьбы, то ли бегущих ног вперемешку со слабыми человеческими возгласами. Звуки продолжали усиливаться, покуда весь лес не наполнился криками множества людей. Дикий шум приближался, раздаваясь сразу со всех сторон, будто внезапно я очутился в самом сердце надвигающейся битвы. Я боялся пошевелиться, чтобы ни малейшим движением не выдать своего присутствия какому-нибудь недоброжелательному незнакомцу.
Наконец над лесом взошла луна, медленно осветив его глубины, и при первом же её появлении непонятный шум превратился в оглушительный рёв, и я начал различать вокруг себя смутные образы. Чем ярче сиял лунный свет, тем громче становились яростные звуки вражды и тем явственнее и чётче проступали облики врагов, сошедшихся в смертельной схватке. Вокруг разгоралось ужасное сражение. У меня в ушах смешались злобные возгласы, победный клич, лязг и звон оружия, свирепые крики и даже отдельные слова, гордые и непримиримые. Леденящие кровь проклятия и священные обеты, ехидная злоба и ядовитые насмешки, презрительная издёвка и имена неприкосновенных святынь беспорядочно переплелись и запутались в общем вопле ненависти. Повсюду в бешеном смятении сражались совершенно жуткие существа. Лезвия рассекали бесплотные саваны призраков, но те лишь вздрагивали и, не останавливаясь ни на секунду, продолжали побоище. На иссохшихся воинов обрушивались железные булавы, разбивая их вдребезги, но ни один из мертвецов не падал и не выпускал оружия, пока у него держались вместе хотя бы несколько костей. По всему лесу грудами валялись человеческие и конские черепа; они хрустели и ломались под ногами живых скелетов, продолжавших биться. Тут и там мелькали гигантские скакуны, сверкающие голыми белыми костями, неуязвимые призраки, пешие или верхом на таких же призрачных конях, исступлённо размахивали мечами, без разбора рубя направо и налево, слышался гулкий стук копыт и звон сошедшихся копий, а из костлявых челюстей и призрачных глоток беспрерывно раздавались оглушительные крики, провозглашающие все убеждения и символы веры, добрые и худые, которые когда-либо порождали раздоры, несправедливость и жестокость. Самые святые слова сопровождались самыми сокрушительными ударами, полными жгучей ненависти, а истины, исковерканные ложью, разлетались по сторонам вместе с отрубленными костями и свистящими дротиками. Каждую секунду кто-нибудь из дерущихся обращался против своих же товарищей и накидывался на них ещё безудержнее, чем на недавних врагов, всё так же неистово возглашая: «Истина! Вперёд за истину!» Я заметил, что один из скелетов только и делал, что крутился волчком, рубя своим мечом всех подряд. Время от времени то один, то другой из воюющих, утомившись, присаживался возле дерева, но потом снова поднимался и вступал в смертную схватку. Никто не останавливался, чтобы поднять упавших, и не смотрел себе под ноги, чтобы ненароком на них не наступить.
Луна не заходила до самого рассвета, и всю ночь перед моими глазами то и дело появлялась фигура женщины, свободно расхаживающей над всей этой дерущейся и вопящей массой. Властно поднятой правой рукой она словно вдохновляла шумящую битву, но её левая ладонь была всё время прижата к груди. «Вы же люди! Бейте друг друга!» — кричала она. Я увидел её мёртвые глаза, тёмное пятно возле сердца и узнал ту самую незнакомку, которую встретил на равнине минувшей ночью. Мертвецы тем временем продолжали сражаться.
Перед самым восходом солнца по всему лесу пронёсся свежий ветер, и чей-то голос провозгласил: «Пусть мёртвые погребают своих мертвецов». В тот же миг все воюющие бесшумно рухнули на землю, и когда солнечные лучи заглянули в лесную чащу, на траве не было ни единой кости — только сухие ветки, обломанные сучки и опавшие листья.
Я поднялся и пошёл дальше, и лес вокруг меня был таким умиротворённым и спокойным, словно никогда не знал ни звука человеческого голоса, ни шума кровавой битвы. С первыми лучами солнца утренний ветерок улёгся, и деревья застыли в царственной тишине. Нигде не было видно ни птиц, ни мышей, ни белок, ни хорьков, и ни один поздний мотылёк не пролетел над моей тропинкой. Правда, я и сам старался не смотреть по сторонам, чтобы ненароком не зацепиться взглядом за какой-нибудь призрак или видение, потому что в ушах у меня всё время звучало глухое звяканье лопат и стук ударяющихся друг о друга костей: а что если мои глаза внезапно откроются и я увижу то, чего ни в коем случае не хочу видеть? При свете дня здравый смысл подсказывал мне, что тысячи призраков готовы выступить из чащи мне навстречу, стоит моему воображению уступить и согласиться признать их существование.
После полудня лес неожиданно расступился, и я увидел перед собой ещё одну голую равнину, пересечённую пустыми руслами рек и ручейков. Сначала я подумал, что сбился с пути, плутая по лесу, и снова попал на прежнее место, но вскоре понял, что это не так. Должно быть, лес привёл меня к другому притоку той же самой высохшей реки. Что ж, лучше перейти его как можно скорее. Я глубоко вздохнул и пустился в путь.
Ночь застала меня на самом дне широкого, сухого протока. Я присел было, чтобы дождаться восхода луны, но, почувствовав сонливость, растянулся на неприветливом мхе. Как только голова моя коснулась земли, я тут же услышал звуки бегущих потоков, весело плещущихся и бурлящих по дороге. Приглушённая мелодия льющейся воды убаюкала меня. Я заснул крепко, без снов, и проснулся, когда утро было уже в разгаре и солнце ярко освещало бугристую, изрезанную тенями пустыню, похожую на полосато-крапчатую шкуру дикого зверя. Солнце поднималось всё выше, тени съёживались, и мне казалось, что камни снова вбирают в себя лужицы тьмы, которые натекли из них за долгую ночь.
Надо признаться, что до сих пор я любил книги и своего арабского скакуна куда больше, чем людское общество. Но теперь душа моя впервые изголодалась по человеческому присутствию, и мне страстно захотелось повстречать тех самых существ, которые, по словам Ворона, были больше всего похожи на меня. С тяжёлым сердцем, в котором всё равно теплилась надежда, я встал и пошёл дальше, понуро размышляя над тем, что, по правде говоря, совершенно не знаю, куда направляюсь и удастся ли мне кого-нибудь найти.

Глава 12
Друзья и враги

Неожиданно в одном из сухих протоков я увидел небольшой куст, который, как мне хотелось надеяться, предвещал скорое появление и другой растительности. Я наклонился, чтобы рассмотреть его получше, и увидел, что ветки усыпаны маленькими плодами, но не решился попробовать, каковы они на вкус, потому что не знал, что это такое. Я и не подозревал, что из-за ближайшего каменного выступа за мною следят сотни блестящих глаз, в которых стоит один и тот же вопрос: сорву я висящие на ветках плоды или нет?
Неподалёку виднелся ещё один куст, чуть побольше, за ним — другой, ещё больше, и наконец я увидел целые заросли похожих растений, которые, как я уже понял, были, скорее, не кустами, а карликовыми деревьями. Их было так много, что я уже с трудом перебирался через те канавы и протоки, которые не мог перепрыгнуть. Спустившись в один из таких протоков, я вдруг услышал странный и стремительный всплеск непонятного шума, как будто целая стая птиц внезапно вспорхнула со стены, увитой плющом, но, оглянувшись, так ничего и не увидел.
Вскоре я заметил настоящие, высокие фруктовые деревья, но их плоды показались мне странно грубыми, шершавыми и неприятными на вид. Я стоял на самом краю широкой лощины, которая, по-видимому, когда-то была озером. Виднеющийся слева лес плавно спускался по сухому берегу, сплошь заполняя собой всю низину, и хотя в самом лесу росли самые разные деревья, в лощине почти все растения были покрыты всё теми же незнакомыми мне плодами.
Я немного прошёл вниз по склону, поросшему травой и мхом, и наконец решил чуть-чуть отдохнуть. Рядом со мной стояло крохотное деревце, усыпанное самыми румяными яблоками, которые мне только приходилось видеть; правда, размером они были не больше вишни. Я протянул руку, сорвал одно яблочко и съел его. Оно оказалось таким вкусным и сладким, что я немедленно потянулся за вторым, как вдруг воздух наполнился ликующими детскими голосами и радостным смехом, чистым и ясным, как звонкая песенка горного ручейка.
— Ему нравятся наши яблоки! Ему нравятся наши яблоки! Значит, он и есть добрый великан! Он добрый! — торжествующе воскликнули несколько тонких голосков.
— Но он всё равно великан! — возразил другой голос.
— Он и правда очень большой, — согласился третий. — Но ведь рост — это ещё не самое главное. Любой малыш может вырасти и стать глупым, если не поостережётся!
Я приподнялся на локте, и глаза мои расширились от изумления. Со всех сторон меня окружало великое множество детей всех возрастов. Некоторые явно только что научились ходить, кое-кому было лет двенадцать-тринадцать, а трое или четверо выглядели ещё старше; они стояли отдельно от других, чуть-чуть поодаль и веселились не так бурно, как все остальные. Большая часть этих удивительных малышей толпилась небольшими кучками, разговаривая и смеясь между собой подобно жителям большого города. Только у здешних детей разговоры были куда веселее и разумнее, да и вели они себя гораздо учтивее и приветливее.
Видимо, по моему жесту они догадались, что мне понравились их яблоки. Но почему из-за этого они столь решительно объявили меня добрым, я не понял и потому ничуть не удивился осторожности одного из старших ребятишек. Я не говорил ни слова — и потому, что не хотел их пугать, и потому, что человек обычно узнаёт куда больше, если просто слушает, не задавая никаких вопросов. Почти все их слова были мне понятны, но я ничуть этому не удивился: ведь если на свете существует такое чудо, как любовь, чему ещё можно удивляться?
По толпе малышей прокатилось какое-то движение, они расступились, и вперёд вышел милый, обаятельный мальчуган с невинной мордашкой. Лукаво улыбаясь, он протянул мне огромное зелёное яблоко. Галдящие ребятишки замолчали как один и выжидательно уставились на меня.
— Ешь, — сказал он. — Ешь, добрый великан.
Я благодарно кивнул, взял яблоко, откусил большой кусок и тут же, сморщившись, досадливо отшвырнул его прочь. Среди малышей снова поднялся ликующий гомон, и они разом кинулись мне на шею, так что я чуть не упал. Они целовали меня в нос и щёки, цеплялись за ноги, карабкались по рукам, залезали на плечи, обнимали за шею. Они затормошили меня так, что вскоре я и впрямь повалился на землю, переполненный нежности и удивления от восторга этих маленьких созданий.
— Это он, это он, добрый великан! — кричали они. — Мы знали, что ты придёшь! Как хорошо, что ты наконец-то нашёл нас!
Они снова начали галдеть и переговариваться, то и дело радостно восклицая и хлопая в ладоши, как сотни звонких колокольчиков, но тут над полянкой снова повисло внезапное молчание, а ползавшие по мне малыши проворно скатились на землю и начали помогать мне подняться. На безмятежных, ласковых лицах появилось сосредоточенное, чуть тревожное выражение.
— Вставай, добрый великан, — сказала одна из девочек. — Скорее, скорее! Он заметил, как ты выбросил его яблоко!
Я тут же вскочил на ноги. Девочка молча указала мне на склон. На самом верху стоял мешковатый, нескладный и довольно уродливый парень на полголовы выше меня. Вид у него был враждебный, но я подумал, что бояться его нечего: в руках у него ничего не было, а маленький народец успел спрятаться за кустами и камнями.
Парень начал спускаться ко мне, а я стоял, не двигаясь с места и спокойно выжидая. Подойдя, он протянул мне руку. Я уже готов был ответить ему дружелюбным рукопожатием, но он тут же отдёрнул её, злобно показал мне кулак и снова требовательно протянул свою руку. Тогда я понял, что он требует отдать ему выброшенное яблоко. Я сделал гримасу отвращения и знаками показал, что оно мне не понравилось и я не хочу его есть. В ответ он оскорблённо взревел, увидев в моих жестах намёк на то, что его яблоки никуда не годятся.
— Не переживайте, — попробовал успокоить его я. — Иногда и на самой хорошей яблоне попадаются дурные плоды.
Он угрожающе придвинулся, хотя было неясно, понял он меня или нет, и я догадался, что придётся защищаться. Однако мой неприятель не решился на меня напасть, пока к нему на подмогу не подоспел второй великан, точь-в-точь такой же. Оказывается, всё это время он подбирался ко мне сзади и теперь был совсем близко, так что первый воспрял духом и что было силы набросился на меня. Я встретил его крепким ударом в нос, но его товарищ огрел меня по затылку, и вдвоём они быстро меня повалили, скрутили и оттащили в лес, где, как выяснилось, проживали их сородичи. Великаны жили в утлых хибарках, кое-как выстроенных из неотёсанных камней и сухих веток. Меня затолкнули в одну из них, швырнули на пол и впридачу поддали мне хорошего пинка. На лавке сидела женщина-великанша и равнодушно взирала на происходящее.
Надо сказать, что за всё время своего рабства у великаньего народа я едва научился как следует распознавать среди них женщин и мужчин, так мало они отличались друг от друга. Я часто раздумывал, не привелось ли мне попасть к бессмысленным тварям, полулюдям-полузверям, у которых ума хватает лишь на то, чтобы передвигаться с места на место, рычать от ярости и жадно пускать слюни. Питались они выкопанными из земли кореньями и сорванными с деревьев плодами, которые были мне невыразимо противны, но ничто не обижало моих хозяев так, как выражение отвращения на моём лице. Женщины отвешивали мне подзатыльники, а мужчины награждали пинками, когда я, морщась и давясь, выплёвывал мерзкую пищу, не в силах её проглотить.
Той ночью я так и остался лежать на полу, потому что едва мог пошевелиться. Однако мне удалось на удивление быстро и крепко заснуть, и я проснулся довольно бодрым. Утром великаны поволокли меня назад в лощину. Они обмотали верёвку вокруг моей лодыжки, неумело привязали другой её конец к дереву и сунули мне в левую руку плоский камень с острым краем, похожий на пилу. Я переложил его в правую руку, но тут же получил оглушительную затрещину. Камень снова оказался у меня в левой руке, и великаны знаками пояснили мне, что я должен соскребать кору со всех веток, на которых не было яблок. Потом они пнули меня ещё пару раз для острастки и уковыляли прочь.
Я с тоской принялся за работу, смутно надеясь, что если сумею им угодить, то они, может быть, предоставят меня самому себе, и тогда я смогу выждать время, как следует всё разузнать и в подходящий момент бежать. К счастью, неподалёку от меня росла одна из карликовых яблонь. Время от времени я нагибался, чтобы сорвать несколько ароматных плодов, и они чудесным образом освежили и подкрепили меня.

Глава 13
Малыши

Не успел я приняться за дело, как неподалёку зазвучали радостные детские голоса, и вскоре из-за крохотных деревьев, которые густым подлеском росли между великаньими яблонями, начали выбираться Малыши (так они сами себя называли). Ещё минута, и вокруг меня собралась чуть ли не сотня ребятишек. Я знаками показал им, что великаны только что ушли и могут нас услышать, но в ответ ребятишки только рассмеялись и сказали, что бояться нечего.
— Они слишком слепые, чтобы нас увидеть, — пояснили они и снова рассмеялись, как звонкоголосые бубенчики.
— Тебе что, нравится ходить с верёвкой на ноге? — спросил меня один из них.
— Пусть лучше они думают, что я не могу её снять, — сказал я.
— Да они и своих-то ног почти не различают! — возразил он, весело приплясывая и хлопая в ладоши. — Просто ходи мелкими шажками, они и подумают, что верёвка на месте.
Старшая из девочек присела возле меня и принялась развязывать неуклюжий узел. Я только улыбнулся, полагая, что её тоненькие пальчики вряд ли справятся с толстой верёвкой, но уже через мгновение с изумлением почувствовал, что путы ослабли. Малыши усадили меня на траву, как следует накормили сладкими яблоками-вишенками, а потом самые маленькие из них принялись резвиться и играть, да так забавно и потешно, что мне пришлось позабыть про свою работу. Когда уставали одни, за ними в игру вступали другие, и веселье наше продолжалось до самого заката. К вечеру мы услышали тяжёлую великанью поступь. Малыши тут же отпрянули от меня, а я поспешно обмотал ногу верёвкой.
— Нам нужно быть осторожнее, — сказала освободившая меня девочка. — А то он сослепу ступит своей страшной, противной ногой куда не надо и раздавит кого-нибудь из самых маленьких.
— Так они что, совсем вас не видят?
— Они могут заметить, что в траве что-то шевелится. Будет ужасно, если они увидят, как ты возишься с кучей малышей, ведь им ненавистны все живые существа кроме них самих... Правда, сами они не очень-то и живые.
Тут она тоненько и пронзительно свистнула, малыши мгновенно попрятались, и сама она тоже исчезла. Зато пришёл мой хозяин (каковым он, несомненно, себя считал), чтобы забрать меня домой. Он развязал мне ноги, чуть ли не волоком дотащил меня до вчерашней хижины, бросил на землю перед самой дверью, снова связал мне лодыжки, напоследок пнул в бок и ушёл.
Наверное, я без труда смог бы от него убежать, но у меня, наконец-то, появились друзья, и я не мог даже помыслить о том, чтобы оставить их одних. Они были такими ласковыми, такими забавными и милыми, что мне хотелось увидеть их снова и познакомиться с ними поближе. «Завтра, — радостно говорил я себе, — они опять придут ко мне!» Но когда великаньи хижины погрузились в ночную тишину, я услышал совсем рядом детские голоса, с любовью и заботой перешёптывающиеся обо мне, и понял, что мои новые знакомые пробрались сюда, чтобы побыть со мною. С той минуты они почти никогда не оставляли меня одного.
Узнать поближе великанов я так и не сумел, да, по-моему, там и знать-то особо было нечего. Они продолжали относиться ко мне враждебно, но были слишком глупы, чтобы изощряться в жестокостях. Нередко я просто уклонялся от их пинков, а иногда даже хватал их за ногу, так что они грузно шлёпались на землю и на какое-то время оставляли меня в покое.
Но слова и дела Малышей всегда были добрыми и приятными, а порой несказанно удивляли меня. С каждым днём мне всё меньше хотелось с ними расставаться. Пока я трудился, они приходили и уходили, радуя и забавляя меня своими играми и рассказами, так что утомительная работа уже не казалась мне такой уж противной, а день — таким длинным и тягостным. Вскоре я уже любил их без памяти. Они знали совсем немного, но были на диво мудрыми и всегда были готовы учиться чему-нибудь новому. По ночам меня оставляли спать на голой земле, но почти каждое утро я просыпался посреди целого гнезда ребятишек, свернувшихся рядом со мною. Один или двое всегда оказывались у меня на груди, обвивая тёплыми ручонками мою шею, но кто именно это был, можно было понять только с восходом солнца, потому что они сами установили очерёдность между собою и строго соблюдали её. Когда один из малышей вскарабкивался на меня, в полусне я сразу же обнимал его и прижимал к себе, а остальные укладывались рядом и мирно засыпали, маленькие поближе, старшие подальше. Понятно, что так я почти не чувствовал ночного холода. К тому же, перед тем, как улечься вечером спать, и перед тем, как утром снова скрыться в лесу, они непременно приносили своему доброму великану множество крохотных плодов.
Однажды утром я с удивлением обнаружил, что рядом никого нет. Однако стряхнув с себя остатки сна, я услышал тихие крадущиеся шаги множества маленьких ног. Из леса вышла та самая старшая девочка, о которой я уже рассказывал. Она была самой высокой и серьёзной в шумном детском семействе, и все остальные относились к ней как к матери. За ней следовали ликующие, приплясывающие от восторга малышата, но на этот раз их радость была беззвучной, чтобы не разбудить спящего за стеной великана. На руках у девочки лежал новорожденный младенец. До сих пор самой младшей была годовалая девчушка, и три девочки постарше постоянно возились с ней, кормили, одевали и умывали её, но при этом охотно делились своим сокровищем со всеми остальными. Кукол малыши не знали, старшие играли с младшими и заботились о них, а под опекой у младших были те, кто был ещё меньше.
Лона подошла ко мне и положила крохотного мальчугана мне на руки. Тот открыл глаза, посмотрел на меня, потом снова закрыл их и сладко заснул.
— Видишь, он уже полюбил тебя, — прошептала девочка.
— Где вы его взяли? — спросил я.
— В лесу, конечно, — ответила она с радостно сияющими глазами. — Как и всегда. Видишь, какой он хорошенький? Мы его чуть ли не всю ночь искали. Иногда их не сразу найдёшь.
— А откуда вы знаете, когда именно нужно искать? — поинтересовался я.
— Не знаю, — отозвалась она. — Все поскорее спешат сообщить об этом друг другу, но мы никогда не знаем, кто сказал первое слово. Порой я думаю, что один из нас говорит его во сне, а другой, просыпаясь, слышит и сразу подхватывает. Да и какие уж там расспросы, когда в лесу появляется малыш! А потом, когда мы его находим, и спрашивать-то незачем.
— А кого вам чаще приносят, мальчиков или девочек?
— Их не приносят. Мы сами идём в лес и находим их.
— А сейчас у вас кого больше, мальчиков или девочек?
— Не знаю, — ответила она, сосредоточенно нахмурив брови. Я уже знал, что Малыши хмурятся так, если им дважды задают один и тот же вопрос.
— А что, нельзя посчитать?
— Мы никогда этого не делаем. Нам не нравится, когда нас считают.
— Почему?
— Это неправильно. Лучше не знать.
— А откуда берутся те младенцы, которых вы находите?
— Из леса, всегда из леса. В других местах их не бывает.
Видимо, ей было известно лишь то, куда младенцы попадают в конце концов, и она полагала, что больше об их появлении ничего узнавать не нужно.
— И часто вы их там находите?
— Когда появляется новый малыш, это такой праздник, что нужна вся наша радость, до последней смешинки. Потому мы быстро забываем, когда радовались так в прошлый раз. Ты ведь тоже рад, что у нас есть новый малыш — а, добрый великан?
— Конечно, рад! — ответил я. — Но чем вы собираетесь его кормить?
— Сейчас я тебе покажу, — пообещала она, куда-то убежала и вскоре вернулась, неся в руке две-три сочные, спелые сливы. Она приложила одну из них к губам спящего малыша.
— Он бы тут же открыл рот, если бы не спал, — уверенно произнесла она, осторожно вынимая его из моих рук. Она выдавила из сливы капельку сока и снова приложила её к крошечному ротику. Не открывая глаз, мальчуган тут же зачмокал, а Лона продолжала аккуратно надавливать на сливу, пока он не высосал её до конца, оставив только кожицу с косточкой внутри.
— Вот видишь! — воскликнула она с ласковым торжеством в голосе. — Каким бы нехорошим и кислым был этот мир, если бы в нём не нашлось ничего для самых маленьких малышат! Мы бы нипочём в нём не остались — правда, мой сладкий? Мы оставили бы его злым великанам!
— А если, пока ты его кормишь, ему в рот вдруг попадёт косточка? — спросил я.
— Такого не допустит ни одна мать, — твёрдо ответила она. — Тогда мне вообще нельзя было бы ухаживать за маленькими!
Я подумал, какой чудесной женщиной и матерью она, должно быть, станет, когда вырастет. Кстати, а куда деваются Малыши, когда подрастают? Куда они уходят? И — мне никак не давал покоя прежний вопрос — откуда они берутся, прежде чем попадают в лес?
— Скажи, а где вы жили раньше? — спросил я.
— Здесь, — откликнулась она.
— И вы никогда не бывали в других местах?
— Никогда. Всех нас нашли в лесу. Некоторые думают, что мы выпали из деревьев.
— А почему среди вас так много совсем маленьких детей?
— Я не понимаю, о чём ты спрашиваешь. Кто-то маленький, кто-то побольше. Вот я, например, очень большая.
— И этот малыш тоже вырастет?
— Конечно.
— А ты?
— Наверное, нет. Надеюсь, что нет. Ведь я самая большая. Иногда я даже боюсь этого.
— Почему?
Она не ответила.
— А сколько тебе лет? — спросил я.
— Как это? Каждый из нас — такой, какой есть.
— И насколько большим вырастет этот вот новый малыш?
— Не знаю, — сказала она и остановилась. — Потому что, — добавила она тревожным голосом, — некоторые из нас вырастают, и мы думаем, что дальше они уже расти не будут, но они всё равно начинают расти дальше. Это очень страшно. Мы не любим об этом разговаривать.
— А почему это страшно?
Она немного помолчала и потом произнесла:
— Мы боимся, что они превратятся в великанов.
— И что же в этом плохого?
— Это просто ужасно! Я не хочу об этом говорить!
Она порывисто прижала младенца к груди, и на лице её отразилась такая тревога, что я не осмелился расспрашивать дальше. Однако вскоре я и сам начал замечать, что двое или трое ребятишек поменьше ведут себя как-то странно, а на их лицах то и дело появляется жадное и хвастливое выражение. Большие девочки частенько поглядывали на них с нескрываемым беспокойством.
Ни один из Малышей ни разу не помогал мне в работе: они решительно отказывались хоть что-нибудь делать для злых великанов. Однако они продолжали неутомимо и старательно заботиться обо мне. Один за другим они часами пели мне песни, залезали на высокое дерево, чтобы положить мне в рот спелую сливу или яблочко, и зорко следили за тем, чтобы нас не застал врасплох какой-нибудь великан. Иногда они усаживались на траву и начинали рассказывать мне всевозможные истории, чаще всего совсем простые и наивные, без особого смысла. Время от времени они собирались все вместе, чтобы позабавить меня, и в один из таких дней вперёд вышел один малыш немного угрюмого вида и спел странную песню, томительную и проникновенную, с таким жалостливым припевом, что, хотя я мало что понял, у меня по щекам невольно покатились слёзы. Увидев это, сидевшие рядом малыши сильно озадачились, и только тогда я впервые подумал, что до сих пор ни разу не видел в этом мире ни капли воды. Когда-то в незапамятные времена здесь явно были и реки, и озёра, и ручьи, но Малышам никогда не приходилось видеть ничего похожего на воду до тех пор, пока они не увидели, как я плачу. Каким-то непонятным образом они всё же уловили, что значит эта странная влага, вытекающая у меня из глаз, и один из самых маленьких ребятишек тут же подбежал к печальному певуну, потряс пухленьким кулачком перед его носом и сердито проговорил:
— Это всё из-за тебя! Из-за тебя у доброго великана из ягодок-гляделок полился сок! Ты злой великан, вот ты кто!
Однажды, когда Лона сидела с младенцем на руках у подножья моего дерева, я спросил:
— А почему я не вижу среди великанов ни одного ребёнка?
Она недоумённо посмотрела на меня, словно тщетно пытаясь уловить хоть какой-то смысл в моём вопросе, но потом всё же ответила:
— Но ведь они же великаны. Там нет малышей.
— И что, у них никогда не бывает детей?
— Никогда. Для них в лесу никого нет. Они не любят детей. Если бы они заметили одного из нас, то, наверное, сразу раздавили бы.
— Так значит, великанов не становится больше? Знаешь, раньше я думал, что это ваши родители. Пока не понял, что к чему.
Лона от души рассмеялась:
— Да нет же, добрый великан! Это они получились из нас, а не мы из них.
Но даже сами эти слова внезапно погасили всю её весёлость, и я увидел, что ей страшно.
— Но как такое может быть? — воскликнул я, опуская каменную пилу и озадаченно глядя на неё.
— Я не хочу об этом говорить. Я не знаю, — отчаянно ответила она. — Но с самого начала мы были здесь, а их не было. Они произошли от нас. Это ужасно, но мы ничего не можем с этим поделать. Всё могло быть по-другому, но они этого не захотели.
— И долго ли вы здесь живёте? — спросил я, недоумевая ещё больше и надеясь осторожными вопросами пролить хоть немного света на её загадочные слова.
— Наверное, мы жили здесь всегда, — сказала она. — Мне кажется, кто-то начал делать нас с самого начала.
Я снова принялся скрести древесную кору. Лона увидела, что я не понимаю.
— Великанов никто не делал с самого начала, — пояснила она. — Если какому-нибудь Малышу вдруг становится всё равно, он становится жадным, потом ленивым, потом большим, потом глупым, а потом — злым. Великаны не знают, что вышли от нас, и вообще не верят, что мы есть. Они говорят, что всё это чепуха, глупые россказни... Ой, смотри! Маленький Недотёпа подобрал великанье яблоко и откусил от него! Теперь он тоже станет одним из них! Какой ужас! Совсем скоро он будет большим, злым и уродливым и даже не поймёт, что с ним произошло!
Малыш Недотёпа действительно стоял поодаль от всех, жадно откусывая от яблока размером с его голову. Я и раньше порой замечал, что он выглядит не таким милым и добрым, как остальные. Теперь же он показался мне просто отвратительным.
— Надо пойти и отобрать у него эту гадость! — вскричал я.
— Это не поможет, — печально покачала головой Лона. — Мы сделали всё, что могли. Теперь слишком поздно. Мы боялись, что он вот-вот начнёт расти, потому что он всё время упрямился, ничему не верил; но когда он не захотел делиться ягодами с другими малышами и заявил, что собрал их только для себя, всё стало ясно. Он стал обжорой, и ему уже ничем не поможешь... Видеть не могу, как он ест!
— А нельзя ли попросить других мальчиков последить за ним? Чтобы он не прикасался к этим мерзким яблокам?
— Если он хочет их есть, удерживать его бесполезно. Какая разница, ест он их на самом деле или просто хочет их есть и стал бы их есть, если бы ему позволили? Нет, нет, скоро он уйдёт к великанам! Он уже не хочет быть с нами. Посмотри, как сильно он вырос с тех пор, как ты у нас появился. По-моему, он ещё вчера был куда меньше ростом.
— Да он и сам уже вроде той уродливой зелёной мерзости, которую держит в руке.
— Это всё потому, что он упрямо превращает себя в тупого уродца.
— Нет, правда! Посмотри: что его голова, что великанье яблоко — они же почти одинаковые!
— Может, между ними уже и нет никакой разницы.
— Неужели он хочет стать великаном?
— Он ненавидит великанов, но всё равно сам превращает себя в одного из них: теперь ему даже нравятся их противные яблоки. Бедный, бедный мой Недотёпа! Он был такой славный, такой хорошенький, когда мы только-только его нашли!
— Как же ему будет плохо, когда однажды он вдруг увидит, в кого превратился!
— Да нет, ему это даже понравится. В том-то и беда.
— И что, потом он тоже будет вас ненавидеть?
— Он станет таким же, как и все остальные великаны. Он позабудет нас. Перестанет верить в то, что мы есть на самом деле. Ему будет всё равно. Он будет занят только своими яблоками.
— Так как же всё это происходит? Расскажи мне, Лона! Я совсем не понимаю ваш мир, потому что в моём мире всё иначе.
— Я ничего не знаю про мир. Что такое мир? Только слово на твоих больших, красивых губах. Правда, и слово — это уже кое-что.
— Забудем пока про слово. Расскажи мне, что будет с Недотёпой.
— Однажды утром он проснётся настоящим великаном — не таким добрым, как ты, а совсем другим, похожим на всех остальных. Ты, наверное, даже не сможешь узнать его среди других, но я тебе его покажу. Он будет думать, что всегда был великаном, и позабудет и про тебя, и про нас. Крошка-Пион говорит, что великаны забыли и потеряли самих себя и потому никогда не улыбаются. Я всё время думаю, как же это происходит: они становятся плохими, потому что не радуются, или не радуются, потому что стали плохими? Но как же им радоваться, если у них не бывает детей? И знаешь, добрый великан, мне всё время хочется понять, что это такое — быть злым.
— Ах, если бы и я мог быть таким же чистым, невинным и не знающим зла!  — вздохнул я. — Но всё равно я стараюсь быть хорошим и добрым. И дальше буду стараться.
— Я тоже. Потому-то я и знаю, что ты — хороший.
Мы помолчали.
— Так значит, ты не знаешь, откуда Малыши попадают в лес? — спросил я, последний раз пытаясь разузнать то, что больше всего меня интересовало.
— Тут и знать нечего, — ответила она. — Они из леса. Они там растут.
— А почему же вы не находите их там раньше, до того, как они вырастают в младенцев?
Она сосредоточенно нахмурилась и чуть-чуть подумала.
— Они появляются только тогда, когда их можно брать, — наконец ответила она.
— Жаль, что младенцы не умеют разговаривать, — мечтательно произнёс я.  — Представляешь, сколько всего они могли бы рассказать!
— Когда в предыдущий раз мы нашли маленькую Толму, у неё был такой вид, будто у неё и правда есть какая-то тайна. Она лежала под старым буком и сосала пальчик. Я наклонилась над ней, но она так ничего и не сказала, только посмотрела на меня — так ясно, так хорошо! Она никогда не вырастет большой, никогда не станет злой великаншей! Знаешь, когда Малыш начинает расти, он ни о чём другом даже не думает, только бы вырасти побольше. А когда перестаёт расти, начинает толстеть. Злые великаны всегда хвастаются, какие они толстые.
— В моём мире всё точно так же. Только у нас не говорят «толстые». У нас говорят «богатые».
— А в одной из хижин, — продолжала Лона, — сидит самый большой и самый толстый великан, такой надутый и важный, что никто не может его увидеть. В установленные дни великаны приходят к нему в дом, заискивают перед ним, восхваляют его за то, какой он огромный и жирный, и просят, чтобы он дал им силы запихивать в себя ещё больше еды и становиться такими же толстыми, как он.
Через какое-то время до меня дошёл слух, что Недотёпа исчез. Я видел, что несколько ребятишек постарше посерьёзнели и погрустнели, но остальные, казалось, почти не заметили его отсутствия.
На следующее утро Лона подошла ко мне и прошептала:
— Смотри! Вон там, возле большой айвы! Это тот самый великан, который раньше был Недотёпой. Ну что, узнаёшь?
— Сам ни за что бы не узнал! — приглушённым шёпотом воскликнул я. — Но после твоих слов мне действительно кажется, что это наш Недотёпа, только как в тумане и глаза какие-то мутные. Да, вид у него глуповатый, ничего не скажешь!
— Теперь он только и делает, что пожирает эти отвратительные яблоки, — печально произнесла Лона. — Вот что происходит с Малышами, которые не желают оставаться маленькими.
«А ведь у нас это называется “стать взрослым”», — подумал я про себя.  — Ах, если бы она только могла научить меня, как расти в другую сторону и стать Малышом!.. Хотелось бы мне когда-нибудь научиться смеяться так, как смеются они!»
Я и не подозревал, что у меня уже была такая возможность, а я с презрением отвернулся от неё. Мы с Недотёпой были одного поля ягоды. Но он не осознавал своей потери, а мне только предстояло узнать, чего я лишился.

Глава 14
Катастрофа

Какое-то время я жил, ни о чём не думая и желая лишь одного: навсегда остаться среди Малышей. Однако вскоре мною начали овладевать иные чувства и мысли. Сначала во мне зашевелилось неясное ощущение, что надо что-то делать, что моё предназначение вовсе не в том, чтобы всю жизнь батрачить на тупых откормленных скотов. Затем я начал думать, что очутился в чудесном, неведомом мире и потому явно должен попытаться исследовать и понять его законы и обычаи. Я рассуждал, что должен узнать о Малышах куда больше, чем они сами могут мне рассказать, если хочу хоть сколько-нибудь отплатить им за доброту. А для этого мне нужна свобода. Не может быть, думал я, что вечное детство является непременным условием их чистоты, правдивости и милости! Разве хоть в каком-нибудь мире может существовать такое несогласие между возрастанием и его естественными последствиями? Жизнь не должна стоять в таком противоречии закону, чтобы совершенство можно было достичь только путём задержки и приостановления всякого развития! Но ведь Малыши не растут. Что-то мешает им расти. Только что? Лона казалась из них самой старшей, но и ей на вид было не больше пятнадцати лет. А ведь она уже долгое время считает себя ответственной за всех остальных, которые, по большей части, и выглядят, и ведут себя как самые обыкновенные маленькие дети, почитая её своей матерью. Мне казалось, что они нисколько не растут и не развиваются. У них не было ни малейшего представления о времени, они не могли сказать, сколько им лет, да Лона и сама считала, что жила всегда. Исполненная мудрости и не ведающая знания, она воплощала в себе и Любовь, и Закон для своего маленького народца. Но ведь то, что многое в ней я принимаю за невежество, вполне может означать, что мне самому не хватает проницательности. Было видно, что по-настоящему её заботит только одно: чтобы никто из Малышей вдруг не начал расти и не превратился в злого великана. Нет, «добрый великан» просто обязан позаботиться о них ради их же собственного блага! Однако он не сможет им помочь, пока не откроет для себя их природу и происхождение, а значит, ему надо на время их покинуть! Они будут и дальше жить, как жили, ведь их благополучие ни в чём не зависит от меня. Ведь это они защищали и оберегали меня, а не я их. Наоборот, из-за меня им постоянно угрожала опасность со стороны их несмысленных соседей. Мне хотелось многому их научить, но сначала я должен был лучше узнать и понять своих будущих учеников. Конечно, дурные люди от знания становятся только хуже, но, наверное, хороших людей оно делает ещё лучше! Я не сомневался, что Малыши вполне способны овладеть математикой. И потом, разве нельзя научить их записывать те прелестные песенки, которые они то и дело мурлыкают себе под нос, но, допев последнюю ноту, тут же забывают?
Короче говоря, я решил продолжить своё путешествие, надеясь по дороге разузнать побольше о происхождении и предназначении этих очаровательных маленьких созданий. Однако я вряд ли осуществил бы свои намерения так скоро, если бы не одно грустное происшествие.
Чтобы подготовить ребятишек к своему временному отсутствию, однажды во время работы я начал говорить им, что давным-давно убежал бы от злых великанов, если бы так сильно не полюбил их, Малышей. Не успел я договорить, как все они разом кинулись ко мне, облепив меня со всех сторон; некоторые проворно вскарабкались на дерево и оттуда прыгнули прямо мне на шею, другие цеплялись за руки, обнимали, ласкали, так что я не мог пошевелиться. Мне показалось, что на меня обрушилась целая лавина маленьких тел. Трое малышей примостились у меня на руках, двое взобрались на плечи, один сидел на шее, ещё один стоял на голове, четверо или пятеро крепко обхватили мне ноги, ещё несколько ребятишек прижимались ко мне спереди и сзади, а по ним карабкались всё новые и новые детишки, стремясь пробиться ко мне поближе. Они были так поглощены восторгом, благодарностью и любовью, что не заметили, как приблизился мой неуклюжий и злой хозяин. «Берегись, добрый великан! Прощай!» — услышал я, и малыши бросились врассыпную, отцепляясь и падая с моих плеч, как свернувшиеся клубком ёжики, и тут же разлетаясь по сторонам, как юркие белки. В то же мгновение из-за яблони показался великан и отвесил мне такой страшный удар дубиной по голове, что я упал и лишился чувств. Потом Малыши рассказывали мне, что от возмущения они закидали его таким градом камней и больших яблок, что он перепугался и спотыкаясь побежал домой.
Я пришёл в себя только ночью. Надо мной высились бледные звёзды, ожидающие прихода луны. Рядом никого не было. У меня раскалывалась голова, и страшно хотелось пить. Я с трудом перевернулся на бок, но только ухо моё коснулось земли, как я тут же услышал журчание бегущей воды и мучительно простонал, томясь по прохладной, чистой влаге. И тут вокруг меня, откуда ни возьмись, безмолвно сгрудились Малыши, и на губах я почувствовал желанный вкус спелых, ароматных плодов. Жажда моя начала проходить, но вдруг я с удивлением узнал знакомые звуки, которых до сих пор ни разу не слышал среди моих маленьких друзей. Они всхлипывали и шмыгали носами, словно пытаясь подавить рыдания. Я попытался сесть, и множество крохотных тел тут же с готовностью упёрлось мне в спину, помогая подняться. Поразительно сильные для такого маленького роста, они продолжали тянуть и подталкивать меня, покуда я пошатываясь не встал на ноги.
— Тебе надо уходить, добрый великан, — сказали они. — Если злые великаны увидят, что ты ранен, они затопчут тебя ногами.
— Наверное, мне и правда лучше уйти, — ответил я.
— Тогда иди, поправляйся скорее и возвращайся к нам.
— Хорошо, — согласился я и сел на землю.
— Нет, нет, тебе нужно уходить прямо сейчас, — горячо зашептала Лона, которая до сих пор поддерживала меня под руку, а теперь опустилась рядом со мной на колени.
— Я подошёл к их двери, чтобы послушать, что они говорят, — сказал один из старших мальчиков. — Злой великан сказал жене, что ты бездельничал и вместо работы возился с какими-то кротами и белками. За это он хотел тебя побить, но в ответ несносные лесные твари чуть не убили его самого. А ещё он сказал, что ты, должно быть, колдун, и тебя надо укокошить, а то хлопот не оберёшься.
— Ладно, тогда я пойду сейчас же, — вздохнул я. — Но когда узнаю, как помочь вам стать большими и сильными, то сразу вернусь.
— Мы не хотим становиться большими, — возразили они с серьёзными лицами.  — Не хотим превращаться в злых великанов. А что до силы, так мы и сейчас сильные. Просто ты не знаешь.
Глупо было обещать им то, чему они пока не могли радоваться. Я не стал больше ничего говорить, но поднялся и медленно пошёл вверх по склону. Малыши тоже развернулись и побрели рядом со мной длинной, печальной вереницей. Некоторые шли впереди, кто-то семенил рядом, держась за мою руку, а другие шагали следом. Один взобрался мне на плечи и продолжал засовывать мне в рот крохотные яблочки.
— Ешь, добрый великан, — приговаривал он. — Ведь у тебя из головы вылилось много красного сока, так что надо залить его обратно.
Когда мы добрались до края лощины, луна только-только показалась из-за краешка горизнта.
— Она пришла позаботиться о тебе и показать тебе дорогу, — сказала Лона.
На ходу я как мог расспрашивал Малышей о том, что за земли лежат неподалёку от леса, и между прочим узнал, что где-то в здешних краях в великолепном дворце живёт молодая великанша, которая правит всеми как королева. Я спросил, нет ли там города, но они ничего не знали ни о городе, ни о том, далеко ли дворец, ни о том, как отыскать его хозяйку. Они знали лишь одно: эта великанша ненавидит Малышей и хочет убить их, но никак не может их найти. Я спросил, откуда им это известно, и Лона ответила, что она всегда это знала. Если великанша вдруг явится сюда и примется их искать, им придётся прятаться в самых потаённых местах.
— Хотите, я схожу к ней и спрошу, почему она так вас ненавидит? — предложил я.
— Нет, нет! — испуганно вскричали они. — Она убьёт тебя, добрый великан! Она убьёт тебя! Ведь она не только великанша, но и страшная, злая колдунья!
— Так куда же мне теперь идти? — спросил я.
Малыши рассказали, что прямо за карликовым лесом, в той стороне, откуда появляется луна, есть большая, плоская зелёная страна, по которой приятно ходить и в которой нет ни камней, ни деревьев.
— И как же туда попасть? — снова спросил я.
— Наверное, луна сама покажет тебе дорогу, — ответили они.
Луна уже полновластно царила в небесах, когда они довели меня до большого сухого русла и остановились.
— Мы ещё никогда не уходили так далеко от своих деревьев, — сказали они.  — Ступай, добрый великан, но смотри хорошенько, как идёшь, чтобы потом твои глаза привели тебя обратно.
— И берегись другой великанши, той, что живёт в пустыне, — прибавила одна из старших девочек. — Должно быть, ты уже слышал о ней.
— Нет, — удивился я.
— Тогда смотри, не подходи к ней близко. Её зовут Большая Кошка. Она страшная, уродливая и сильно царапается.
Ребятишки помладше уже побежали домой. Старшие дети чуть-чуть постояли, серьёзно поглядывая на меня, а потом тоже медленно побрели назад. Лона задержалась возле меня последней. Она повыше подняла младенца, чтобы я поцеловал его, пристально посмотрела мне в глаза и прошептала:
— Большая Кошка не причинит тебе зла.
С этими словами она повернулась и пошла за остальными, больше ничего не сказав на прощание. Я немного постоял, глядя им вслед, а потом с тяжёлым сердцем повернулся и в одиночку отправился в путь. Вскоре до меня донёсся радостный детский смех, словно сотни звонких колокольчиков всколыхнули ночной воздух и эхом отскочили от камней. Я опять обернулся и тоскливо посмотрел на удаляющихся Малышей: приплясывая и подпрыгивая, они возвращались в свой маленький лес, и ни горе, ни заботы не омрачали их чистые души; Лона шла отдельно, с младенцем на руках.
Я зашагал дальше, с нежностью размышляя о своих удивительных друзьях. Однажды я предложил им уйти прочь от злых великанов и отправиться вместе со мной на поиски нового пристанища. «Но тогда мы перестанем быть собой!»  — возразили они. Они так сильно любили свой лес и лощину, что эти родные места казались им неотделимыми от самого их существа! Не зная страха, честолюбия, жадности или недовольства, они не помышляли ни о каких переменах и не желали их. Им казалось, что всё на своём месте, всё в порядке, и до меня им ещё не приходилось никому помогать, ни о ком заботиться кроме своих младенцев. Как же помочь им вырасти? Правда, сначала нужно понять, нужно ли им расти!.. Что если, желая для них лучшей доли, я принесу им только вред? Что если премудрости моего мира только искалечат их и лишат их силы? А вдруг боязнь роста заложена в них с рождения, как единственная возможность избежать участи великанов?
Да, быть филантропом воистину опасно. Чтобы подарить благо своему ближнему, сначала каждый из нас должен понять, как не причинить ему вред, — а значит, прежде всего вытащить бревно из собственного глаза 3.

Глава 15
Странная хозяйка

Я продолжал идти, и луна освещала мне дорогу. Как всегда, она была круглой, полной. Я ещё ни разу не видел её иной, и сегодня мне показалось, что она шествует по небосклону с некоторым подобием улыбки на лице. Она уже наполовину скрылась за горизонтом, как вдруг я увидел, что на её фоне чётко вырисовывается небольшой домик, словно вырезанный в самом центре светлого диска. Луна ярко светила через открытую дверь и окно, и почему-то я сразу решил, что меня там ждут. Однако луна почти сразу же села, вокруг стало темно, и вместе с лунным светом исчез и домик. Путь мой лежал через множество овражков и канав, и потому я решил поберечь ноги и до утра не трогаться с места. Я прилёг в небольшой песчаной впадинке, вытащил из кармана несколько слив и яблок, засунутых туда заботливыми Малышами, съел их и, насытившись, заснул.
Я проснулся мгновенно, как от какого-то толчка. Надо мной сияли незнакомые созвездия чужого мира. Я принялся их разглядывать, но тут же с испугом осознал, что я не один и неподалёку от меня на земле кто-то сидит. Тёмный силуэт загораживал собой небо, я прекрасно видел его очертания, и мне показалось, что этот кто-то много выше человеческого роста. Сидящий повернул голову, и я понял, что незнакомец сидит ко мне спиной.
— Может быть, вы переночуете у меня? — раздался вдруг голос, мелодичный, мягкий и, несомненно, женский.
— Благодарю вас, — сказал я, гадая, кто это решил пригласить меня в гости,  — но мне и здесь неплохо. Чего ещё желать? Я даже люблю спать на свежем воздухе.
— Воздух действительно не принесёт вам вреда, — согласилась женщина, — но вряд ли вам понравятся те твари, что бродят здесь по ночам.
— Пока меня никто не трогал, — возразил я.
— Конечно, нет. Потому что я сидела с вами рядом с того самого времени, как вы уснули.
— Право, я очень вам признателен! Только как вы узнали, что я здесь? И почему проявляете ко мне такую благосклонность?
— Я увидела вас в лунном свете, — ответила она, всё ещё сидя ко мне спиной,  — как раз перед тем, как стало темно. Днём я вижу плохо, а ночью хорошо. Я бы не заметила вас в тени дома, но окна и дверь были открыты. Я как раз вышла на равнину и увидела, как вы укладываетесь отдохнуть. Однако когда я подошла, вы уже заснули, и мне не хотелось вас будить. Обычно люди пугаются, когда я внезапно появляюсь перед ними. Они называют меня Большой Кошкой, но на самом деле меня зовут не так.
Я вспомнил, как Малыши предупреждали, что Большая Кошка страшно уродливая и царапается. Но женщина, сидящая подле меня, говорила мягко и кротко, чуть-чуть извиняющимся тоном. Не может быть, чтобы она была злой великаншей!
— Тогда и я не буду так вас называть, — пообещал я. — Но в таком случае скажите мне, как вас зовут на самом деле.
— Когда вы поближе узнаете меня, зовите меня тем именем, которое покажется вам самым подходящим, — ответила она, — и я сразу пойму, что вы за человек. Люди нечасто называют меня правильно, но когда такое случается, я всегда очень рада.
— Скажите, вы живёте в том самом доме, который я видел на фоне луны?
— Да. Я живу совсем одна, хотя время от времени ко мне заглядывают гости. Дом мой мал, беден и почти пуст, но я делаю для своих гостей всё, что могу, и иногда они всю ночь спят сладко и спокойно.
Её голос проникал мне в самое сердце, и вместе с ним меня наполняла странная тишина.
— Что ж, тогда и я не откажусь от вашего приглашения, — сказал я, вставая с земли.
Она немедленно поднялась и, ни разу не оглянувшись, повела меня за собой. Я едва различал её в темноте. Она явно превосходила меня ростом, но уже не казалась мне нечеловечески высокой. «Интересно, почему она никак не хочет ко мне повернуться?» — раздумывал я, но в мыслях этих не было ни капли беспокойства, таким правдивым и ясным был её голос. Только как же мне дать ей верное имя, если я даже не разглядел её как следует? Я попытался нагнать её, но тщетно: стоило мне ускорить шаги, как она тоже начинала шагать быстрее и оставляла меня позади без всякого заметного усилия. От этого мне стало немного не по себе. Почему она так упорно скрывает своё лицо? Может, она и вправду до невозможности омерзительна и боится напугать меня? Передо мной закружились жуткие видения чудовищного безобразия, и я почувствовал, что ужас сжимает мне сердце: а вдруг сквозь непроглядную тьму меня ведёт какое-нибудь уродливое страшилище?
Я уже почти раскаялся в том, что решился принять приглашение гостеприимной незнакомки. Ни я, ни она не проронили ни слова, и чем дальше, тем более невыносимым становилось для меня молчание. Я просто должен был заговорить!
— Недавно я слышал об одной стране, и теперь хочу отыскать туда путь,  — начал я. — Но не знаю, где она и как называется.
— Тогда скажите мне, что это за место, и я помогу вам, — откликнулась женщина. — Глупые Брюханы ничего не знают, а беззаботный Любящий Народец почти всё забывает.
— А кто это?
— Вы же знакомы и с теми, и с другими!
— Но я ни разу не слышал этих названий.
— Конечно, нет. Ни великаны, ни малыши не знают, как их зовут на самом деле.
— Как странно!
— Может, это действительно странно, но ведь почти никто не знает собственного имени. Многие почтенные джентльмены подскочили бы от недоумения, если бы кто-то вдруг назвал их настоящие имена.
Не говоря ни слова, я принялся раздумывать, как же тогда могут звать меня.
— Как, по-вашему, зовут вас самого? — спросила женщина, словно угадав мои мысли. — Правда, это совсем не важно. Простите.
Я уже открыл рот, чтобы ответить ей, но вдруг обнаружил, что напрочь позабыл своё собственное имя и не могу вспомнить даже его первую букву. Меня снова спрашивали о моём имени, и я снова не мог ответить ничего вразумительного!
— Ничего страшного, — успокоительно проговорила женщина. — Его и не нужно вспоминать. Ваше настоящее имя написано у вас на лбу, но пока оно ведёт себя так беспокойно, что его сложно разобрать. Я помогу вам немного его утихомирить. Вскоре оно перестанет так дёргаться и крутиться, и, надеюсь, со временем совсем успокоится и встанет на место.
Её слова поразили и озадачили меня, и я не нашёлся, что ответить. Мы шли всё дальше и дальше. Иссохшие протоки каменистой равнины давно остались позади, но дома так и не было видно.
— Малыши рассказали мне, — наконец заговорил я, — о какой-то ровной зелёной земле, по которой приятно ходить.
— И что? — откликнулась моя спутница.
— Ещё они говорили, что какой-то из здешних стран правит молодая великанша. Не ей ли принадлежит та земля?
— В зелёной стране есть город, которым правит принцесса. Город называется Булика. Но ту принцессу вряд ли можно назвать девушкой. Она древнее этого мира и явилась сюда из вашего. За ней тянется жуткая история, которая ещё не завершилась. Принцесса преисполнена зла и очень в чести у Князя, господствующего в воздухе 4. Раньше жители Булики жили просто, возделывали землю и пасли овец. Но однажды к ним пришла незнакомая девушка, и они приветили её. Она научила их добывать драгоценные камни и сбывать их чужеземцам. Потом она заставила их забросить поля и пастбища и построить ей город. Как-то раз люди наткнулись на огромную змею и убили её, и это привело пришедшую в такую ярость, что она провозгласила себя принцессой и наслала на город и на всю страну жуткое проклятье. Когда-то эти места назывались Долиной многих вод, ибо все те сухие русла и каналы, которые вы видели, были переполнены живыми потоками, а та долина, в которой сейчас растут сады Любящего Народца и яблони Брюханов, была светлым озером, куда несли свои воды сотни ручьёв и речушек. Но злая принцесса собрала все воды, какие только могла удержать у себя на коленях, заперла их в яйцо и унесла прочь. Правда, на коленях у неё поместилась лишь половина всех рек и источников, но когда принцесса скрылась, оставшиеся воды сразу же ушли под землю, и долина превратилась в пыльную пустыню, такую же сухую и мёртвую, как и сердце царственной колдуньи. Если бы не подземные источники, на этой земле давным-давно не осталось бы ничего живого, потому что здесь никогда не бывает дождя, а если нет дождя, значит, нечем наполнить высохшие протоки. С тех пор принцесса живёт в Булике, держит всех обитателей города в постоянном ужасе и ревниво следит за тем, чтобы они ни за что не становились многочисленнее. Но они всё равно кичатся перед другими народами своим процветанием и весьма довольны собой: кто, как они, умеет торговаться и заключать выгодные сделки? Кто ещё так ловко сбывает товар, обжуливая покупателей? Кто так ревностно объединяется ради общего интереса и так предательски обманывает ближнего ради собственной выгоды? Нет, теперь они гордятся своей принцессой и её чудодейственным могуществом, презирают любого, кого им удаётся перехитрить, и нисколько не сомневаются в том, что на всей земле не найдётся столь достойного и благородного народа, где каждый считает себя выше и лучше другого. Лишь тот, кто видел это всё своими глазами и узнал этих жалких людей, обманутых своей коварной властительницей, может понять всю глубину их никчёмности и всю чудовищную безмерность их тщеславия.
— Благодарю вас, госпожа, за столь подробный рассказ. А теперь, пожалуйста, расскажите мне про Малышей или... как их там?.. про Любящий Народец. Мне так хочется сделать для них что-нибудь доброе! Но кто они такие и как сюда попали? Право, мне ещё ни разу не приходилось встречать ничего удивительнее!
— Пожалуй, в Булике вы сможете кое-что о них разузнать. Говорят, в дворцовой библиотеке есть древняя поэма, которую, конечно же, не способен прочитать ни один из местных жителей. Но в ней ясно написано, что когда Любящий Народец претерпит великие страдания и, наконец, узнает своё имя, он наполнит собой землю, и великаны будут служить ему.
— Наверное, к тому времени малыши немного вырастут? — предположил я.
— Да, вырастут. Но мне кажется, что вместе с тем они нисколько не подрастут. Знаете, ведь можно расти, не вырастая, и умаляться, одновременно становясь больше. Можно даже расти благодаря тому, что отказываешься возрастать.
— Какие странные слова! — воскликнул я. — Правда, мне и раньше приходилось слышать, что некоторые слова кажутся бессмысленными, но это происходит именно из-за того, что на самом деле в них куда больше смысла и значения, чем может показаться на первый взгляд.
— Верно. Такие слова надо как следует понять. Если бы принцесса Булики могла услышать то, что эта земля изо дня в день кричит ей самим своим молчанием! Но она слишком умна, чтобы хоть что-нибудь понять.
— Так значит, когда Любящий Народец вырастет, его земля наполнится водой?
— Не совсем так. Когда малыши по-настоящему захотят пить, то получат воду, и вода поможет им вырасти. Без неё они останутся такими, как сейчас. Кстати, под землей вода течёт до сих пор.
— Да, да, я слышал её! Целых два раза! — оживился я. — Первый раз, когда прилёг на землю, чтобы дождаться луны, и проснулся уже утром, а второй  — когда злой великан чуть не убил меня. Оба раза я слышал шум воды, и он исцелил меня.
Женщина продолжала идти впереди, ни на секунду не оборачиваясь, но я слышал каждое её слово, и голос её напомнил мне хозяйку таинственного кладбища спящих мертвецов. Многое из того, что она говорила, я не понимал, но её рассказы заставили меня напрочь позабыть, что я ещё недавно боялся её.
Мы шли не останавливаясь и добрались до дома моей спутницы только после того, как пересекли широкую песчаную пустыню. Сама хижина, казалось, тоже стоит по колено в песке, но было видно, что её основание сработано из прочного камня. Я подумал, что домик могильщика был почти такой же, только стены здесь были потолще. Массивная, крепкая дверь вела прямо в большую, пустую комнату с двумя окнами без стёкол, расположенными друг напротив друга. Хозяйка прошла внутрь через ту самую открытую дверь, которую так ярко осветила для меня луна. Направившись в дальний угол, она подняла с пола тонкое белое покрывало и плотно окутала им своё лицо и голову. Затем она закрыла вторую дверь, которую я тоже уже видел в лунном свете, подравняла огонь в маленьком рожке светильника, стоявшего возле очага, и повернулась ко мне.
— Добро пожаловать, господин Вейн, — сказала она, называя меня тем самым именем, которое я начисто успел позабыть. — Боюсь, что не смогу порадовать вас изысканным приёмом, но поскольку ночь длинна, и до рассвета ещё далеко, вам всё-таки лучше оставаться внутри. Здесь вы будете в безопасности, да и вкусить немного бедности — не такое уж великое несчастье.
— Благодарю вас, моя добрая госпожа, — поклонился я. — Но я вижу, вы прекрасно знаете имя, которое я сам не мог вам сообщить. Так может быть, теперь вы скажете мне, как вас зовут?
— Мара 5, — ответила она.
Я тут же вспомнил могильщика и его чёрного котёнка.
— Кое-кто считает меня женой Лота, тоскующей по Содому, — продолжала она,  — а некоторые полагают, что я — Рахиль, рыдающая по своим детям. Но и те, и другие ошибаются.
— Позвольте мне ещё раз поблагодарить вас, Мара, — сказал я. — Можно я полежу прямо здесь, на полу, покуда не рассветёт?
— Наверху есть постель, — проговорила она. — Многие засыпали на ней крепко и мирно, вопреки своим ожиданиям. А другие всю ночь ворочались без сна, и спали потом целый день. Она не очень мягкая, но лежать на ней удобнее, чем на песке, и можете быть уверены, что рядом не будут рыскать прожорливые гиены.
По узкой, крутой лестнице я поднялся на чердак без потолка и внутренних перегородок, с одним слуховым окошком, низким и широким. Под самой крышей стояла небольшая кровать под белоснежным покрывалом, один вид которой заставил меня вздрогнуть и поёжиться: так живо она напомнила мне многочисленные ложа в усыпальнице смерти. На столе лежал сухой ломоть хлеба, рядом с ним стояла глиняная кружка с водой, но я уже давно не ел ничего кроме яблок, слив и всевозможных ягод, потому эта скудная трапеза показалась мне настоящим пиршеством.
— Простите, но вам придётся побыть в темноте, — окликнула меня хозяйка, оставшаяся внизу. — Других светильников у меня нет, а дел на сегодня ещё немало.
— Благодарю вас, я прекрасно обойдусь и так, — отозвался я. — Поесть, попить, улечься и заснуть можно и в темноте.
— Покойтесь с миром, — ответила мне хозяйка и замолчала.
Я съел хлеб, выпил всю воду до последней капли и улёгся. Лежать было жёстко, я едва смог целиком завернуться в тонкое покрывало, а ночь была холодной. Мне снилось, что я очутился среди спящих мертвецов, рядом с мужественным воителем и женщиной с раной на ладони.
Посреди ночи я проснулся от непонятных звуков, похожих на приглушённое рычание. «Должно быть, ночные хищники почуяли моё присутствие», — подумал я и, зная, что никакая опасность мне не грозит, готов был снова уснуть, но в тот же самый миг негромкое ворчание сменилось яростным рыком, раздававшимся прямо возле стены дома, и я пулей выскочил из кровати и кинулся к окну, чтобы посмотреть, что там такое.
Около самой двери спиной ко мне стояла высокая женщина в белом, освещаемая ярким светом полной луны. Одной рукой она ласково гладила и трепала за уши огромного белого зверя, похожего на пантеру, а другой указывала на луну, уже довольно высоко взобравшуюся вверх по небосклону. Затем она опустила руку, проведя прямую черту вниз до горизонта, и в тот же миг великолепное животное сорвалось с места и с поразительной прытью умчалось туда, куда показывала хозяйка. Я изумлённо посмотрел ему вслед, потом перевёл глаза на женщину и увидел, что её уже нет, а мне так и не удалось рассмотреть её лица! Я снова вгляделся туда, где скрылась пантера, но увидел вдали лишь белое пятнышко, которое вполне могло быть плодом моего воображения... Что всё это значит? Куда и зачем послали эту чудовищную кошку? Я невольно содрогнулся всем телом и собрался было вернуться в постель, но вдруг вспомнил, что, когда я укладывался спать на равнине, луна уже заходила; теперь же, несколько часов спустя, она опять сияла на небе во всей своей холодной красе. «Какой непонятный и непредсказуемый мир, — подумал я. — Даже на небесные светила нельзя положиться!» Только позднее я узнал, что здесь была не одна луна, а сразу несколько; правда, как следует узнать про то, когда они появлялись и исчезали, мне так и не удалось. Я снова лёг, сразу же уснул, и никто уже не тревожил меня до самого рассвета.
Утром я спустился вниз и увидел, что на столе меня дожидаются каравай хлеба и вода; каравай был такой большой, что я съел только половину. Увидев меня, Мара поздоровалась, присела к столу и, пока я ел, неподвижно и молча сидела рядом. Наконец я насытился и спросил, как мне попасть в Булику. Мара велела мне идти вдоль высохшего русла реки, пока оно не исчезнет, а затем свернуть направо и дойти до леса. Там я смогу заночевать, но уходить оттуда надо, повернувшись лицом к восходящей луне. Вскоре по дороге мне попадётся бегущий ручей, который нужно пересечь под прямым углом и после этого идти прямо, пока вдали не покажутся очертания города.
Я поблагодарил её и сказал, что был несказанно поражён, когда ночью выглянул из окна и увидел, как быстро и послушно её белая пантера умчалась по велению своей хозяйки.
— Вот если бы у меня был такой замечательный проводник,.. — продолжал я, надеясь исподволь разузнать хоть что-нибудь о том, куда направлялось могучее животное, но Мара тут же перебила меня:
— Я послала её в Булику. Самой короткой дорогой.
— Она выглядела такой умной и сообразительной!
— Астарта прекрасно знает, что от неё требуется, и достаточно умна, чтобы исполнить своё дело.
— И много ли у вас таких посыльных?
— Столько, сколько нужно.
— А трудно их обучать?
— Их вообще не нужно ничему учить. Все они одной породы, хотя ни один из них не похож на другого. Природа их настолько проста и естественна, что вам она покажется невероятной.
— Но узнать-то о ней можно?
— Вчера ко мне пришло ещё одно, новое существо. Оно родилось в вашей голове, пока вы спали.
Я рассмеялся. «Просто удивительно, как все в этом мире обожают таинственность!  — подумал я про себя. — Какое-то случайное слово, оброненное мною, породило в ней новую мысль, и вот она уже облекает её в плоть».
— Значит, это существо принадлежит мне! — воскликнул я.
— Вовсе нет, — возразила Мара. — Владеть можно лишь теми предметами и созданиями, в чьём существовании хоть как-то участвует наша воля.
«А-а! И здесь метафизика!» — подумал я про себя, но вслух не произнёс ни слова.
Мы немного помолчали.
— Можно мне взять с собой остатки хлеба? — поинтересовался я.
— Сегодня вам уже не захочется есть, — ответила она.
— А завтра?
— Завтра здесь ни при чём, — откликнулась она, вставая и направляясь к двери. — Но возьмите, если хотите.
Она открыла дверь и стояла, придерживая её за ручку. Я встал, взял хлеб и в нерешительности замялся. Мне очень хотелось увидеть её лицо.
— А мне обязательно надо уходить? — спросил я.
— У меня в доме никто не проводит две ночи подряд, — ответила она.
— Тогда позвольте мне сердечно поблагодарить вас за гостеприимство и пожелать вам всего хорошего, — сказал я и повернулся, чтобы идти.
— Настанет время, и вам придётся провести у меня много, много дней и ночей,  — прошептала она вдруг странным, грустным, приглушённым голосом, который едва можно было разобрать через складки лёгкого покрывала.
— Что ж, я только рад, — галантно поклонился я.
— Нет, рады вы не будете, — печально возразила она.
«А ведь она права», — подумал я. Мне не слишком хотелось ночевать под её крышей ещё раз! Однако сердце моё тут же упрекнуло меня. Я шагнул за порог и снова обернулся.
Мара стояла посередине комнаты. Тонкая белая ткань, только что окутывавшая ей голову, воздушными волнами лежала у её ног, и лицо её было прекрасным, как ночь, полная сияющих звёзд. Огромные серые глаза были устремлены в небо, а по бледным щекам катились слёзы. Она была очень похожа на жену могильщика, хотя одна выглядела так, словно не плакала уже тысячу лет, а другая, казалось, постоянно проливала молчаливые слёзы, невидимые за складками белоснежного покрывала. Но даже её глаза, привыкшие плакать, будто говорили: «Вечером водворяется плач, а на утро радость»6.
Я пристыжённо опустил глаза; мне захотелось упасть на колени и молить её о прощении. Но когда я снова поднял голову, то с изумлением обнаружил, что стою возле дома, у которого нет ни одной двери. Я несколько раз обошёл его кругом, но войти в него было невозможно. Тогда я подбежал к одному из окон, думая хоть так прокричать свою покаянную мольбу, как вдруг до моих ушей донёсся дикий душераздирающий вопль. Я замер. Что-то выпрыгнуло из окна прямо надо мной и мягко приземлилось у меня за спиной. Я обернулся и увидел, что к пересохшему руслу реки несётся большая серая кошка со вздыбленной шерстью. Покачнувшись, я упал на песок, и мне почудилось, что из дома доносятся тихие рыдания той, что страдает, но не жалеет об этом.

Глава 16
Страшный бал

Через какое-то время я пришёл в себя, поднялся и отправился в путь по бескрайней и безлюдной пустыне. Как мне хотелось отыскать какую-нибудь гору или хотя бы холм, с которого можно было бы оглядеть эту жалкую каменистую равнину, испещрённую высохшими речками и, наконец, узреть лежащие за нею страны, сулящие долгожданную надежду! Однако судьбу человека прежде всего определяет не то, что лежит за пределами его взора, а то, что находится у него внутри, и самый важный смысл происходящих с нами событий состоит в том, что они делают с нашим сердцем. Предвидеть — ещё не значит понять; а иначе дремлющие в людях пророческие силы куда чаще проявлялись бы на поверхности.
День уже начал склоняться к вечеру, когда я увидел впереди скалистые зубцы невысоких гор. Но добравшись до них, я так утомился, что карабкаться наверх мне уже не хотелось, и я решил заночевать у подножья ближайшего утёса. К тому времени солнце почти село, и в воздухе начало темнеть. Ноги мои утопали в мягком и упругом мхе — воистину, меня ожидало ложе, достойное самого короля! Я с наслаждением растянулся во весь рост, усталость уступила место несказанному блаженству, и не успела голова моя коснуться земли, как я в третий раз услышал голоса глубоко похороненных источников, бегущих по подземным камням и неумолчно играющих свои дивные, журчащие мелодии подобно водяной арфе, издающей беспорядочные, но чудные переливы под невидимыми пальцами.
Я вслушивался в эти неземные голоса, в то же время разглядывая отвесную стену возвышающегося надо мной каменного утёса. Должно быть, когда-то давно с его вершины падал грохочущий водопад, разбиваясь и наполняя широкое русло той самой реки, которая привела меня сюда. С замирающим сердцем я представил себе это великолепное зрелище и словно наяву увидел танцующие воды, ликующие в безвозвратном падении и вплетающие свои трели в органный гул пенной, бешено крутящейся бездны. Но вскоре монотонная песенка незримых ручьёв убаюкала меня, и их тихо позванивающие колокольчики смешались с моими снами.
Я проснулся ещё до рассвета и сразу же с нетерпением вскарабкался на верхушку утёса, чтобы оглядеться вокруг. Увы, вокруг на много-много миль виднелась только плоская равнина без каких-либо признаков жизни. От реки, когда-то бурлившей между камнями и весело падавшей вниз со скалы, не осталось и следа. Теперь её русло было забито мелким белым песком, похожим на пыль, и его почти не было видно в этой тоскливой бескрайней пустыне. Оглянувшись назад, я увидел, что после водопада русло разделялось надвое; по одному из его протоков я и пришёл вчера к утёсам, а другой мне пришлось пересечь, когда я только пробирался к Зловещему лесу. Слева передо мной куда ни глянь простиралась лишь ровная песчаная гладь, но справа на самом горизонте я заметил небольшое пятнышко. Может быть, это и есть тот самый лес, о котором говорила Мара?
Я уселся, вытащил из кармана остатки хлеба — и только тут понял, что имела в виду моя гостеприимная хозяйка. Её хлеб действительно не годился для завтрашнего дня: он совершенно засох и превратился в камень. Я выбросил его прочь и снова отправился в путь.
Около полудня мне навстречу начали попадаться кусты тамариска и можжевельника, а потом даже две-три хилые, низкорослые ёлочки. Со временем заросли становились гуще, ели и сосны — выше и прямее, и наконец я оказался в точно таком же лесу, как тот, в котором Малыши находили своих младенцев, и даже подумал, что где-то по дороге незаметно для себя свернул не туда и набрёл на него с другой стороны. Но какая мне была разница, где именно очутиться? Все здешние места оставались для меня одинаково пустыми и бессмысленными: ведь где бы я ни оказывался, я ещё ни разу не совершил ни одного стоящего поступка. Ворон был прав, я ещё не ожил по-настоящему. До сих пор мне лишь снилось, что я живу. И вообще, кто я такой? Всего лишь ходячее сознание, начинённое всевозможными мнениями и убеждениями! Так оно было и раньше, в привычном мире, но теперь я хотя бы это понимал. Нет, решил я про себя, если в лесу мне случится наткнуться на знакомое зеркало, я обойду его как можно дальше, чтобы оно ненароком не отбросило меня назад, в прежнюю жизнь. Здесь у меня, по крайней мере, есть надежда что-то сделать и, значит, научиться кем-то быть! Мысль о том, чтобы вернуться домой, к великому множеству благих начинаний, так и не доведённых до конца, казалась мне невыносимой. Ведь тогда Малыши пойдут навстречу своей предначертанной судьбе, страшная принцесса-колдунья останется жить в своём дворце, а мёртвые будут вызревать и пробуждаться, но всё это без меня, без моего участия! Я же проснусь у себя в спальне или в библиотеке и подумаю, что всё это было лишь ночной грёзой и на самом деле я не путешествовал ни по каким иным мирам. Нет уж, лучше бесконечная и неизвестная дорога, чем такой бесславный и грустный конец!
Я ещё немного прошёл в глубину леса, решив подыскать себе местечко для ночлега. Деревья здесь были кряжистыми и высокими и росли ровно и негусто, с почти геометрической правильностью, оставляя ощущение прохладного простора. Кустарника и высокой травы здесь почти не было, и лес легко просматривался во все стороны на довольно большое расстояние. Больше всего он напоминал огромную церковь, величественную, пустую и молчаливую, ибо в нём не было видно ни одного живого существа. Правда, мне то и дело чудилось, будто кто-то пересекает дальние прогалы, то быстро, то медленно, но я никак не мог разглядеть, кто это, и из-за этого лес казался ещё шире и просторнее. Где-то пели птицы, мелькали бабочки; некоторые из них полыхали всеми цветами и переливами радуги, а другие поражали взгляд ослепительной, чистой белизной.
Наконец сосны расступились, и я вышел на опушку, заросшую цветущими розовыми кустами. «Ага, — радостно подумал я, — быть может, где-то неподалёку живут люди!» Я стал пробираться дальше, туда, где розы росли ещё гуще, и мне нестерпимо захотелось увидеть человеческое лицо и услышать человеческий голос — нет, даже не обязательно человеческий! Мне просто хотелось встретить живую душу, которую я мог бы хоть немного понять. «Это же самый настоящий ад, — думал я, — бродить в одиночку, в неприкаянном, совершенно отдельном существовании, никогда не выходя за пределы собственной души, никогда не впуская в неё другую жизнь, судорожно цепляясь за путы своей драгоценной и жалкой неповторимости, вечно оставаясь пленником в темнице собственного «я»! Мне вдруг пришло в голову, что человек не способен жить даже для самого себя, если рядом с ним нет других людей; но стоит ему оказаться в присутствии себе подобных, как у него сразу же появляется страшная и очень реальная возможность любить не их, а лишь себя самого. Получается, что зло существует только за счёт добра, и себялюбие — всего лишь паразит, присосавшийся к древу жизни! В прежнем своём мире, оставшись в одиночестве, я частенько пел; здесь же мне ни разу не пришло в голову промурлыкать себе под нос хоть один завалящий мотивчик. Там я бездумно распевал, здесь  — молча думал. Там у меня не было ни одного задушевного друга, а здесь я с восторгом приветствовал бы даже привязанность бессмысленного идиота. «Жаль, что у меня нет хотя бы собаки, которую можно было бы любить!» — вздохнул я. Как мог я раньше влачить столь странное, неестественное существование, предпочитая книгу или перо обществу живого человека! Ведь даже появись в моём кабинете автор, написавший ту самую повесть, которая так занимала меня, я, пожалуй, с нетерпением считал бы минуты до его ухода, чтобы поскорее вернуться к чтению. Я всегда выбирал не живое, а мёртвое, предпочитал иметь дело с запечатлёнными мыслями, а не с теми, кто продолжал дышать, ходить и мыслить вокруг меня. «Нет, — говорил я себе сейчас, — любой человек гораздо выше и больше самой великой книги!» Раньше мне не было никакого дела до живых мужчин и женщин, которые, по сути, были мне братьями и сёстрами. Теперь же я остался совсем один, и рядом не было даже мёртвых, чтобы утешить меня.
Лес заметно поредел, а сосны становились всё выше; их стройные стволы гигантскими стеблями вытягивались в небо, словно желая поддержать его. Всё чаще появлялись другие растения, лес казался богаче и разнообразнее, а розовые кусты потихоньку превращались в самые настоящие деревья, и их ароматные соцветия изумляли меня своей несказанной пышностью и великолепием.
Вдруг мне почудилось, что сквозь листву проглядывает то ли замок, то ли большой особняк. Его очертания были до странности неясными, и я подумал, что обманулся и принял случайное сочетание веток и листьев за желанное человеческое жилище. Однако по мере того, как я подходил ближе, его линии не исчезали, хотя продолжали оставаться столь же зыбкими, и даже когда незнакомое строение оказалось прямо передо мной, было непонятно, настоящее оно или призрачное. В нём явно никто не жил; должно быть, я наткнулся на старинные развалины, густо поросшие розами и плющом — так густо, что я, как ни старался, не мог различить в листве ни одного камня или кирпича. То и дело мне казалось, что за побегами виднеется кусочек стены, но стоило всмотреться попристальнее, и он бесследно исчезал. Неужели плющ увил собой старый особняк и потом поглотил его без остатка, а его переплетающиеся ветви сохранили форму когда-то скрывавшихся за ним стен?
Прямо передо мной было довольно высокое прямоугольное отверстие — призрак парадного входа без дверей и порога. Я шагнул внутрь и очутился в просторном, открытом помещении, похожем на тронный зал. Его пол был устлан травой и цветами, а вместо стен и крыши вились густые плети плюща и дикого винограда, между которыми тут и там проглядывали розы.
Что ж, лучше места для ночлега и не придумаешь! Я принёс в угол большую охапку сухих листьев вместо подстилки и улёгся отдохнуть. Зал освещали багровые лучи заката, вечер был тёплый, и моя постель сулила мне крепкий сон. Я лежал, глядя на переплетения живой крыши, где через гибкие ветви, окутанные облачками листвы, сквозил темнеющий купол крыши всего мира. Взгляд мой блуждал в кружевных хитросплетениях побегов и соцветий, пока не наступила ночь. Пурпурные розы стали чёрными, и только белые и жёлтые едва различимо проступали у меня над головой. Вскоре исчезли и они, а на их месте появились звёзды, повиснув среди листьев лучистыми топазами и сияя многоцветными переливами радужных оттенков. Казалось, надо мной широким пологом раскинулась крона чудесного дерева, выросшего в пещере Аладдина с её несметными сокровищами.
Тут я обнаружил, что ветви этого волшебного дерева усеяны маленькими гнёздами, из которых то и дело высовывались почти невидимые крохотные головёнки и, чирикнув разок-другой, тут же исчезали. Какое-то время отовсюду слышались неясные шевеления, шорохи, вздохи и коротенькие молитвы, но по мере того, как сгущалась ночная темнота, пушистые головки постепенно успокаивались, замолкали, и наконец вся нащебетавшаяся за день малышня мирно заснула под крыльями своих пернатых мамаш. Над их кроватками повисла тишина, и Бог набросил на колыбели Своих малых созданий невидимый покров покоя. Внезапный шорох заставил меня снова взглянуть вверх, и я увидел филина, плавно пересекающего огромный зал. Я едва различал его во тьме, но несколько раз почувствовал на своей щеке прохладную волну воздуха, потревоженного его беззвучными крыльями. Заботливые мамаши, укрывающие гнёзда своими крыльями, даже не встрепенулись; они знали, что филину нужны мыши, а не дети.
Около полуночи я проснулся от странных, возбуждённых звуков, не очень громких и явно раздававшихся откуда-то поблизости, но как будто ещё не сгустившихся в воздухе по-настоящему. Сначала спросонья я почти ничего не мог разобрать, но потом глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, что лежу в углу богато украшенной парадной залы, а вокруг в торжественном танце шествуют роскошно одетые кавалеры и дамы в изящных бальных платьях. Никто из них, по-видимому, не замечал моего присутствия. Один танец сменялся другим, и передо мной словно вставали смутные картины, отображающие человеческую жизнь, её встречи, страсти и расставания. Я всегда любил Шекспира и в своё время постарался поподробнее разузнать про все танцы, упоминавшиеся в его пьесах, так что сейчас некоторые из них отчасти были мне понятны  — менуэт, куранта, павана, лавольта, гальярда. Их грациозная церемонность была под стать великолепным, старомодным одеяниям удивительных танцоров.
Пока я спал, взошла луна, и теперь она сияла сквозь бесчисленные просветы в изящном переплетении крыши. Её свет путался во множестве теней, и сначала я почти не мог разглядеть танцующих в зале людей, но их лица всё равно показались мне несколько странными. Я приподнялся на локте, чтобы получше их разглядеть, и — о небо! — какие же это лица!? Это были черепа, безносые, твёрдые, блестящие, с обнажёнными челюстями, уже не способными улыбнуться. У одних зубы блистали убийственной, угрожающей белизной, у других они уже повыкрошились, были заметно тронуты гниением и приобрели цвет земли, в которой, должно быть, лежали уже очень долго. Но страшнее всего было то, что из глазниц каждого черепа, лишённые век и ресниц, смотрели живые глаза. На этих гнусных развалинах человеческих лиц сверкали, блистали и искрились глаза самого разного цвета, формы и выражения. Прекрасные тёмные очи, гордые и снисходительные, казались ещё ужаснее в своём лучистом превосходстве; кокетливые, чарующие взгляды становились ещё отвратительнее от своей томной синевы; печальные глаза, затуманенные пролитыми слезами, куда явственнее перекликались с кошмаром этой жуткой сцены, но проглядывающая в них печаль была настолько велика и невыразима, что я не мог не пожалеть их всем своим сердцем несмотря на то, что они взирали на свет из-под голых черепных костей.
Я встал и медленно направился прямо к танцорам; мне очень хотелось понять, кто они такие и зачем они здесь. Кто это — живые души или всего-навсего призрачные воспоминания о былом? Я ходил между ними, но ни единым жестом, ни единым взором они не показывали, что замечают или чувствуют моё присутствие. Я для них просто не существовал. А вот замечают ли они друг друга? Видят ли они друг друга так же ясно, как вижу их я, или каждый из них лишь грезит о себе и о других, танцующих рядом? Знает ли он, каким видят его другие? Значит ли, что для них он — смерть с живыми глазами? Неужели раньше лица были нужны этим людям вовсе не для того, чтобы выражать подлинные мысли и чувства, разделяя свою жизнь с ближними, но для того, чтобы скрывать свою истинную сущность и старательно показываться всему миру такими, какими они хотели бы казаться? Неужели когда-то они превратили свои лица в маски и поэтому теперь, навсегда лишившись их спасительного убежища, осуждены оставаться без лиц, покуда не раскаются?
«Неужели, им ещё долго предстоит выставлять свою безобразную безликость на суд этих немигающих глаз? — думал я. — Когда же завершится это тяжкое наказание? Может быть, кто-то из них уже начал любить и тем самым обретать мудрость? Может быть, однажды они всё-таки покорятся настигшему их стыду?» Я не слышал ни одного слова, не видел ни одного движения безгубых ртов. Неужели из-за привычки лгать они лишились дара речи? Лишь выразительные говорящие глаза словно взывали о понимании — только вот как узнать, правда это или снова ложь? Казалось, танцоры знают друг друга. Интересно, различают ли они друг друга по красоте? Считают ли один череп изящным и благородным, а другой — некрасивым или неуклюжим? Наверняка, так оно и есть; ведь, у них, должно быть, давняя привычка изучать чужие черепа.
Они легко проходили сквозь меня, словно сам я состоял из воздуха. Трудно было сказать, кто из нас обладал настоящим телом, а кто оставался лишь бесплотным призраком. Надвигаясь прямо на меня, в следующее мгновение они уже оказывались у меня за спиной, а я не глядя знал, кто именно пронизал собой моё тело, мужчина или женщина. На многих черепах сохранились волосы, но какими бы красивыми они ни были и какие бы затейливые причёски ни возвышались над старинными нарядами, мне было омерзительно и противно видеть кокетливые завитки, овевающие гладкие кости лба и висков. Порой под искусно уложенными прядями я замечал розовую раковину чудом уцелевшего уха, на котором то сиял и переливался драгоценный алмаз, то лунно светился матовый жемчуг или опал. Тёмные волны каштановых или иссиня-чёрных локонов, солнечные переплетения золотых кудрей, хохолки и бакенбарды бледно-мышиного цвета причудливо-гротескными наростами крепились на голых костях, то мраморно-белых, то пожелтевших от земли и сырости. Пышные подолы то и дело открывали изящные ножки, взгляд мой невольно скользил вверх на округлые плечи и гордо сидящую на них стройную шею, которая кверху неожиданно усыхала и заканчивалась полым основанием выпуклого черепа.
Музыка становилась всё бешенее, дамы и кавалеры кружились всё быстрее, глаза их сверкали и искрились, драгоценности тоненько позванивали и лучисто переливались, отбрасывая многоцветные огненные блики на бледные оскалы, скользящие над гладким полом, и вплетая жуткую призрачную нить в сложный ритм общего танца. Вдруг музыка внезапно смолкла, и глаза всех присутствующих устремились в одну точку: в дверях стояла женщина удивительной, безупречной красоты с царственной осанкой и манерами. Она взирала на остановившихся танцоров, как богиня, стоящая на пьедестале своего храма, а они словно примёрзли к полу от ледяного дыхания жизни, несущей в себе смерть. «Вы мертвы, а я живу!» — говорил её презрительный взор. Но тут танцоры, подобно неожиданно качнувшимся от ветра листьям, опять повернулись друг к другу и слаженно двинулись в плавном, мелодичном полонезе. Только сейчас в их глазах светилось новое выражение. До сих пор каждый из них был погружён в себя, но теперь они явно обменивались понимающими взглядами, в которых сквозило общее торжество. «И ты тоже скоро станешь слабой и ветхой! — казалось, говорили они. — И ты тоже однажды станешь такой же, как мы!» Я повернулся, чтобы ещё раз взглянуть на вошедшую женщину, и увидел на левой стороне её груди небольшое тёмное пятнышко.
Она тоже заметила перемену во взглядах мертвецов, посмотрела вниз и мгновенно поняла красноречивую насмешку говорящих глаз. Она испуганно прижала к груди прекрасные руки, из горла у неё вырвался сдавленный крик, и она исчезла. В гнёздах встрепенулись потревоженные птицы, в глазах танцующих отразилась дикая, свирепая радость, но тут неожиданно подул тёплый ветер. Быстро набирая силу, он пронёсся по нарядному залу, наполняя его мраком; лишь глаза мертвецов ещё тускло блестели в темноте, да луна беспомощно светилась над горизонтом, усиленно пытаясь выглядеть живой, яркой и полной сил, но в сгущающейся тьме я всё же смог увидеть то, что произошло дальше. Несчастные танцоры стали оседать и разваливаться, как будто были слеплены из снега и теперь таяли от тёплого дуновения весны. Сгнившая плоть чешуёй отслаивалась от костей, шлёпаясь из-под подолов и рукавов прямо на землю, а великолепные одеяния прямо на глазах превращались в рваные лохмотья и спадали с костлявых плеч, обнажая белоснежные скелеты, прямо и неподвижно стоящие посреди беспорядочных груд тлена. Слабая дрожь сухим стуком пробежала по сгрудившимся мертвецам, пары пылающих глаз погасли одна за другой, всё вокруг поглотил мрак, и внезапно я остался совсем один. Несколько минут ветер ещё взметал опавшие листья, но потом улёгся, и по безмолвной ночи опять пролетел молчаливый филин.
Всё это время я ни капли не боялся. Вообще, всякий, кто осмеливается выйти за пределы знакомого мира, должен оставить страх позади, но на этот раз я не мог бы приписать себе какую-то особенную смелость или сознательную отвагу. Мне просто не было страшно. Я не знал, почему во мне нет никакой боязни, и не думал о том, что вполне мог бы испугаться. Я даже не боялся собственного страха, а ведь он воистину является самой пагубной опасностью на свете.
Я вышел в лес, чтобы сразу же отправиться в дорогу. В небо как раз поднималась вторая луна, и я, памятуя о словах Мары, послушно повернулся к ней лицом.

Глава 17
Нелепая трагедия

Не успел я пройти и десяти шагов, как моим глазам предстало весьма необычное зрелище. Передо мной возвышалась полуразвалившаяся старомодная карета, изрядно потрёпанная, но всё ещё прямо сидящая на своих тяжёлых колёсах. По обе стороны дышла лежали остовы двух коней, от их оскаленных челюстей тянулись сморщенные, усохшие поводья, другой конец которых сжимал в костлявом кулаке скелет-кучер, восседающий на полусгнивших ко`злах. Дверей в карете не было, а внутри сидели два скелета, каждый в своём углу.
Я подошёл, чтобы получше разглядеть диковинных путешественников, как вдруг скелеты, сидевшие в карете, ожили, встрепенулись и, бренча костями, выпрыгнули наружу, каждый со своей стороны. Один упал навзничь и больше не шевелился. Другой немного постоял, пошатываясь на неверных ногах, а потом медленно и скованно начал передвигаться вдоль кареты, всё время за неё цепляясь, казалось, тонкие и хрупкие кости ног едва выдерживали его вес. Добравшись до своего товарища, он встал возле него на колени и попробовал помочь ему подняться, но от усилия сам чуть не упал.
Наконец, второму скелету кое-как удалось приподняться и сесть. Какое-то время тот осторожно поворачивал свой желтоватый череп то в одну, то в другую сторону, а потом, не обращая ни малейшего внимания на своего компаньона, кряхтя уцепился за спицу заднего колеса, с натугой подтянул себя вверх и встал. Он стоял, держась обеими руками за коленные чашечки, спиной к своему спутнику, а тот, так и стоявший на коленях, поднялся на ноги с ничуть не меньшими мучениями и сказал:
— Вы ушиблись, милорд?
Голос его казался далёким и неясным, словно случайно залетел в эти края на крыльях призрачного ветра.
— Да, ушибся! — ответил второй похожим, но куда более грубым голосом.  — Вы же не захотели мне помочь, а это проклятое колено... Видите, опять вывих!
— Я сделала всё, что было в моих силах, милорд.
— Не сомневаюсь, миледи, потому что получилось у вас из рук вон плохо. Я уж начал думать, что уже никогда не сумею встать на ноги... Однако что это с вами, миледи? Боже правый! Как вы можете выезжать в свет в столь неприглядном виде?
— А мне не в чем больше выезжать, — ответила его спутница, оглядев себя.  — И вам грех жаловаться, милорд. Посмотрите лучше на себя. Только что всё это значит? Это что, сон?
— Может, вы и спите, сударыня, а мне лично не до сна. Это противное колено лишает меня столь благодатного и желанного забытья... Ха! Вот так штука! Да я, оказывается, и сам остался в одних костях! Правда, мужчине это куда больше к лицу... Надеюсь, на самом деле это не мои кости; уж очень ужасно они болят и ноют, а треклятое колено хуже всего. Должно быть, постель оказалась сырая, а я был слишком пьян и ничего не почувствовал.
— Должно быть, так оно и было, милорд Кокаин.
— Как, как? Что вы сказали, сударыня? Ещё минута, и я тоже начну думать, что сплю, несмотря на эти адские боли. Откуда вам известно, как называют меня приятели, когда мы вместе веселимся за картами и бутылкой-другой горячительного? Я вас не помню... И, вообще, какое право вы имеете так вольничать? Меня зовут лорд... Как же это? Лорд... Нет, не помню... Как вы там называете меня, когда я... точнее, когда вы в трезвом виде? Я что-то никак не припомню... Чёрт побери, так как же меня зовут?.. Нет, должно быть, я так упился, что и вправду ничего не соображал, когда ложился спать. Это часто бывает.
— Вам лучше знать, милорд, ведь вы так редко приходите ночевать ко мне. Но тут я вам охотно верю...
— Ещё бы!
— Даже если не верю ни в чём другом.
— Фу-ты, ну-ты! Да я вам за всю жизнь ни разу не солгал!
— Вы никогда не говорили мне ничего кроме лжи.
— Подумать только! Да я вообще не знаю вас, сударыня!
— Вы достаточно хорошо меня знали, чтобы говорить мне неправду, милорд.
— Нет, это, должно быть, действительно сон! Мне начинает казаться, что я и вправду где-то вас видел. Но, клянусь честью, как мне узнать вас теперь? Одежды на вас нет, а без неё вы вообще можете оказаться кем угодно! В одном я готов поклясться: до сих пор мне ни разу не приходилось видеть вас такой раздетой... Нет, милая, признаюсь, я вас совсем не помню.
— Что ж, тем лучше. Теперь мои воспоминания о вас не будут столь отвратительными. Прощайте, милорд.
Она отвернулась и шатаясь поковыляла прочь, но потом снова остановилась.
— Вы, мадам, так же бессердечны, как... как и все остальные женщины!.. Куда, чёрт возьми, подевался мой камердинер?.. Как бишь его звали, этого остолопа?
— Хорошо, на этот раз я помогу вам, — сказала дама, опять поворачиваясь к нему. — Что вам угодно? Сейчас мне трудно угадать ваши желания. Итак, что я могу для вас сделать?
— Привязать обратно мою ногу, что же ещё! Что за несусветная тупость! Неужели вы не видите, что она немножко отвалилась? Эх, где же вы, весёлые деньки, когда я танцевал до упаду на всех балах подряд!
Она обвела безглазыми глазницами лужайку, отыскала длинный, прочный стебель и начала, как верёвкой, связывать расшатавшиеся кости его колена. Когда она закончила, её спутник пару раз осторожно притопнул ногой для проверки.
— Прежде вы топали совсем по-другому, милорд, — заметила дама, поднимаясь с колен.
— А? Что?.. Кстати, сейчас мне почему-то кажется, что раньше я до смерти вас ненавидел. Что вы на это скажете?
— Это естественно, милорд! Ведь вы ненавидели очень многих людей — и, конечно же, помимо прочих, свою собственную жену.
— А-а! Вот теперь-то я начинаю... начинаю... Но... но где же я был всё это время? Что-то ничего не помню... Ну вот, опять, чёрт вас побери! Ваша противная травинка опять начинает рваться!.. Кстати, мы ведь довольно неплохо с вами ладили, а?
— Нет, милорд, всё было совсем не так. Те немногие счастливые часы, что я провела в вашем обществе, закончились уже через неделю после свадьбы.
— Неужели? Ха-ха!.. Ну что ж, сейчас, слава Богу, всё это позади.
— Вы думаете? Но тогда почему мы оказались здесь вместе, сидя в одной карете? Я уже начинаю опасаться, что мои несчастья продолжаются.
— Но ведь мы с вами были разведены!
— Должно быть, здесь это не считается. Ведь мы снова вместе.
— К сожалению, это правда. Но ничего, это можно поправить. Лес большой, мы с вами мирно разойдёмся.
— Вряд ли, вряд ли. Боюсь, у нас ничего не получится.
— Простите, что не могу придумать для вас ни одного комплимента — то есть такого, чтобы не надо было лгать. Судя по вашей фигуре и цвету лица, вам нелегко пришлось с тех пор, как мы виделись в последний раз. Уж я-то, по крайней мере, выгляжу не так голо, как вы! Ха-ха! Простите меня, сударыня. Поверьте, это всего лишь шутка, которая нам всего лишь снится! Да и какая, в сущности, разница? Что сон, что реальность — всё равно сплошная иллюзия, воздух, мираж! Ничему верить нельзя, так что лучше с самого начала думать, что на самом деле ничего нет. Это поймёт даже самый непроходимый глупец. Жизнь научит.
— Я тоже кое-чему научилась. Поняла, какую глупость совершила, полюбив вас.
— Ну, милая, эту глупость совершили не вы одна! Женщины почему-то всегда отчаянно в меня влюблялись. Значит, и вы тоже? А я и забыл!
— Я действительно когда-то любила вас, милорд — немножко.
— В этом-то и есть ваша беда, сударыня! Вы должны были любить меня беззаветно, преданно, страстно! Вы должны были любить меня вечно! Тогда я утомился бы от вас ещё быстрее и не стал бы потом так сильно вас ненавидеть... Но зачем ворошить прошлое? Где мы теперь? Что это за место, вот в чём вопрос. А вовсе не «быть или не быть».
— Должно быть, мы попали в иной мир.
— Это и так понятно. Но что это за мир? Неужели это ад? Не может быть!
— Наверное, это он и есть. Ведь здесь тоже есть супружество, и мы с вами прокляты друг в друге.
— В таком случае, мне повезло меньше, чем Отелло. Он-то, по крайней мере, был опутан не кем-нибудь, а красоткой… Надо же, оказывается, я ещё неплохо помню Шекспира!
Дама тем временем подняла с земли сухую ветку, упавшую с дерева, и, опираясь на неё, зашагала прочь, гордо вскинув голову.
— Отдайте эту палку мне, — завопил её покойный муж. — Она нужна мне гораздо больше, чем вам!
Его жена ничего не ответила.
— Вы что, хотите, чтобы я на коленях умолял вас отдать мне эту палку?
— Нет, милорд. Я просто собираюсь оставить её себе.
— Немедленно отдайте её мне! Всё равно я отберу её у вас! Слышите? Я требую!
— Простите, милорд, но она нужна мне самой, — отозвалась дама. Она ускорила шаг, и её суставы и кости затрещали ещё громче и резче.
Муж рванулся было за ней, но тут же чуть не упал: травинка, связывающая его кости, всё-таки не выдержала, и он, чертыхаясь, остановился и схватился за колено.
— Немедленно вернитесь и как следует привяжите мне ногу! — снова заорал он.
Она отступила от него ещё на пару шагов.
— Клянусь, я не трону вас! — крикнул он.
— Можете клясться, сколько вам угодно, милорд! Тут вам всё равно никто не поверит. И не выходите так из себя, а то совсем рассыплетесь. И где потом взять столько бечёвки, чтобы снова связать вместе ваши несносные суставы?
Однако она вернулась и снова склонилась возле своего супруга, но прежде положила вожделенную палку так, чтобы он не смог её достать. Не успела она завязать последний узел, как он рывком попытался схватить её за волосы, но его пальцы лишь скользнули по гладкому черепу.
— Фу, какая мерзость! — прошипел он и крепко сжал ей тонкую кость предплечья.
— Осторожно, сломаете! — предупредила дама, поднимая голову.
— Вот и хорошо! — огрызнулся он и начал с силой давить на стиснутую кость.
— Тогда я больше не стану привязывать вам ногу, когда она снова расшатается.
Он злобно дёрнул её за плечо, но, к счастью, её кости сохранились несколько лучше. Она протянула руку к палке.
— Да, да, — ехидно процедил её муж. — Будьте умницей и отдайте её мне!
Но его жена с размаху ударила его палкой по здоровой ноге, да так, что одна из костей с треском лопнула. Он шлёпнулся на землю, не помня себя от ярости, и разразился чудовищными ругательствами. Дама рассмеялась.
— Ну вот, теперь вам придётся всегда ходить в лубках! — торжествующе воскликнула она. — Такие сухие кости, как у вас, ни за что не срастутся!
— Вы не женщина, а сущий дьявол! — свирепо пробормотал он.
— Как вам будет угодно, милорд. Ну что, принести вам пару спиц из колеса? Они подойдут как нельзя кстати. Только, наверное, тяжело будет их таскать.
Он отвернул безглазое лицо в сторону, но ничего не сказал, а только лежал и жалобно стонал. Было удивительно, что при падении он вообще не развалился на куски. Дама поднялась и медленно пошла прочь — как мне показалось, даже с некоторой долей изящества.
«Что же будет с ними дальше? — подумал я. — Для жизни в любом мире они слишком несчастны, но ведь этот мир не может быть адом! В нём есть Малыши и спящие мертвецы! Что всё это значит? Неужели для этих созданий никогда и ничего не исправится к лучшему?»
— В мире есть слова, слишком великие для нас с вами, — вдруг произнёс знакомый мне голос. — Одно из них — «всё», другое — «ничего», а третье  — «никогда».
Я оглянулся, но никого не увидел.
— Вы не в аду, — продолжал говорящий. — Я тоже. А вот они — да.
Я снова оглянулся и увидел, что прямо у меня над головой на ветке большой лиственницы сидит Ворон. Он тут же слетел вниз и, коснувшись земли, поднялся навстречу мне длинноносым худощавым стариком из моей библиотеки, одетым в прежний чёрный сюртук.
— Этот господин никогда не был джентльменом, — произнёс он. — А сейчас, когда кожа уже не прячет его костей, а учтивые манеры не скрывают истинного характера, ему тем более не выдать себя за благородного аристократа. Его жена не так вульгарна, в ней ещё осталось немного сердца. Но теперь, когда их больше не связывают светские условности, вы видите их такими, какими они были всегда.
— Скажите, господин Ворон, что будет с ними дальше?
— Посмотрим, — задумчиво откликнулся он. — В своё время они были красивейшей парой при дворе. Да и сейчас, оставшись только при сухих костях, они всё ещё ревностно держатся за былую славу, до сих пор считая её незыблемо своей. Может быть, они опомнятся, если увидят свои настоящие лица? Пока у них были карманы, они считали себя богачами, но сейчас, по-моему, уже начали ощущать некоторые неудобства. Раньше этот господин тяготился своей супругой, считая её никчёмной, потому что её красота ему надоела, а все её деньги он уже пустил по ветру. Теперь же она нужна ему хотя бы для того, чтобы перевязывать расшатанные суставы. Всё это благие перемены, в них видна кое-какая надежда. И потом, далеко им друг от друга не уйти, а других скелетов поблизости нет. В конце концов они устанут от взаимного отвращения и полюбят друг друга, ибо глубинной сутью всего живого, порождённого Великой Любовью, является именно любовь, а не ненависть!
— Значит, их держит надежда? — спросил я.
— Они действительно держатся надеждой, но ничего о ней не знают; пока они не способны её понять.
Неожиданное появление Ворона почему-то нисколько не поразило меня. Словно маленький ребёнок, я постоянно всему дивился, но ничему не удивлялся.
— Так вы пришли за мной? — спросил я.
— Вовсе нет, — качнул головой господин Ворон. — За вас я спокоен. Такие, как вы, всегда возвращаются к нам.
— Какие это «такие»?
— Я не могу говорить о своём друге, — ответил он, улыбаясь.
— Даже в его присутствии?
— Тем более в его присутствии.
— А если он сам просит вас об этом?
— Тем решительнее я отказываюсь.
— Но почему?
— Потому что в таком случае мы будем разговаривать о двух разных людях так, словно это один и тот же человек. Ваше представление о себе и моё знание о вас отличаются друг от друга, как небо от земли.
Отвороты его сюртука вдруг взметнулись в стороны, широкие полы поднялись, и я подумал, что вот-вот увижу чудесное преображение человека в птицу, но вздувшиеся чёрные складки снова опали, и господин Ворон как ни в чём ни бывало продолжал:
— Пока вы здесь, никогда не доверяйтесь человеку, однажды обманувшему вас. И главное, никогда не делайте того, о чём он вас попросит.
— Хорошо, постараюсь запомнить, — ответил я. — Но что если я всё же об этом позабуду?
— Тогда вас ждёт какое-то зло, которое будет вам во благо.
— А если я не забуду и сделаю так, как вы говорите?
— Тогда вы избежите зла, которое не принесёт вам добра.
С этими словами старик начал уменьшаться, словно уходя в землю. Я вздрогнул и тут же в нескольких ярдах от себя увидел Ворона, быстро улетающего прочь.

Глава 18
Мёртвая или живая?

Я пошёл дальше, следя за луной, неспешно взбирающейся по небу и пристально глядящей прямо в лес. С ней явно что-то случилось, ибо она была тусклая и словно изъеденная оспой, как изношенная медная монета, и выглядела недовольной и усталой. Поблизости не было ни одной тучки, которая составила бы ей компанию, а звёзды были для неё слишком яркими. «Неужели так будет всегда?»  — казалось, спрашивала она. Мы с ней направлялись в разные стороны, но пока моя дорога шла через лес, нам было по пути. Правда, я почти всё время смотрел себе под ноги, не поднимая глаз на свою небесную спутницу, но она неотрывно взирала на меня безутешным взглядом, который я постоянно чувствовал на себе, даже не глядя на неё. Так мы и шли, молчаливо и долго: она — тусклое сияние в небесах, и я — живая тень, бегущая внизу.
Внезапно я увидел, как возле корней раскидистого дерева что-то белеет, и решил подойти поближе. В тени было трудно разглядеть, что там такое, но мне показалось, что я вижу смутные очертания человеческого тела. «Наверное, ещё один скелет», — усмехнулся я про себя, опускаясь на колени и протягивая руку сквозь листву, чтобы ощупать лежащего. Но это был не скелет, а до крайности истощённое тело какого-то человека, неподвижно лежащего на боку. На ощупь оно было холодное, но не как камень, а как когда-то живое существо, теперь застывшее в объятьях смерти. Чем больше я приглядывался, чем больше прикасался к безжизненной коже, тем больше мне казалось, что передо мной мертвец. На мгновение мне показалось, что я наткнулся на одного из давешних танцоров или — кто знает? — на призрачную Золушку, заблудившуюся по дороге домой и погибшую тёмной ночью в чужом лесу. Одежды на теле не было, и оно было настолько исхудавшим, что можно было без труда пересчитать все заострившиеся кости, явно проступавшие под тонкой кожей. Полуоткрытые губы обнажали ужасные белые зубы, жутко поблёскивающие в темноте, а волосы умершей были даже длиннее её собственного тела, лёгкие, но густые и чёрные, как сама ночь.
Ибо теперь я ясно видел, что передо мной женщина, высокая и, наверное, очень изящная. Как она сюда попала? Вряд ли она оказалась здесь по своей воле, тем более в таком измождённом виде! Должно быть, силы покинули её, она упала, да так и не могла пошевелиться, покуда не умерла от голода. Нет, даже тогда она не могла бы стать столь неимоверно худой! И почему на ней нет одежды? Что за беспощадные дикари могли бросить её тут, раздетую и беспомощную? И какие дикие звери стали бы срывать с неё одежду, оставляя нетронутым тело? Это же просто чудо, что её до сих пор не разорвали в клочки!
Я вскочил, не зная, что делать. Всё человеческое во мне противилось тому, чтобы оставить её вот так, раздетую и брошенную на съедение лесным тварям! Даже женское платье требует к себе особого почтения, а уж женское тело просто невозможно оставить неприкрытым, ничем не защитив его от непристойных взглядов и кровожадных когтей! Ведь пройдут ещё долгие годы, пока дружелюбные дожди полностью не смешают его с землёй. Только как мне похоронить несчастную? Под рукой у меня ничего не было, да и земля казалась непробиваемой из-за тесно переплетающихся корней.
Я снова взглянул на женщину. Должно быть, она умерла совсем недавно, потому что на её теле не было ни единого признака тления — правда, в ней и тлеть-то было почти нечему... А вдруг она ещё жива? Такое тоже бывает! А что если так оно и есть? В конце концов, в этом странном мире уже не раз происходили очень странные и необычные вещи. В любом случае, даже если мне не удастся возвратить её к жизни, я просто обязан убедиться, что она действительно мертва, прежде чем рыть для неё могилу!
Ещё раньше, покидая увитый плющом лесной зал, я заметил неподалёку от двери виноградную лозу и сорвал несколько спелых кистей, чтобы подкрепиться в дороге. У меня ещё оставалось немного ягод; может, их сок оживит бездыханную незнакомку? Я не знал, чем ещё можно попробовать вернуть её к жизни. К счастью, рот её был приоткрыт, но голова лежала так неловко, что мне пришлось рукой обнять её за плечи и слегка приподнять её тело. Но что это? Земля под нею была ещё тёплой — должно быть, она всё-таки жива, хотя я не различал ни биения сердца, ни малейшего признака дыхания. Пальцы её левой руки были крепко сомкнуты, должно быть, сжимая какой-то небольшой предмет. Я взял виноградину и выдавил её содержимое в полуоткрытый рот, но женщина оставалась неподвижной.
Тогда я собрал большую охапку сухих сосновых игл и опавших листьев, накрыл её своим сюртуком, тёплым от моего тела, осторожно переложил незнакомку на эту подстилку и сверху покрыл её плащом и ещё одной охапкой листьев. Мне хотелось удержать ту малую толику тепла, которая пока оставалась в ней, и я надеялся, что утреннее солнце согреет её ещё больше. Я попробовал скормить ей ещё одну виноградинку, но её губы и горло так и не шевельнулись.
«Конечно, сомнение редко побуждает нас к новым свершениям, — рассуждал я про себя, — но человек не должен сидеть сложа руки только из-за того, что сомневается!» Может быть, мне стоило просто растереть её посильнее, но кожа её казалась настолько тонкой и так туго обтягивала кости, что я никак не мог на это решиться. Вместо этого я тоже залез под наваленные листья, подобрался к ней поближе и обнял её, пытаясь согреть своим телом. Я и сам уже начинал замерзать, но готов был поделиться со спящей последней каплей своего тепла. Заснуть я не смог и до самого утра лежал рядом со своей находкой, с нетерпением ожидая восхода солнца, и мне казалось, что вместо того, чтобы отдавать ей своё тепло, я наоборот вбираю в себя её холод. Когда-то я убежал от прекрасных мертвецов из Вороньего склепа, спящих на своих серебристых ложах, и вот теперь оказался в одной постели с самой смертью! Я оттолкнул от себя дивную участь покоиться вместе с ними, и в результате мне пришлось принять на себя ужасный долг. Озарённый грустным светом медлительной луны, я лежал подле умершей женщины и ждал рассвета.
Темнота начала отступать и восток уже прояснялся, когда мне почудилось слабое движение — где-то возле меня, у самой земли. Я приподнял голову и увидел, что совсем рядом в траве струится огромная белая змея, сосредоточенно ползущая куда-то мимо меня. Вскоре я заметил олениху с оленёнком, осторожно ступающих по траве и, по-видимому, направляющихся в то же самое место. Ещё через несколько минут в ту же сторону проковыляли два лохматых существа, похожих на медвежат, а за ними ещё два или три таких же четвероногих создания поменьше. В воздухе быстро светлело, и когда мимо меня с достоинством прошествовало с полдюжины лошадей, по их величественной осанке и безупречным линиям тел я без труда заключил, что передо мной вполне взрослые, сложившиеся животные, хотя даже самое большое из них не превышало ростом обычного шотландского пони. Лошади были самые разные; одни походили на коренастых ломовиков, другие — на породистых рысаков и боевых коней. За ними последовали миниатюрные коровы, быки и овцы, а вслед за скотом мимо меня протопало даже несколько маленьких слонов.
«Как жаль, что здесь нет моих Малышей! — досадовал я. — Нет уж, стоит мне только освободиться от своей новой подопечной, как я сразу же вернусь к ним и приведу их сюда!»
Но куда они все направляются? И зачем? Что это, бегство или утренний поход на водопой? Ах, поскорее бы взошло солнце! Пока оно не выглянет, я не должен оставлять эту несчастную женщину одну. Я прикоснулся к её телу, и мне показалось, что оно стало чуточку теплее. Вряд ли это тепло исходило у неё изнутри; должно быть, мне всё-таки удалось хоть немного согреть её. В любом случае, можно было продолжать надеяться на лучшее.
Утро постепенно разгоралось, и наконец из-за стволов показалось солнце, решившее взглянуть, что это за мир просыпается под его лучами. При виде его свежего, невинного великолепия я почувствовал, как всё моё существо расправляется, наполняясь новой жизненной силой и укрепляясь против всякой смерти. Я откинул с лица платок, которым накануне прикрыл глаза и рот от падающих сверху сосновых иголок, бодро вскочил на ноги и с некоторым беспокойством наклонился над женщиной, слегка отодвинув листья от её лица, чтобы посмотреть, лежит передо мной драгоценный живой бриллиант или только его безжизненная оправа.
Она по-прежнему не двигалась. Только сейчас в утреннем свете я увидел, как опали и заострились черты её лица, как резко скулы выпирают из-под бледной кожи и как плотно бескровные губы обтягивают ей рот. Да, ветхое жилище её тела совсем истрепалось, но быть может, где-то в нём ещё ютится небесная птица-душа? Может, она ещё пробудится для солнца и песен? Тут солнечный луч как раз коснулся её лица. Я аккуратно прикрыл его своим платком, набросал на него сверху немного листьев и решительно последовал за прошедшими мимо животными. В том направлении, куда они скрылись, вела хорошо протоптанная тропа; верно, они часто ходили этой дорогой. Со всех сторон к ней вело множество других тропинок, таких же чётких и утоптанных. Я шёл и шёл, деревья постепенно редели, а трава становилась гуще. Вскоре лес и вовсе кончился, и передо мной раскинулась бескрайняя зелёная долина. По ней вдоль самого края леса вилась небольшая река, и тропа вела меня именно туда. При виде воды сердце моё радостно подпрыгнуло от новой, хотя пока довольно неопределённой надежды. Река казалась глубокой, полноводной, но была довольно узкой, всего несколько ярдов в ширину. От неё поднимался лёгкий голубоватый пар, рассеивающийся в воздухе. На противоположном берегу я увидел множество мелких зверюшек, мирно пощипывающих густую траву; наверное, ночевали они в лесу, но по утрам переплывали речку и весь день паслись среди сочных стеблей и побегов. Я опустился на колени и зачерпнул воды, собираясь напиться, но вода оказалась горячей со странным металлическим привкусом.
Я мгновенно вскочил на ноги: вот он, тот источник тепла, который мне так нужен, первая жизненная необходимость! Теперь надо только принести несчастную женщину сюда, и она непременно оживёт! Только человек, осознающий всю горечь и необъятность моего одиночества, поймёт, почему я с таким трепетом жаждал вырвать незнакомку из плена смерти. «Какой бы она ни оказалась, по крайней мере, я больше не буду один!» — радостно говорил я себе. Моё собственное убогое общество так тяготило меня, что я, казалось, впервые ощутил подлинную надежду. Эта благословенная вода изгонит из женщины ледяную смерть и навек погребёт в своей глубине моё одинокое уныние!
Я принёс незнакомку к реке. Несмотря на высокий рост, она была удивительно лёгкой, её кости были на редкость тонкими и хрупким, да к тому же сейчас на них почти ничего не осталось. Я ещё больше возликовал, когда почувствовал, что тело её не окоченело, как у мертвеца, и я могу нести её на одной руке, как ребёнка, спящего у меня на плече. Я ступал мягко и неслышно, стараясь ничем не потревожить её и не причинить ей ни малейшей боли.
Вода была слишком горячей, чтобы сразу же погрузить туда спящую: вдруг столь внезапная перемена наоборот убьёт в ней всякую оставшуюся жизнь? Я положил её на берег, намочил полу своего плаща и начал осторожно омывать её бедное тело. Она была настолько истощена, что если бы не густые чёрные волосы, мне трудно было бы сказать, девушка передо мной или старуха. Её веки смыкались не слишком плотно, и из-за этого она ещё больше походила на умершую: ночные тучи её забытья чуть расступались, но в этом просвете не было видно ни единого солнечного луча.
Чем дольше я омывал водой её безжизненные руки и ноги, тем меньше мне верилось, что когда-нибудь они вновь облекутся силой, что эти веки опять откроются, и из глаз её снова выглянет душа. Однако я упорно продолжал своё дело, не давая ни одной части её тела остыть, покуда я омывал другую, и наконец мне показалось, что члены её настолько согрелись, что я рискнул погрузить незнакомку прямо в воду. Я вошёл в реку и бережно опустил туда женщину, держа её лицо над водой так, чтобы живительные волны струились по всему телу. Я заметил, что несмотря на горячую воду её пальцы так ни разу и не разжались; но что это значит, я не знал.
Постояв в воде минут десять, я вытащил её на берег, насухо вытер плащом, чем мог покрыл её сверху и побежал в лес за листьями. Земля уже нагрелась, роса на траве давно высохла, и вернувшись я увидел, что тело женщины нисколько не остыло. Я тщательно покрыл её принесёнными листьями и побежал за второй охапкой, а потом принёс ещё третью и четвёртую. Теперь можно было вздохнуть спокойно, пойти оглядеться и, если повезёт, найти подходящее местечко для ночлега. Я пошёл вверх по течению навстречу невысоким каменистым холмам, возвышавшимся неподалёку. Добравшись до них, я обнаружил, что река, уже полноводная и такая же горячая, вытекает прямо из огромного гладкого камня, прислонившегося к одному из утёсов. Мне показалось, что она только что сбежала по таинственным ступенькам где-то внутри холма — с такой нетерпеливой и стремительной радостью она огибала крутые повороты и прыгала по камням, как будто желая поскорее вырваться на волю.
Дыра, из которой она появлялась на свет, была довольно высоко, я решил залезть в неё и вскоре попал в небольшую пещерку. Оказывается, река вовсе не бежала стремглав по ступеням, а тихо поднималась из земли где-то в глубине пещеры подобно капители гигантской колонны и бежала вдоль самой стены, почти до краёв наполняя узкое каменное русло. Я внимательно осмотрел всё вокруг и подумал, что если через поток перекинуть несколько крепких ветвей, то, набросав на них прутья поменьше и положив сверху две-три охапки листьев, я смогу смастерить неплохую постель, которая всегда будет оставаться тёплой, благодаря поднимающемуся от воды пару. Я повернулся и пошёл назад, посмотреть, как там моя незнакомка.
Она лежала там же, где я оставил её. Горячая вода не оживила её, но я не увидел ничего такого, что заставило бы меня потерять надежду. Я вытащил из воды несколько горячих валунов и осторожно подкатил их к её ногам и рукам. Затем я снова помчался в лес и скоро нашёл там как раз то, что мне было нужно: гибкие, но прочные ветви лиственницы, ещё покрытые желтоватой мягкой хвоей. Я уложил их поперёк каменного канала, сверху перекрестил их ветками поменьше, переплёл всё это гибкими побегами прибрежного кустарника, а сверху навалил пышную перину из сухих листьев и мха. Наконец после многочисленных набегов на лес у меня получилось прекрасное ложе, сухое, тёплое и мягкое. Я вернулся на берег, поднял женщину на руки и зашагал к пещере. Она была такой лёгонькой, что время от времени меня охватывал испуг, не один ли безжизненный скелет покоится у меня на руках. Но укладывая её на свежеприготовленную постель, я с облегчением убедился, что воображение обмануло меня. Я снова покрыл её толстым слоем листьев и попытался дать ей ещё одну виноградину и с радостью обнаружил, что рот её открывается чуть больше. Правда, ягоду она так и не проглотила, но, может быть, хотя бы немного сока проникнет к ней в кровь и даст ей капельку силы?
После нескольких часов на своей новой постели незнакомка уже не казалась холодной на ощупь. Тепло воды проникло в её кости (кроме костей там и правда почти ничего не было!), кожа её уже не была такой ледяной. Это ещё не было признаком пробуждающейся в ней жизни, но, по крайней мере, если жизнь ещё теплится в её теле, горячий пар поможет ей встрепенуться и снова войти в свои права. Я где-то читал, что некоторые люди, бывало, лежали в трансе целыми неделями, а потом снова оживали!
Семь долгих дней и ночей я пробыл рядом с ней в пещере. Я ложился и вставал, спал и снова просыпался, но всё это время не переставал присматриваться к неподвижной фигуре, лежащей над чудесной рекой. Каждое утро я выходил на воздух, окунался в горячие струи и выходил на берег освежённым и отдохнувшим, словно только что насытился и утолил жажду. Вода так подкрепляла меня, что я решил каждый день опускать в неё свою подопечную. Однажды, придерживая её в воде, я с ужасом увидел, что на левой стороне её груди виднеется еле заметное тёмное пятно, но на следующее утро пятно исчезло, и я, немного успокоившись, продолжал устраивать ей горячие ванны и каждый раз вкладывал ей в рот ещё одну виноградину. Сам я тоже питался виноградом и другими ягодами, которые находил в лесу, но благодаря купаниям в живительной реке, пожалуй, вполне мог бы и вовсе обходиться без пищи.
Каждую ночь мне снилось, что я нашёл раненого ангела — чудную юную деву, которая не могла летать и потому должна была оставаться со мной, пока не полюбила меня всем сердцем и не захотела остаться со мной навсегда. Но, просыпаясь по утрам, вместо ангельского лика с лучистыми очами я видел бледное, исхудалое, застывшее лицо на постели из листьев и травы. Клянусь, я ожидал пробуждения этой женщины с таким же нетерпением, как Адам ожидал пробуждения своей Евы, когда впервые увидел её спящей! Хотя тогда Адам вряд ли понимал свои чувства; наверное, ему ещё была неведома тоска по другому человеческому существу. Я же, оторванный от всех своих собратьев, только сейчас научился любить то, что успел потерять! Не будь рядом этого измождённого призрака женского существа, у меня не осталось бы ничего кроме безумной, всепоглощающей жажды жить. Я забыл даже о Малышах: ведь у них всё было хорошо. А здесь передо мной лежала та, которая однажды снова может стать женщиной, открыть глаза и взглянуть на меня!
Лишь теперь я впервые познал уединение — когда взирал на ту, что не видела и не слышала меня, не двигалась и не произносила ни слова. Я понял, что в одиночку человек представляет собой лишь некий намёк на будущего человека, живую нужду, а значит, и живую возможность. Чтобы не нуждаться ни в ком другом, надо быть вечным, самодостаточным червём, знающим только себя! Но человек так дивно устроен и так безыскусственно сложен; он подымается из огромной массы простейших организмов и духовных созданий, опираясь на них, как на пьедестал, и ничто другое не сможет утолить и подкрепить в нём жизнь, кроме небесной манны других человеческих душ, лишь в них он вздохнёт по-настоящему свободно. Только отражаясь в зеркале других жизней, он сможет полностью врасти в своё подлинное «я», познать себя и обрести ту неповторимость, которая отличает его от всех остальных. Даже будь все люди одинаковы, каждый из нас всё равно сохранял бы неприкосновенную индивидуальность и осознавал бы себя отдельной, единственной в своём роде личностью; но тогда было бы неясно, зачем Богу понадобилось создавать такое множество однообразных тварей. Нет, все мы разные, и лишь заложенные в нас различия способны породить воистину высокое и безграничное единение, превращая миллионы двуногих индивидуумов в сияющую полнотой Церковь; но чтобы эти благословенные различия по-настоящему вызрели и расцвели, мы непременно должны с бесконечным постоянством оттачивать друг друга словами, взглядами, делами и просто чувствами. Чтобы достичь совершенства — то есть войти в духовную жизнь непрестанного и полного возрастания, благодаря которой человек единственно способен унаследовать бесконечность и вечность своего Отца — нам не обойтись без наставления и участия собратьев. Не будь у меня надежды на то, что в безжизненном теле незнакомки всё-таки проснётся долгожданная жизнь, я, наверное, сбежал бы от неё к овцам, пасущимся на лугу. Уж лучше — и куда как лучше! — бродить среди бессловесных тварей, нежели скитаться в полном одиночестве! Но если женщина, попавшаяся мне на пути, проснётся и станет мне другом, я, ничтожнейшее из созданий, обрету-таки возможность воистину стать человеком.

Глава 19
Белая пиявка

Однажды утром я с трудом очнулся от крепкого, глубокого сна и почувствовал ноющую боль в руке. Тыльная сторона ладони сильно распухла, и в самом центре виднелась маленькая треугольная ранка, как от укуса пиявки. К полудню опухоль спала, а к вечеру от неё не осталось и следа. Я тщательно обыскал всю пещеру, переворачивая все камни подряд, но не нашёл ни одного животного, змеи или насекомого, которые могли бы так ужалить или укусить меня.
Дни неспешно сменяли друг друга, но женщина так и не двигалась и не открывала глаз. Мёртвой она быть не могла: тление не касалось её, и воздух в пещере оставался чистым и благоуханным. Кроме того, мне казалось, что заострённые скулы уже не так резко выпирают на её лице, линии тела уже не выглядят такими угловатыми, а кожа перестала походить на высохший пергамент. Если эти перемены не почудились мне, значит, где-то в ней действительно просыпается жизнь, иссохшее было русло вновь наполняется влагой. Неужели мне суждена эта радость — видеть, как подымающиеся волны океана жизни покроют собой её полупрозрачные кости, снова одев их в восхитительную женскую плоть? По двадцать раз в день я подбегал к ней посмотреть, нет ли новых признаков пробуждения, и двадцать раз сомневался, а иногда даже отчаивался; но стоило мне вспомнить, какой она была, когда я нашёл её, и надежда во мне разгоралась с новой силой.
Так прошло несколько недель. Однажды ночью я никак не мог заснуть и решил ненадолго выйти на прохладный воздух. Из-за проточной воды в пещере не пахло затхлостью, но порой в ней становилось жарковато. Снаружи висела полная луна, отбрасывая внутрь пещеры чёткие ночные тени, и, выходя, я по привычке взглянул на своё сокровище.
— Боже правый! — невольно воскликнул я. — Неужели она проснулась?!
Огромные глаза, тёмные, как беззвёздная ночь, поражая своей чёрной бездонностью, блистали на мерцающей бледности её лица. Почти не дыша, я подобрался поближе. Сердце моё бешено колотилось; я даже боялся, что его оглушительный стук напугает её. Но когда я склонился над ней, её веки были плотно сомкнуты. Воображение, вдохновлённое надеждой, обмануло меня; видно, моему страстному желанию никогда не суждено было исполниться. В отчаянии я упал на свою постель и разрыдался. Но потом мне вспомнилось, что раньше её глаза не были закрыты полностью; теперь же этой жуткой щели, сквозь которую виднелась пугающая пустота, больше не было. Должно быть, на несколько мгновений женщина действительно открыла глаза, а потом снова уснула! Или, быть может, она вовсе не спит, а просто закрыла глаза? В любом случае, в ней всё-таки пробудилась жизнь! Я успокоился и крепко заснул, радостно и бессильно.
В ту ночь меня снова укусило неизвестное существо, и наутро я проснулся с мучительным чувством жажды. Я снова обыскал всю пещеру, но тщетно. Ранка была точь-в-точь такая же, как и раньше, и к вечеру почти исчезла. Я решил, что какая-нибудь тварь вроде большой пиявки, должно быть, время от времени заплывает по реке в пещеру. «Но если ей нужна кровь, — сказал я себе,  — то лучше пусть кусает меня, чем мою спящую красавицу». В тот же день я, как обычно, очистил виноградину от кожицы, вытащил из неё косточки, положил её в рот спящей и вдруг увидел, что губы её шевельнулись и сомкнулись, приняв ягоду. Сомнений больше не было: она жива!
Надежда окрылила меня, и я начал подумывать о том, чтобы смастерить для моей подопечной какую-нибудь одежду: а вдруг она проснётся и захочет встать? Я снова отправился в лес и после недолгих поисков наткнулся на заросли какого-то кустарника с мягкими волокнистыми листьями. Я набрал их побольше, высушил на солнце и вскоре уже сооружал нечто вроде длинного просторного балахона, сшивая упругие листья в три слоя с помощью острой иглы алоэ и волокнистых травяных нитей.
Прошла неделя, но она так и не просыпалась, хотя, когда я кормил её виноградом, движения её губ и горла становились всё явственнее. Каждый день я с волнением подмечал всё новые признаки жизни: очертания её тела явно округлялись, а кожа наливалась светом. Глаза её оставались закрытыми, и время от времени меня охватывали пугающие сомнения: а вдруг эти перемены порождены какой-то страшной, неведомой мне силой? Неужели всё это — лишь действие тёплой воды и нескольких капель виноградного сока?
Как-то ночью меня снова укусили, а вскоре кровожадная тварь начала наведываться в пещеру с равными промежутками, раз в три дня. Просыпаясь, я находил ранки у себя на шее или на предплечье; пиявка всегда кусала меня только один раз и всегда ночью, когда я крепко спал. Часами я лежал, стараясь не заснуть и выследить её, но неизменно проваливался в сон и не слышал, как она появлялась и как исчезала — и ни разу не просыпался от боли укуса. Наконец я понял, что мне никогда за ней не уследить, и потому перестал искать её днём и дожидаться её ночью. Скоро ненасытное чудовище начало высасывать из меня столько крови, что с каждым днём я становился всё слабее. Но какое мне было до этого дело, когда на моих глазах смерть отступала под всепобеждающим напором жизни! Прямо передо мной крепла и расправлялась живая душа, которая вот-вот избавит меня от одиночества. Она проснётся, мы вместе уйдём отсюда, и я скоро, скоро поправлюсь! Одежда для моей красавицы была уже готова, и, немало воодушевлённый своими успехами, я принялся сушить и расслаивать более жёсткие волокна, чтобы смастерить ей сандалии.
Как-то ночью я внезапно проснулся. Страшная слабость сковала меня, мне не хватало воздуха, и, собрав все свои силы, я пополз к выходу, чтобы вдохнуть свежей ночной прохлады, но тут на постели, повисшей над ручьём, тихо зашуршали листья, и я замер.
— Я поймала её, — еле слышно произнёс женский голос на моём родном языке.  — Эта тварь как раз собиралась укусить вас.
Она жива! Она заговорила! Я с трудом удержал себя от ликующего возгласа, боясь напугать её.
— Какая тварь? — выдохнул я.
— Та, что пила у вас кровь.
— И что это было?
— Огромная белая пиявка.
— Огромная? — переспросил я, стараясь оставаться как можно спокойнее.
— Почти с меня.
— Тогда получается, что вы спасли мне жизнь. Но неужели вам не страшно было прикасаться к этой мерзкой твари? Неужели вы не испугались?
— Мне пришлось к ней прикоснуться, — ответила она и содрогнулась всем телом.
— Где же она теперь? Что вы с ней сделали?
— Бросила её в реку.
— Боюсь, это не помешает ей снова сюда наведаться.
— Вряд ли я смогла бы убить её, даже если бы знала как... Я слышала, как вы стонете, встала посмотреть, что с вами случилось, и увидела, как это чудовище присосалось к вашей шее. Тогда я схватила её за хвост и что есть силы дёрнула, чтобы эта гадость отпустила вас. Но не смогла ни удержать её, ни отбросить её от себя. Я слышала только всплеск воды.
— Ничего, в следующий раз мы непременно убьём её, — пообещал я, но тут голова моя закружилась от слабости, я повернулся к выходу из пещеры, чтобы выйти на воздух, но покачнулся и упал ничком.
Когда я пришёл в себя, солнце уже встало. Женщина стояла немного поодаль, величественная и удивительно грациозная даже в неуклюжем балахоне из листьев. Да, это были те же самые блистательные глаза, что однажды посмотрели на меня в ночи. Они были чернее первородной ночи и своим сиянием затмевали дневной свет. Она стояла неподвижно и прямо и разглядывала меня. На её бледном лице не отражалось ни волнения, ни страха, ни радости, лишь лёгкое недоумение и вопрос. Я встал и, отряхнувшись, робко шагнул ей навстречу.
— Нам надо уходить, — сказал я. — А то белая пиявка...
Я осёкся. На её прекрасном лице мелькнула странная, неприятная улыбка.
— Вы нашли меня здесь? — спросила она, указывая на пещеру.
— Нет, я принёс вас сюда, — ответил я.
— Принесли?
— Да.
— Откуда?
— Из леса.
— А куда вы дели моё платье и драгоценности?
— Когда я нашёл вас, на вас ничего не было.
— Тогда почему вы не оставили меня там?
— Потому что надеялся, что вы живы.
— А вам-то в этом какая польза?
— Мне было очень одиноко, и я хотел вернуть вас к жизни.
— Должно быть, вам захотелось оставить меня себе, чтобы вечно любоваться моей красотой, — сказала она с горделивой надменностью.
Её слова и высокомерный взгляд вызывали во мне неподдельное негодование.
— Тогда в вас не было никакой красоты, — угрюмо сказал я.
— Тогда почему вы подобрали меня?
— Потому что вы такой же человек, как и я.
— Как и вы?! — воскликнула она, и в её голосе прозвучало несказанное презрение.
— Признаюсь, я именно так и думал, но теперь вижу, что ошибся.
— Значит, вы подобрали меня из жалости?
— В своём тогдашнем состоянии вы вызывали только жалость, мадам, и никакого другого чувства.
Она резко отвернулась от меня со смешанным выражением страдания, униженности и бессильного гнева и ничего не ответила. В глубоких озёрах её глаз застыла беззвёздная ночь, но для меня их великолепие погасло, ибо они светились ненавистью к тому, кто снова помог им открыться. В них больше не было света жизни.
— А если бы вы не смогли оживить меня, что тогда? — внезапно спросила она меня, не поворачивая головы.
— Тогда я похоронил бы ваше тело.
— Что? Похоронили бы моё тело? Зарыли бы всё это в землю? — воскликнула она, разворачиваясь ко мне, раскинув руки. Её глаза пылали холодными молниями неудержимой ярости.
— Ничего этого я не видел. Всё это вернулось к вам лишь сейчас, после того, как я неделями без устали присматривал и ухаживал за вами, — отчеканил я, потому что видел, что с такой женщиной лучше говорить прямо, без обиняков.  — Если бы я увидел на вашем теле хоть малейший признак тления, то сразу же похоронил бы вас.
— Несносный глупец! — процедила она. — Я всего лишь впала в забытьё! Самаэль! 7 За что мне всё это?!.. А теперь пойдите и приведите ко мне ту дикарку, с которой вы содрали это жуткое одеяние.
— Я сам сделал его для вас. Оно и правда не слишком красивое, но я старался, как мог.
Красавица гневно выпрямилась.
— Сколько времени я провела без сознания? — требовательно вопросила она.  — Даже женщина не смогла бы сшить это платье за один день.
— Да уж, за один день она бы не справилась, — ответил я. — И за двадцать тоже. А может, ей и месяца на это не хватило бы.
— Ха! Так сколько же я лежала тут без сознания? Отвечайте немедленно!
— Не знаю, долго ли вы уже пролежали в лесу, когда я нашёл вас, но тогда от вас оставались лишь кожа да кости. Это было более трёх месяцев назад. Тогда вашим единственным украшением были волосы. Я ухаживал за ними, как мог.
— Мои бедные волосы! — вскричала она, перекидывая тяжёлую чёрную волну на плечо и сокрушённо её разглядывая. — Понадобится ещё три месяца, чтобы снова вернуть вас к жизни!.. Что ж, наверное, мне следует поблагодарить вас, хотя я и не чувствую никакой благодарности.
— Не стоит, сударыня. Я сделал бы ровно столько же для любой другой женщины  — да и для мужчины тоже, коли уж на то пошло.
— Как получилось, что мои волосы совсем не спутаны? — спросила она, любовно поглаживая густые пряди.
— Они всегда плыли по течению и распутывались сами.
— По какому течению? Что вы такое говорите?
— Вряд ли мне удалось бы вернуть вас к жизни, если бы я каждый день не окунал вас в живительные, тёплые воды вот этой самой реки.
Она гадливо вздрогнула и какое-то время стояла, молча разглядывая спешащий мимо поток. Затем она снова обернулась ко мне.
— Выслушайте меня и запомните: вы нанесли мне два оскорбления, страшнее которых нет на всём свете. Вы против воли вернули меня к жизни и заставили меня стыдиться. Такие обиды не прощаются.
С этими словами она властно вскинула левую руку, как бы отталкивая меня. Что-то ледяное ударило меня по голове, и я потерял сознание. Придя в себя, я обнаружил, что лежу на земле, мокрый до нитки, дрожа от холода.

Глава 20
Непонятное исчезновение

Я поднялся и огляделся вокруг, всё ещё не понимая, что происходит. Куда подевалась воскресшая красавица? Одиночество вновь окутало меня, как туча, вернувшаяся после дождя. Та, которую я вытащил буквально из могилы, отвернулась от меня, сбежала и оставила меня одного, в полном отчаянии! Нет, мне не выдержать больше ни одной минуты этой дикой опустошённости! Неужели я и впрямь жестоко оскорбил её? Тогда я должен всю свою жизнь разделять то тяжкое бремя, которое я, сам того не зная, возложил на неё!
Обернувшись, я увидел, что она стремительно идёт по траве, удаляясь от реки. Я быстро окунулся в горячую воду, чтобы напоследок немного восстановить силы, и бросился за ней вдогонку. Последний укус белой твари отнял у меня много сил, а удар по голове оглушил меня, но даже на бегу я почувствовал, как новая бодрость наполняет моё тело, и без особого труда поспевал за той, что шла впереди меня.
«Неужели так всё и кончится?» — на ходу думал я, и в моём сердце глухо ворочалась печаль. Её глаза, пылающие ненавистью и гневом, не давали мне покоя. Хорошо, пусть она сердится на меня из-за того, что я непрошенно возвратил её к жизни, но что плохого я сделал ей потом? Почему она смотрела на меня с таким отвращением? Даже самое скромное существо не могло бы так сердиться на меня за искреннее желание услужить! Даже самая гордая женщина на свете, до мелочей зная всё, что я сделал для неё, не стала бы стыдиться и таить против меня обиды! Ведь я всегда прикасался к ней с таким почтением! Я ходил за ней, как отец за ребёнком, оставшимся без матери! Неужели все мои старания, заботы и чаяния пробудили к жизни лишь чёрную неблагодарность? «Нет, — говорил я себе, — такая красота не может быть бессердечной! У неё непременно должно быть сердце, как бы далеко и глубоко оно ни пряталось. Чем глубже оно погребено, тем более сильным и благородным оно восстанет однажды из своей прекрасной могилы. Пробудить в ней сердце было бы ещё более великим деянием, чем возвратить ей дыхание, ибо тем самым я дал бы ей высшую, истинную жизнь!»
Она взбиралась на пологий склон холма, шагая сосредоточенно и прямо, как будто прекрасно знала, куда направляется. Я увидел, что расстояние между нами постепенно увеличивается, собрал остатки сил и с удвоенной скоростью заспешил вперёд, чувствуя новый прилив бодрости. У меня словно выросли крылья, тело стало лёгким, словно неземным, и я быстро нагнал её.
Она уверенно шла вперёд не оборачиваясь, но и не торопясь, как греческая богиня, летящая на помощь герою. Я был от неё в нескольких ярдах, когда она вдруг резко обернулась и застыла на месте, ни на секунду не утратив грациозности движений. В ней не было ни малейшего признака разгорячённости или усталости. Она была бледна, но не от тягостного усилия; это была чистая мраморная белизна редкой красоты. Она дышала спокойно и глубоко, а глаза её наполняли собой всё небо и несли миру лучезарный свет. Был уже почти полдень, но мне казалось, что вокруг раскинулась непроглядная, бескрайняя ночь, в которой воздух так чист и прозрачен, что звёзды кажутся ближе и ярче.
— Зачем вы преследуете меня? — тихо, но довольно сурово спросила она, посмотрев на меня так, словно видела впервые.
— Я так долго жил надеждой увидеть ваши глаза, что просто не мог не взглянуть в них хотя бы ещё один раз!
— Учтите, ничего хорошего из этого не выйдет, — холодно предупредила она.  — Я повелеваю вам немедленно остановиться и не делать больше ни шагу.
— Я не остановлюсь, пока своими глазами не увижу, что вы в безопасности,  — ответил я. — А потом, если хотите, я уйду.
— Что ж, вы сами на это напросились, — ответила она и, не говоря больше ни слова, пошла по траве лёгким, летящим шагом. Но перед этим она, как копьём, пронзила меня взглядом, мгновенно пригвоздив к месту. Ей не удалось убить меня презрением, и она решила поразить меня своей красотой! Отчаяние пробудило мою волю, я стряхнул с себя волшебное оцепенение и снова нагнал её.
— Пожалейте же меня! — воскликнул я, едва поспевая за ней.
Она не слушала. Я бежал за ней, как раскаявшийся ребёнок за матерью, которая на минуту притворилась, что уходит без него.
— Я готов вечно служить вам! — взмолился я, хватая её за руку.
Она в ярости обернулась, словно её укусила ядовитая змея, и я невольно отшатнулся от свирепого огня её глаз, но не мог отвести от них своего немого, восхищённого взора.
— Пожалейте меня! — снова попросил я.
Но она уже шла дальше. Я опять побежал следом. Солнце постояло в зените, потом медленно покатилось к западу, но она не останавливалась, не замедляла шага и не оборачивалась. Я неотступно следовал за ней. Наконец солнце село, и наступила ночь. Я продолжал идти за ней по пятам, зная, что стоит мне хоть на минуту выпустить её из виду, и я уже никогда не увижу её.
Всё это время мы шли по густой, мягкой траве. Внезапно она остановилась и почти упала на землю в полном изнеможении, а я в нерешительности остановился рядом. Она лежала не шевелясь, лицом к небу, и я молча смотрел на неё. Любил ли я её? Но разве можно любить того, кого не можешь назвать добрым и хорошим? Ненавидел ли? Тогда почему мне ни за что не хотелось её потерять? Сам не зная, какие чувства бушевали в моём сердце, я опустился подле неё на колени, как вдруг она дёрнулась и вскрикнула:
— Убирайтесь! Не смейте ко мне прикасаться!
Её руки были судорожно прижаты к бокам, но неожиданно она вскинула их вверх, неловко обвила меня за шею, с силой притянула к себе моё лицо, и я почувствовал у себя на щеке её губы. Внезапно резкая боль откуда-то изнутри пронзила меня и жарко запульсировала во всём теле. Я не мог пошевелиться. Со временем боль начала немного утихать, и на её место пришла неодолимая сонливость. Приятная дремота смежила мне веки, и я забылся.
Когда я пришёл в себя, луна висела над самым горизонтом, но не излучала привычного сияния; она была словно простой яркий круг, вырезанный на чёрном фоне. У меня нестерпимо саднила щека. Я приложил к ней руку: щека была мокрой. Я повернул голову и почувствовал, что шея тоже очень болит и по ней что-то стекает на траву. Я тяжело вздохнул и понял, что смертельно устал. Приподняв голову, чтобы осмотреться, я тут же увидел, куда подевалось лунное сияние: моя дама забрала его себе и теперь стояла, окружённая мерцающим молочно-белым нимбом! Я с трудом поднялся на ноги и шатаясь сделал пару неверных шагов ей навстречу.
— Лежать! — непререкаемым тоном скомандовала она, будто обращалась к непослушному псу. — Только посмейте сделать ещё хоть шаг!
— И посмею, — прошептал я, из последних сил пытаясь удержаться на ногах.
— Только попробуйте сунуться в мой город, и мои подданные забросают вас камнями! Они терпеть не могут попрошаек.
Но я оставался глух к её словам. Колени у меня дрожали, я ещё не очнулся от своего странного сна и не чуял собственных движений, но расстояние между нами почему-то уменьшилось. Она отступила на шаг, вскинула левую руку и, наверное, ударила меня кулаком прямо по лбу, потому что я покачнулся и упал как подкошенный. Однако как мне показалось, уже через пару мгновений я снова вскочил на ноги, мокрый до нитки, но бодрый и с совершенно ясной головой. Неужели это её удар отрезвил меня и дал мне силы? Я пощупал лоб, но он нисколько не болел, и там не было ни вздувшейся шишки, ни кровоточащей раны. Только почему я весь мокрый? Я не мог пролежать на земле больше пары минут, потому что луна не сдвинулась с места.
Моя дама стояла неподалёку спиной ко мне и что-то делала, но я не мог разглядеть, что именно. В темноте забелело её тело, и я понял, что она скинула своё платье и теперь стояла, освещаемая блеклым лунным светом. Она постояла так несколько секунд и вдруг повалилась навзничь, а в траве мелькнула какая-то длинная белая лента и стрелой помчалась прочь. В тот же миг луна словно оправилась от своей болезни, засияла с прежней силой, и я увидел, что по земле скользит огромная змея, стремительно и плавно огибая на своём пути кусты и камни. По её белой коже струились и перебегали тёмные пятна, будто она неслась под деревьями у края леса, и листья отбрасывали на неё свою тень.
— Боже милостивый! — воскликнул я. — Неужели она направляется в спящий город, где никто не подозревает об опасности?
Мне тут же почудилось, что издалека я слышу вопли животного ужаса, волной расходящиеся квартал за кварталом по мере того, как бледная смерть бросается от дома к дому, сокрушая двери и беспощадно разя укрывающихся за ними жителей. Я дрожа смотрел ей вслед, не в силах сойти с места, как вдруг у меня из-за спины бесшумной молнией метнулась ещё одна змея, такая же огромная, только совершенно белая, без единого пятнышка, и устремилась прямо к тому месту, где лежала моя прекрасная дама. От ужаса язык мой прилип к гортани, я отчаянно рванулся вслед за змеёй, но она лишь мотнула хвостом и скользнула мимо.
«Хорошо, что я не вскрикнул, — лихорадочно соображал я. — А то бы эта мерзкая тварь непременно заметила мою красавицу и задушила её!» Только где же она, жестокая дева с сияющими очами? Я упал на колени и принялся беспорядочно шарить руками по траве. Но её нигде не было, только скинутая одежда смутно виднелась в лунном свете. Я встал и посмотрел вслед удаляющейся змее. Само воплощение безудержной скорости, она неслась вперёд длинными низкими скачками, ещё быстрее, чем первая, но явно тем же самым путём. Она становилась всё меньше и меньше, пока, наконец, совсем не скрылась из виду.
Но куда девалась моя прекрасная дама? Неужели первая змея всё-таки подобралась к ней исподтишка и застала её врасплох? Но я не слышал никакого крика, да и вряд ли та успела бы сожрать её за столь короткое время! Может, чудовище подхватило её на ходу и унесло к себе в пещеру? Но тогда оно не смогло бы так молниеносно двигаться. И потом, я наверняка заметил бы, что оно тащит за собой человека!
В моей голове зароились жуткие подозрения. Я ещё раз тщательно прочесал лужайку вдоль и поперёк, но ничего не нашёл. Мне оставалось лишь поспешить вслед умчавшимся тварям.

Глава 21
Беглянка

Я что есть силы бежал вперёд, но вскоре мрачная туча затянула луну, и из сгустившегося серого мрака мне навстречу вдруг вынырнула фигура женщины. Задыхаясь от страха и тревоги, она стремглав убегала откуда-то прочь, прижимая к себе ребёнка и словно прикрывая его собой. Она пробежала мимо, не заметив меня.
«За нею кто-то гонится, — подумал я. — Какой-то дикий хищник напал на её след!» Что же делать? Последовать за ней? Но тогда она испугается ещё больше. Я решительно шагнул вперёд и остановился, чтобы задержать преследующего её зверя. На секунду я оглянулся, чтобы проводить женщину взглядом, как вдруг за спиной послышался шум, как от удара мягких, тяжёлых лап о землю, и не успел я повернуться, как что-то большое перепрыгнуло прямо через мою голову, больно царапнуло меня по лбу и опрокинуло навзничь. Я почти сразу же вскочил на ноги, но увидел лишь удаляющееся белое пятно. Со лба капала кровь, но я ринулся вдогонку и пробежал всего несколько шагов, когда где-то неподалёку в дрожащей от ужаса ночи раздался душераздирающий вопль отчаяния. Я помчался ещё быстрее, хотя боялся, что уже слишком поздно и я не успею ничем помочь несчастной.
Через минуту или две я заметил, как в призрачном лунном полумраке ко мне идёт что-то белое, низко склонившееся над землёй. Я решил, что это, должно быть, какой-то другой зверь, потому что приближался он медленно, почти ползком, двигаясь странными, неровными и явно мучительными скачками. Я быстро отступил в сторону и затаился. Животное подошло совсем близко, и я увидел, что оно кое-как ковыляет на трёх лапах, подняв четвёртую прямо перед собой. Его сияющая белизной шкура была испещрена овальными пятнами, а его шаги сопровождались еле слышным шорохом, похожим на шелест воды, бегущей по траве. Из поднятой лапы что-то сочилось.
«Это кровь, — подумал я. — Какой-то смельчак оказался проворнее меня и ранил злосчастную тварь!» Неожиданно для себя я почувствовал к страдающему животному такую жалость, что даже будь у меня в руках топор, мне просто не хватило бы духа зарубить его. Прихрамывая и пошатываясь из стороны в сторону, оно скрылось в темноте, но кровь продолжала сочиться по траве маленьким тёмным ручейком. «Если так пойдёт, эта тварь скоро истечёт кровью до смерти и уже не сможет причинить никому зла!» — подумал я и зашагал дальше, надеясь повстречать убежавшую женщину. Кто знает, может, я ещё смогу ей чем-нибудь помочь? Кроме того, мне хотелось узнать, кто избавил её от страшного зверя.
И точно: женщина оказалась совсем близко. Она сидела на траве, примостив ребёнка на коленях.
— Могу ли я чем-нибудь вам помочь? — спросил я.
При звуке моего голоса она в панике вскинулась и уже собиралась вскочить и убежать, но я тут же присел на корточки неподалёку от неё и заговорил как можно мягче и приветливее:
— Не бойтесь. Я и сам собирался сразиться с этим свирепым зверем, но, к счастью, рядом с вами оказался кто-то ещё. Всё уже позади. Эта белая тварь только что проковыляла мимо меня, истекая кровью. Теперь ей вряд ли удастся выжить!
— Нет, умереть она не умрёт, — проговорила женщина, дрожа всем телом.  — Разве вы не знаете, кому она принадлежит?
Конечно, кое-какие догадки у меня уже были, но я ответил, что ничего не знаю, и поинтересовался, куда подевался её доблестный защитник.
— Какой защитник? — недоумённо вопросила она. — Я никого не видела.
— А кто же тогда спас вас от когтей этого дикого зверя?
— Я сама ударила его камнем по лапе, изо всех сил! Вы что, не слышали рёва?
— Вы удивительно смелая женщина, — уважительно сказал я. — Признаться, я думал, что это кричали вы.
— Нет, это была пантера.
— Надо же! Мне бы и в голову не пришло, что это зверь! Вопль был совсем человеческий — словно кто-то корчился в ужасных мучениях.
— Нет, у меня даже голос пропал от страха. Я не могла ни вскрикнуть, ни позвать на помощь. Но когда она кинулась к моей малышке, чтобы перегрызть ей горло, я, не помня себя, схватила камень и что есть силы стукнула кровожадную тварь по её противной хромой лапе!
— Расскажите мне, что это за пантера, — попросил я. — Я человек нездешний, ничего тут не знаю.
— Ну, если вы направляетесь в Булику, то скоро о ней узнаете, — откликнулась она. — А вот я туда ни за что не вернусь!
— Да, я иду в Булику, — сказал я. — Мне нужно повидать принцессу.
— Ой, берегитесь! И вообще, лучше вам туда не ходить. Но ведь вы, наверное... Нет, нет, наша принцесса очень добрая и славная!
Я услышал какое-то движение. К тому времени тучи окончательно заслонили собой луну, я почти не различал во мраке свою собеседницу, и мне показалось, что она украдкой поднимается на ноги, чтобы ускользнуть от меня.
— Прошу вас, не бойтесь меня! — поспешно проговорил я. — Я не причиню вам зла. Ну хотите, я поклянусь вам чем угодно!
— По вашему говору я слышу, что вы не из Булики, — отозвалась она, — и потому рискну вам довериться. Сама я тоже не оттуда, иначе вообще не способна была бы хоть кому-то доверять. Там у нас никто никому не верит. Как жаль, что в темноте мне почти не видно вашего лица! Но голос у вас добрый... Слава Богу, малышка уснула; эта проклятая тварь не сумела до неё добраться!.. Да, ей нужна была моя девочка, — продолжала женщина, нежно приглаживая волосики спящей дочери, — а сожрав её, она разорвала бы и меня за то, что я осмелилась убежать и унести с собой ребёнка. Говорят, принцессе служат две белые пантеры. Я знаю только одну, пятнистую. Её знают все. Стоит принцессе узнать, что где-то родился ребёнок, она немедленно посылает пятнистую пантеру, чтобы та высосала из малыша побольше крови, и тогда он либо умирает, либо вырастает ничего не смыслящим идиотом. Я бы давно убежала со своей дочуркой в лес, но принцессы всё равно не было в городе, да и малышка моя родилась совсем слабенькой, уж очень мне хотелось, чтобы она чуть-чуть окрепла. А когда я всё-таки ушла, она, должно быть, как раз возвращалась домой, да и пантера была с ней, так что она напала на мой след. Когда я услышала у себя за спиной её дыхание, то побежала что было духу — так бежала, что ног под собой не чуяла!.. Но теперь моя девочка не умрёт. Им не удалось оставить на ней чёрное пятно.
— А куда вы её несёте?
— Туда, где все держат язык за зубами.
— Но почему принцесса так жестока?
— Древнее пророчество гласит, что причиной её смерти будет ребёнок. Говорят, поэтому-то она и слышать не хочет о замужестве.
— Но что будет с её страной, если она погубит всех детей?
— Какое ей дело до своей страны? Она посылает по всему свету злых колдуний, чтобы те учили женщин оставаться бездетными и пичкали их мерзкими зельями и страшными снадобьями. Ходят слухи, что принцесса вступила в сговор с Тенями, чтобы положить конец всему человеческому роду. По ночам её кровожадная пантера рыскает по городу, а мы не спим и дрожа прислушиваемся к её шагам. Она чует, когда в доме должен появиться младенец, и сторожит возле двери, готовая в любую минуту ворваться и погубить его. Есть заклинание, которым можно прогнать её прочь, но оно не всегда действует... Только что это я сижу? — вдруг спохватилась несчастная и поспешно начала подниматься.  — Что если одна пантера уже добралась до замка, и взбешённая принцесса послала за нами другую?
— Она потеряла так много крови, что вряд ли уже когда-нибудь доберётся до дома, — успокоительно сказал я. — Давайте, я понесу немного вашу малышку?
Женщина не ответила. Я протянул было руки, чтобы взять у неё ребёнка, но она лишь плотнее прижала его к себе. Я сдался и зашагал с нею рядом.
— Только непонятно, как лапа этой твари может так сильно кровоточить,  — снова заговорил я через какое-то время.
— Послушайтесь моего совета и не приближайтесь к её дворцу, — словно не слыша меня, сказала женщина. — Ночью там раздаются такие звуки, словно мертвецы пытаются закричать от боли, но могут лишь стонать и скрежетать зубами.
Она отрывисто кивнула мне на прощание и исчезла в темноте, явно не желая больше идти со мной. Я остановился и подождал, пока звуки её осторожных шагов не стихли в ночи.

Глава 22
Булика

Я окончательно заблудился и брёл не пойми куда, с каждым шагом чувствуя, как во мне поднимается беспомощное нетерпение, когда внезапно наткнулся на след раненой пантеры, а вернее, с плеском вступил в её кровь, текущую по траве маленькой, но довольно сильной струйкой. Я быстро отпрыгнул в сторону, потому что в голове у меня уже начали пробуждаться неясные опасения насчёт того, чья это кровь. Но теперь, по крайней мере, я слышал негромкое журчание и шёл вдоль бегущего потока, надесь с его помощью выйти прямо к Булике.
Вскоре я сообразил, что ни одно животное, будь оно даже размером со слона или доисторического динозавра, не могло бы истекать кровью так долго и бурно — разве только все артерии в его теле разом откроются и будут вбирать в себя влагу со всех окрестных полей, лесов, лугов и речек, чтобы снова и снова наполняться, неустанно извергая из себя всё новые и новые потоки. Не может быть, чтобы кровь лилась так безудержно! Я остановился, присел и окунул палец в струящуюся по траве жидкость. Нет, это явно была не кровь. Это была вода: неизвестно откуда взявшийся, небольшой, но весьма говорливый ручеёк, струящийся прямо по земле и сам прокладывающий себе дорогу. Песенка его звучала чисто и невинно, но напиться из него я не осмеливался и продолжал идти дальше, ожидая восхода солнца и с радостью прислушиваясь к знакомым звукам, которых не слышал уже так давно, потому что горячая река, вытекавшая из пещеры, плескалась и пела совсем иначе. Но даже омочив ноги в его прохладной воде, я так заметно приободрился, что без устали шагал по травянистой равнине, пока темнота не начала рассеиваться и я не увидел, что солнце вот-вот взойдёт. Ещё несколько минут, и в бледно-розовых лучах зари я заметил очертания башенных стен далёкого города, древнего, как само время.
Тут я опустил голову, чтобы рассмотреть ручеёк, и с изумлением обнаружил, что он пропал. Уже какое-то время его журчание и вправду затихало, но я отвлёкся, любуясь восходящим солнцем, и не заметил, как он замолк. Я оглянулся. Там, где только что бежала вода, лишь блестела мокрая трава, да кое-где собрались небольшие лужицы. Я снова посмотрел вперёд, туда, откуда виднелся город, и не увидел на равнине ни единого признака воды. Казалось, ручеёк добежал до определённого места и в нерешительности остановился.
Город был окружён кольцом садов и огородов, где росли ни разу не виданные мною овощи, но нигде не было видно ни воды, ни цветов, ни животных. Сады подступали почти к самой городской стене; от неё их отделял высокий вал из земли и мусора, который явно бросали сюда прямо сверху. Я подошёл к ближайшим воротам. Они оказались полуоткрытыми, на них не было замка, и никто их не охранял. Судя по намертво заржавевшим петлям, их уже невозможно было ни открыть настежь, ни закрыть совсем. Протиснувшись внутрь, я очутился на длинной старинной улице. Вокруг царила безжизненная тишина. Неужели я попал в давно вымерший город? Я развернулся, снова вышел за ворота и побрёл вдоль длинного мусорного вала, пересёк несколько дорог, каждая из которых вела к ещё одним городским воротам, однако заходить внутрь мне не хотелось, пока я не увижу хоть кого-либо из местных жителей.
Зачем я пришёл сюда? Что мечтал найти здесь? Что собирался делать? Я знал, что должен ещё хотя бы раз увидеть ту, которую лишь недавно вернул к жизни! Нельзя сказать, чтобы я жаждал её общества. Напротив, она пробудила во мне зловещие подозрения. Ни о какой дружбе и тем более любви между нами не могло быть и речи. Но её присутствие оказывало на меня странное и непонятное воздействие; я просто должен был ещё раз ощутить его и, упорно сопротивляясь ему, наконец-то понять, что это такое. Я должен был проникнуть в её непроницаемые чары и понять природу её естества — и значит, прикоснуться к чудесам, превосходящим причуды самого распалённого воображения.
Тогда я и понятия не имел о диком безрассудстве своих рассуждений. Ибо ни один человек не должен сознательно идти на искушение ради познания. С другой стороны, я возвратил к жизни недобрую силу, которая вот-вот должна была погибнуть, и значит, теперь обязан был по мере сил противостоять её злодеяниям, ведь вина за них отчасти лежала и на мне. Я знал, что принцесса ненавидит детей: значит, моим Малышам может грозить смертельная опасность. Я ушёл от них, намереваясь разузнать побольше о том, откуда они появились, и кое-что мне уже действительно удалось узнать. Однако на этом останавливаться нельзя. Теперь мне надо понять, как защитить их от неминуемого зла!
Подойдя к очередным воротам, я услышал за ними то ли голоса, то ли звук шагов и решился-таки войти. По неширокой улочке, сплошь заставленной высокими домами, я вышел на маленькую площадь и уселся там у подножия могучей колонны, на макушке которой красовалось непонятное каменное страшилище вроде огромной летучей мыши. Мимо ленивой походкой прошествовало несколько горожан. Я попытался было с ними заговорить, но они лишь окинули меня презрительным взглядом и весьма нелестно посоветовали мне заткнуться и убираться прочь.
Я поднялся и пошёл куда глаза глядят по узким улицам, которые постепенно наполнялись праздно шатающимся народом. Детей среди них не было, но этому я уже не удивлялся. Наконец возле ещё одних городских ворот я наткнулся на ватагу молодых парней, сразу же напомнивших мне злых великанов. Сначала они молча уставились на меня, открыв рты, а потом вразвалку подошли поближе и начали задираться. Они нахально толкали и пихали меня, а под конец кое-кто даже начал подбирать и швырять в меня мусор и камни. Я терпел сколько мог, не желая ввязываться в драку с жителями города. Пару раз я попробовал позвать на помощь тех прохожих, которые показались мне более-менее добродушными, но ни один из них не обратил на меня ни малейшего внимания: ведь я походил на нищего бродягу, а граждане Булики, как и злые дворовые псы, считали бедность наивысшим преступлением. Увечье и болезни облагались суровыми налогами, и никакие другие законы, изданные принцессой, не одобрялись её подданными так горячо и единодушно, как те, что принуждали нищих отдавать богатым свои последние гроши.
Наконец я не выдержал и побежал, но никто из парней не стал преследовать меня дальше ворот. Правда, тут же неподалёку сидел какой-то толстый увалень, за обе щёки уписывающий краюху хлеба. Он поднял с земли увесистый камень, чтобы запустить его прямо мне в голову, но, к счастью, по недомыслию и тупости вместо камня швырнул в меня хлебом. Я проворно подобрал горбушку, но глупый недотёпа не осмелился побежать за мной, чтобы отобрать её: за пределами города местные жители все до одного превращались в сущих трусов. Я отошёл от стены ярдов на сто, прилёг на траву, съел доставшийся мне хлеб и крепко заснул, не сходя с места, а ласковое солнце согрело меня и возвратило мне силы.
Проснулся я только вечером. Яркая луна, как старая знакомая, дружелюбно поглядывала на меня сверху — по-моему, та же самая, что охраняла меня от ужасов самой первой ночи моего пребывания в этом непонятном мире. От ворот поддувал мёрзлый, зловонный ветер, но мне не было холодно: за день солнечные лучи основательно прогрели меня. Я подкрался к воротам и осторожно проскользнул внутрь. Случайные прохожие, ещё не успевшие добраться до дому, зябко жались по углам, пытаясь увернуться от резких ледяных порывов. Я медленно побрёл по длинной узкой улице. Вдруг прямо передо мной какое-то огромное существо одним прыжком перемахнуло с одной стороны улицы на другую, ослепительно сверкнув в лунном свете белизной гладкой шкуры, и тут же исчезло. Я поспешил к ближайшему повороту, чтобы посмотреть, куда оно подевалось, и передо мной открылся переулок, такой тесный, что в него едва можно было протиснуться. Однако он вывел меня на улицу пошире, и не успел я сделать по ней и двух шагов, как заметил, что в другом её конце под покровом вечерней тени шествует то самое животное, которое только что перебежало мне дорогу. Оно следовало по пятам за каким-то человеком, который то и дело оглядывался через плечо на своего четвероногого спутника, но не заговаривал с ним и не пытался отогнать его прочь.
Когда этот загадочный человек оказался на перекрёстке, залитом лунным светом, я увидел, что он не отбрасывает тени. Более того, сам он оказался всего лишь тенью, совершенно плоской, двухмерной, но довольно плотной, которая не только затемняла, но и скрывала из виду находящиеся за ней предметы. Возле домов человек выглядел чернее, чем самая чёрная тень, а в лунном свете казалось, что он подобрал с земли своё послушное подобие и закутался в него, как в плащ, ибо на земле рядом с ним не скользило его привычное очертание. Животное, мягко ступающее рядом с ним, казалось белоснежным отражением его черноты. Теперь я видел, что это пантера; её собственная чернильная тень плавно следовала за ней по земле, сбоку. Когда они вышли на свет, зияющая чернота Тени, казалось, стала ещё гуще и глубже, а пантера засияла ослепительной белизной. Я как раз шёл по другой стороне улицы, довольно отчётливо шлёпая босыми ногами по плоским камням, но пантера не повернула головы и не повела ухом, а Тень лишь раз коротко взглянула на меня, и на мгновение я увидел перед собой не чёткий профиль, а лишь прямую узкую полосу. Но тут ветер взвыл с новой силой, пронизывая меня до костей, я невольно содрогнулся всем телом, и сердце моё бешено заколотилось в груди, как беспомощная косточка в пустотелой детской погремушке.

Глава 23
Незнакомка

Я свернул в какой-то переулок и присел отдышаться у подножья крохотной арки, ведущей в ближайший двор. Высунув голову из своего укрытия, я увидел, что в переулок заглядывает луна, а навстречу мне пошатываясь бредёт незнакомая женщина, тоже дрожащая с ног до головы. За несколько шагов до меня она остановилась, пугливо огляделась по сторонам и быстро юркнула в ту же самую арку, где прятался я. Через несколько мгновений мимо нас пятнистой молнией пролетела гигантская пантера. Женщина в страхе прижалась ко мне, сердце моё сжалось от сострадания, и я ласково обнял её за плечи.
— Если эта тварь сунется сюда, я попробую задержать её, а вы убегайте что есть духу, — прошептал я.
— Благодарю вас, — еле слышно ответила она.
— А вы видели её раньше? — спросил я.
— Несколько раз, — отозвалась женщина, снова начиная дрожать. — Она служит принцессе. Должно быть, вы чужестранец, раз не слышали о ней.
— Я и правда нездешний, — сказал я. — Так что же, этой пантере позволяют гулять, где ей вздумается?
— Её держат в клетке, на цепи и в наморднике, а на лапах у неё чехлы из крокодиловой кожи. Но она часто вырывается и утоляет жажду кровью всех детей, которых ей удаётся найти. Хорошо, что у нас в Булике так мало матерей!
И она залилась слезами.
— Ах, зачем я только вышла на улицу? — всхлипывала она. — Принцесса вернулась лишь вчера вечером, а пантера уже рыщет по городу! Как мне теперь попасть домой? Я знаю, она охотится за мной и будет лежать у моей двери, пока я не приду!.. Боже мой, какая же я дурочка, что вот так разговариваю с незнакомым человеком, да ещё с чужеземцем!..
— Если вы меня не знаете, это ещё не значит, что я плохой, — успокоительно проговорил я. — Чтобы добраться до вас, пантере сначала придётся иметь дело со мной, а к тому времени вы непременно успеете добежать до своего дома и спрятаться внутри. Вам ещё повезло, что у вас есть крыша над головой. Посмотрите, какой противный ветер!
— Доведите меня до дома, и я пущу вас переночевать, — сказала она. — Но нам всё равно придётся немного подождать.
Мне не терпелось узнать о городе как можно больше, и пока мы пережидали, сидя в укрытии, в ответ на мои вопросы женщина рассказала, что местные жители занимаются только тем, что копаются у себя в погребах в поисках драгоценных камней. Они богаты, ничего не делают сами и покупают всё в соседних городах.
— Почему? — поинтересовался я.
— Потому что работать стыдно, — пояснила она. — В Булике это все знают.
Я спросил, откуда у них богатства, если никто ничего не зарабатывает. Оказалось, деньги достались им в наследство от далёких предков, но они всё равно ничего не тратят, а если нужно, лишь продают один-два бриллианта и всё.
— Но ведь, наверное, бедняки у вас тоже есть? — настаивал я.
— Может, и есть, но зачем о них думать? Когда кто-то вдруг начинает беднеть, лучше сразу о нём позабыть — и поскорее. Иначе не сможешь остаться богатым. А мы хотим всегда оставаться богатыми.
— Но что будет, когда вы выкопаете и продадите все свои драгоценные камни и потратите все свои деньги? Что если однажды у вас ничего не останется?
— У нас очень много камней, а в земле их ещё больше. Такой день не наступит никогда!
— А если на вас нападут чужестранцы и всё отберут?
— Никакие чужестранцы не осмелятся даже приблизиться к Булике. Все они боятся нашей принцессы. Это благодаря ей мы живём так свободно и богато, не зная ни врагов, ни страха.
Говоря всё это, женщина то и дело замолкала и пугливо оглядывалась по сторонам. Я спросил, почему здешний народ так ненавидит чужаков, и она ответила, что присутствие чужестранца оскверняет город.
— Это почему же? — не понял я.
— Потому что мы самый древний и благородный народ на земле, — гордо заявила она и, помолчав, добавила:
— Вот почему, когда стемнеет, мы всегда выгоняем чужаков на улицу.
— Как же тогда вы можете предлагать мне ночлег? — удивился я.
— Ради вас я сделаю исключение.
— Разве в Булике нет специального дома, где останавливаются приезжие?
— Если бы кто-то и осмелился построить такой дом, его тут же разнесли бы в щепки, а хозяина сожгли. Чистоту не сохранишь, если не будешь держать низкородных на должном расстоянии. А мы очень дорожим своим достоинством.
Ещё женщина поведала мне, что принцесса правит Буликой уже многие тысячи лет, владычествуя над воздухом, над водой, над землёй и, наверное, над огнём тоже. Она делает всё, что ей вздумается, а сама не подвластна никому на свете.
Наконец мы решили, что можно выбираться, и осторожно, укромными улочками и тесными проходами прокрались к её дому, не встретив по дороге ни одного живого существа. Выйдя на улицу пошире, мы свернули в проём между двумя высокими домами. Я медленно поднялся вслед за женщиной по длинной, крутой и узкой лестнице, но на полпути она вдруг испугалась и одним махом взлетела наверх по оставшимся ступенькам. Я рванулся за ней и успел добежать до двери как раз в тот момент, когда она с треском захлопнулась у меня перед носом.
Оглушённый, я стоял на пустой площадке перед закрытой дверью. Места здесь было совсем мало, едва в один человеческий рост. Страшная усталость навалилась на меня, и за неимением лучшего я решил воспользоваться хоть таким убогим ночлегом, ничуть не постеснявшись осквернить Булику своим присутствием.

Глава 24
Белая пантера

Внизу у подножия лестницы лежала улица, освещённая лунным сиянием, и я слышал неприятный, враждебный свист гуляющего по ней ветра. Но здесь наверху было совершенно тихо, и я только-только начал укладываться поудобнее, как вдруг глаза мои расширились от ужаса: над верхней ступенькой показалась голова той самой пантеры, которую я видел рядом с Тенью! Словно наткнувшись на мой взгляд, она остановилась и попятилась назад. Я прыгнул на неё, и она, не успев развернуться на узкой лестнице, кувырком полетела вниз, но, изогнувшись в воздухе, сумела-таки приземлиться на все лапы, тут же метнулась прочь и исчезла. Мгновенно слетев вниз по лестнице, я пробежал по пустой улице из конца в конец, но так никого и не увидел и решил вернуться в свою жёсткую постель.
Значит, по городу бродят сразу две пантеры, одна с пятнами, а другая без! Вряд ли я стал бы рисковать ради жителей Булики, но спасение ребёнка вполне стоило такой убогой жизни, как моя, и я решил не смыкать глаз до восхода солнца и сторожить дверь от вторжения кровожадной твари. Однако вскоре сзади меня послышался лёгкий шорох поднимающейся щеколды. Я оглянулся, увидел, что дверь приоткрылась, встал и тихонько протиснулся внутрь.
Передо мной стояла женщина — но не та, с которой мы вместе прятались на улице, а та, в чьём домике я ночевал, оказавшись в пустыне. Она снова была с головы до ног окутана белым покрывалом. Не говоря ни слова, она привела меня в пустую комнату с каменным полом и указала на лежавший тут же тонкий ковёр. Я послушно завернулся в него и снова улёгся. Женщина неслышно вышла, закрыв за собой дверь, и я услышал, как внешняя дверь тоже открылась и опять захлопнулась. Спать я не мог и потому неподвижно лежал, вглядываясь в темноту, но постепенно начал различать какие-то звуки, похожие на приглушённые стенания. Они продолжались довольно долго, как вдруг я услышал плач ребёнка, а за ним — пронзительный женский вопль. Я вскочил, рванул на себя дверь и увидел, что из соседней комнаты выходит белоснежная пантера, бережно, как собственного детёныша, неся в зубах новорожденного младенца. Я тигром бросился на неё, силой заставил её отпустить малыша, и тот, захлёбываясь от жалобного плача, упал на каменный пол.
Тут появилась женщина в покрывале. Она перешагнула через нас, пока мы клубком катались по пыльному полу, взяла ребёнка на руки и куда-то его унесла. Вернувшись, она легко оторвала меня от пантеры, открыла дверь и мягко вытолкнула меня наружу. Белая пантера беззвучно последовала за мной.
«И она! И она предала меня! — молнией пронеслось у меня в голове. — Отдала меня на съедение этой мерзкой твари! Ну ничего, я так просто не дамся!»
Я стремглав понёсся вниз по лестнице, со страхом ожидая, что острые когти вцепятся мне в спину, но пантера тихо скользила подле меня. Внизу я круто развернулся, чтобы достойно встретить своего противника, но она легко пролетела у меня над головой, и когда я снова повернулся, совершенно неожиданно свернулась клубком у моих ног! Я наклонился и погладил её изумительную шелковистую шкуру, а она преданно лизнула мою босую ногу сухим жёстким языком. Я трепал и гладил её по могучей шее, и сердце моё переполнялось нежностью. Может, она тоже скоро окажется предательницей, но если отворачиваться от всякого проявления любви, заранее считая его сплошным лицемерием, то как найти подлинную любовь, которая должна — непременно должна! — жить в каждом мире, каким бы странным он ни был?
Я выпрямился. Пантера тоже поднялась и смирно стояла рядом. Внезапно что-то тяжёлое глухо ударилось о мостовую всего в нескольких ярдах от нас. Я подбежал и увидел безжизненную массу плоти, по форме которой едва можно было догадаться, что передо мной тело женщины. Должно быть, его выбросили из какого-то ближнего окна! Я оглянулся. По другой стороне улицы медленно шагала Тень, а за ней неотступно следовала моя пантера.
Я побежал за ними, уговаривая себя не судить её слишком строго, — должно быть, она не свободна сама выбирать себе хозяина! Однако стоило мне приблизиться, как пантера развернулась и, оскалившись, налетела на меня с таким жутким рёвом, что я инстинктивно отшатнулся. Мгновенно успокоившись, она снова пошла рядом с Тенью, но когда я опять осмелился приблизиться, она снова набросилась на меня, свирепо сверкая изумрудными глазами. Я попробовал ещё раз, но она ощерилась, как злобная собака, и пребольно укусила меня. Моё бедное сердце не выдержало такого удара, и я жалобно вскрикнул. Пантера обернулась и выразительно посмотрела на меня, явно спрашивая: «А зачем ты вынудил меня это сделать?»
Мне ничего не оставалось, как просто пойти прочь, в душе сердясь и ругаясь на самого себя. До города я добрался, как и хотел, но всё это время занимался непонятно чем! Неважно, что сейчас ночь: мне следует немедленно отправиться прямо к замку. Я уже видел его с площади; он возвышался над домами в самом сердце города, ощетинившись множеством укреплений и башен, похожий, скорее, на военную крепость, нежели на королевский дворец.
Однако на поверку величественные башни и укрепления оказались заброшенными и наполовину разрушенными, как и городские стены. Видно, уже многие столетия они были никому не нужны. Огромные, прочные ворота, перед которыми виднелось нечто вроде подъёмного моста над каменистым ущельем, были распахнуты настежь, и трудно было поверить, что по пустому руслу когда-то текла река. Вокруг была такая тишина, будто сами камни и стены замка были насквозь пропитаны дремотой, и рядом с ними даже лунный свет казался непростительно бодрым и живым. Мне придётся либо войти тихо, крадучись, подобно вору, либо нарушить молчание, в котором даже мысль о случайном звуке казалась пугающей.
Как бездомный пёс, я бродил возле древних стен, пока не нашёл маленькую нишу с каменной скамьёй. Обрадовавшись тому, что можно будет наконец укрыться от ветра, я сначала уселся, потом улёгся и, несмотря на холод, крепко уснул.
Меня разбудили чьи-то тяжёлые лапы, упёршиеся мне в грудь, и я почувствовал у себя на щеке большой и шершавый кошачий язык. «Это белая пантера, — пронеслось у меня в голове. — Она вернулась, чтобы высосать у меня кровь... Ну и пусть! Всё равно умирать, так уж лучше покориться неизбежному». Я лежал не шевелясь, ожидая, что меня вот-вот пронзит боль укуса. Но её почему-то не последовало, и вместо этого по всему моему телу начало разливаться приятное тепло. Пантера улеглась рядышком и прижалась ко мне своим горячим боком; жар её тела передавался мне, а её дыхание, ничуть не похожее на дыхание дикого зверя, обдавало меня спокойным дружелюбием. Я вдруг успокоился, окончательно поверив, что она желает мне только добра, сонно, по-детски повернулся к ней, обнял за шею и провалился в уютный, ласковый сон.
Когда я проснулся, мне показалось, что я дома, в своей привычной мягкой постели. «Неужели я вернулся?» — ошарашенно подумал я. Повсюду меня окружали знакомые запахи сада. Как следует протерев глаза, я сел и огляделся: моим ложем была каменная скамья посреди ненавистного города.
Неужели белая пантера и вправду лежала рядом со мной? Или это лишь привиделось мне во сне? Нет, она, должно быть, только что покинула меня, потому что скамья была ещё совсем тёплая, и всё моё тело было согрето жарким дыханием зверя. В сердце вспыхнула и зародилась новая, пока неясная, надежда. Оставалось одно: отыскать принцессу. Она непременно должна выслушать меня — а может, даже и послушаться! Ведь это я спас ей жизнь, и в её жилах течёт моя кровь! Эти мысли придали мне храбрости для встречи с нею, кем бы она ни оказалась.

(продолжение следует)