Глава I

15 января 1831 года

Как быстро я старею! Подумать только, мне уже шестнадцать лет! Ну что ж, ничего с этим не поделаешь. Вот, пожалуйста, в большой Библии записано папиным почерком: «Кэтрин, родилась 15 января 1815 года».
Хотела сегодня встать пораньше, но за окошком такая мерзкая стужа, а в постели так тепло и уютно. Поэтому я завернулась покрепче в одеяло и стала придумывать целую кучу благих намерений.
Во-первых, я решила начать вот этот дневник. Правда, я уже заводила, наверное, с десяток таких дневников, — начинала, но мне это быстро надоедало. То есть, мне не вести их надоедало, а просто было противно читать то, что я сама про себя там писала. Но на этот раз я и вправду намереваюсь продолжать, несмотря ни на что. Будет полезно перечитывать. Хоть посмотрю, что я за создание такое.
Ещё я решила делать побольше приятного маме, — больше, чем раньше.
Потом решила ещё раз попробовать обуздать свой порывистый характер. Ещё подумала, что этой зимой мне надо научиться быть самоотверженной, как герои в книжках. Я представила себе, как все удивятся и обрадуются, если я вдруг стану такой хорошей и положительной во всех отношениях!
В этих радужных мечтаниях время пролетело незаметно, и я вздрогнула от неожиданности, услышав наш домашний колокольчик, созывающий всех на утреннюю молитву. Я вскочила в большой спешке и как можно быстрее оделась. Но всё как нарочно пошло наперекосяк. Я никак не могла отыскать ни чистого воротничка, ни носового платка. Вот всегда так! Вечно Сьюзан рассовывает мои вещи по самым дальним углам! Когда я наконец спустилась вниз, все уже сидели за завтраком.
— Я надеялась, что хотя бы в свой день рождения ты спустишься вовремя, дорогая моя, — сказала мама.
Терпеть не могу, когда ко мне придираются. Я тут же вспылила:
— Конечно, если все мои вещи распиханы так, что ни одной не найдёшь, как же мне придти вовремя? — сказала я. И по-моему, сказала очень сердито, потому что мама потихоньку вздохнула. Лучше бы она не вздыхала так. Лучше бы накричала на меня и назвала лентяйкой или чем-нибудь похуже.
Сразу после завтрака мне надо было бежать в школу. Я уже выходила, когда мама сказала:
— Ты калоши надела?
— Мам, ну не задерживай меня! Я же опоздаю! — взмолилась я. — Да и не нужны мне калоши.
— Всю ночь шёл снег, так что, думаю, они тебе всё-таки нужны, — сказала мама.
— Я не знаю, где они. Ненавижу калоши! Мам, ну дай я уже пойду! — вскричала я. — Ну неужели хоть раз нельзя сделать по-моему?
— Хорошо, доченька, пусть сейчас будет по-твоему, — сказала мама и ушла.
И зачем это, интересно, ей было называть меня «доченькой» в таком тоне?
Я понеслась в школу и, только подскочив к двери класса, вспомнила, что так и не произнесла утренней молитвы! Вот уж, действительно, весёленькое начало для дня рождения! Ну что ж, просто времени не хватило. И, может быть, мои утренние благие намерения понравились Богу не меньше моих сумбурных, глупых молитв. Потому что, если честно, я не умею как следует молиться. Никогда не знаю, что сказать. Часто удивляюсь, о чём это может говорить с Богом мама, когда на целый час запирается у себя в комнате.
В школе всё прошло довольно мило. Учителя меня хвалили, да и Амелия так меня любит! Она принесла мне в подарок кошелёчек, который сама для меня связала, а ещё сетку для волос. Сетки сейчас как раз в моде. Теперь не надо будет тратить так много времени на причёску. Вместо того, чтобы причёсывать, и причёсывать, и причёсывать мою гриву, чтобы волосы лежали гладко, по маминому вкусу, теперь можно будет всё это махом закрутить, засунуть в сетку — и ходи себе целый день.
Ко всем подаркам Амелия написала мне ещё и очень миленькую записочку. Она и правда меня любит, я уверена. Как же это славно, когда тебя любят!
Когда я пришла домой, мама позвала меня к себе в комнату. Вид у неё был заплаканный. Она сказала, что я очень огорчаю её своим своеволием, раздражительностью и тщеславием.
— Тщеславием?! — закричала я. — Ах, мама, да если бы ты только знала, какой отвратительной я себя считаю!
Мама слегка улыбнулась. А потом снова стала перечислять мои недостатки, пока не выставила меня самым дурным созданием на свете. Я залилась слезами и выскочила из комнаты, но она заставила меня вернуться и выслушать всё до конца. Она сказала, что к двадцати годам мой характер сформируется окончательно, и спросила, хочу ли я и дальше оставаться такой, как сейчас. Я угрюмо потупилась и не стала отвечать. Мне стало жутко от мысли, что на исправление осталось всего четыре года, но, в конце концов, за этот срок можно многое успеть. Понятно, что точно такой, как сейчас, мне оставаться не годится.
Дальше мама сказала, что со всеми моими недостатками из меня всё-таки ещё может выйти толк, если только я как следует за себя возьмусь.
— Ты откровенна и правдива, — сказала она, — а кое в чём даже ответственна и совестлива. Я надеюсь, что ты и вправду дитя Божие и стараешься угодить Ему. И молюсь каждый день, чтобы ты стала милой, любящей, трудолюбивой женщиной.
Я ничего не ответила. Я хотела что-то сказать, но язык меня не слушался. Я сердилась на маму, сердилась на себя. Внутри всё так и кипело — пока не выплеснулось разом, вместе с жутким потоком слёз. Может, мамино сердце смягчится, и она возьмёт свои слова обратно?
— А вот у Амелии мама никогда ничего такого ей не говорит! — сказала я. — Зато она всё время её хвалит и называет умницей. А я? Я и так стараюсь стать хорошей, строю благие намерения и всё такое, — а ты опять ругаешься! У меня просто руки опускаются!
Мама очень тихо и мягко спросила:
— Ты считаешь, что я «ругаюсь», девочка моя?
— А мне не нравится, когда меня называют тщеславной, — продолжала я. — Я знаю, что я ужасная, и мне так плохо, так противно!
— Ты уж прости, дорогая моя, — ответила мама, — но тебе придётся меня выслушивать. Другие люди тоже будут замечать твои недостатки, но только у мамы достанет смелости сказать тебе о них. А теперь иди к себе, утри слёзы и умойся, чтобы все остальные не заметили, что ты плакала в свой день рождения.
Мама поцеловала меня, а я её нет. Я и вправду думаю, что сам сатана помешал мне это сделать.
Я пробежала по коридору к себе в комнату, захлопнула за собой дверь и крепко её заперла. Я собиралась броситься на кровать и плакать до тех пор, пока не заболею. Тогда все увидят, какая я бледная и усталая, и начнут меня жалеть. Так люблю, когда все меня жалеют! Но тут я увидела, что на столе возле окна стоит прелестный, новенький письменный прибор вместо того старого и потёртого, который я за много лет окончательно сломала и изляпала чернилами. В маленькой записке, полной любви, говорилось, что прибор — от мамы; она просила меня каждый день прочитывать несколько стихов из красиво переплетённой Библии, которая лежала тут же рядом, — прочитывать и размышлять над ними. «Всего несколько стихов, — писала она, — только тщательно прочитай их и как следует над ними подумай. Это лучше, чем читать главу или две только ради видимости». Я осмотрела прибор, и в нём всё было так, как я люблю: множество бумаги, воск, перья и хорошенькие печатки. Я всегда запечатываю письма воском. Облатки — это вульгарно. Потом я наугад открыла Библию, и мне попались такие слова: «Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в какой час Господь ваш придёт» *. Ничего утешительного в этом не было. Я почувствовала отвращение при мысли о том, что надо постоянно быть настороже, думать, что в любую минуту можешь умереть. Я совсем не готова умирать. Кроме того, я хочу жить весело и ни о чём не беспокоиться. Я надеюсь, что буду жить долго-долго. Может, конечно, лет через сорок или пятьдесят я устану от мира и захочу его покинуть. Надеюсь, к тому времени я стану гораздо лучше, чем сейчас, и буду достойна пойти на Небеса.
Я написала маме ответ пером из своего новенького прибора и поблагодарила её за подарок. Я писала, что она самая лучшая мама в мире, а я — самая отвратительная дочь. Потом я всё это перечитала, и мне ужасно не понравилось, так что я написала заново. Потом я спустилась к ужину, и мне стало легче. Ужин был такой чудесный! На столе тоже всё было так, как мне нравится. Мама не забыла ни одного из лакомств, которые я люблю. Амелия тоже пришла. Оказывается, её пригласила мама, чтобы сделать мне маленький сюрприз. Сейчас уже ночь, пора спать. Надо помолиться и отправляться в постель. Что-то я замёрзла, пока писала тут, сидя на холоде. Лучше помолюсь в постели, только сегодня, один раз. Мне совсем не хочется спать, но, пожалуй, сидеть ещё дольше совсем не годится.

30 января

Вот я и снова за столом. В камине развели огонь, мама сидит возле него в кресле и читает. Мне не видно, что за книга у неё в руках, но я нисколечко не сомневаюсь, что это Фома Кемпийский. * Как мама может перечитывать её год за годом, понятия не имею! Я вот люблю всё время читать что-нибудь новенькое. Но мне надо вернуться к тому, на чём я закончила в прошлый раз.
В тот вечер я положила перо и быстренько залезла в постель, потому что ужасно устала и замёрзла. Помню, как я сказала: «Ой, Боже, мне даже стыдно молиться», и сразу начала вспоминать всё, что произошло за день, — а потом вдруг прозвенел утренний колокольчик, и пора было вставать. Я и правда совсем не собиралась засыпать. Не надо было мне быть такой неженкой и во время молитвы забираться в постель из-за какого-то холода. Ведь пока я писала в дневнике, то вообще ничего не чувствовала. Ну так вот. Колокольчик зазвенел, я тут же вскочила с кровати, но вдруг у меня ужасно закололо в боку, и вдобавок поднялся страшный кашель. Сьюзан потом сказала, что я всю ночь прокашляла. Тогда я вспомнила, что когда в прошлый раз ходила по снегу без галош, у меня потом точно так же болело в боку и был такой же кашель. Я снова забралась под одеяло, чувствуя себя последним неслухом. Мама послала спросить, почему я не спустилась к завтраку, и мне пришлось признаться, что я заболела. Она тут же поднялась ко мне, и какой же у неё был встревоженный вид! Так вот я с тех пор и болею, сижу дома и даже не встаю, — сегодня в первый раз села за стол, совсем на чуть-чуть. Бедная мама совсем со мной замучилась; я знаю, что в последнее время постоянно раздражаюсь по пустякам, а ведь сама виновата в том, что заболела. В следующий раз буду делать, что говорит мама.

31 января

Да уж, мне легче пообещать, чем выполнить! Вчера, как только я всё это написала, мама в третий раз попросила меня не сидеть так долго за столом, — и как только она это сказала, я свалилась в обморок, и ей пришлось порядком со мной повозиться, потому что рядом никого не оказалось. Я не заметила, что сижу уже так долго, и не соображала, насколько я ещё слаба. Интересно, пойму я когда-нибудь, что мама и в самом деле знает больше, чем я, и лучше её слушаться?!

17 февраля

Прошло уже больше месяца с тех пор, как я простудилась, а я всё ещё не выхожу на улицу. Правда, доктор разрешил мне спускаться в столовую, но про школу он и слышать не хочет. Да-а. Так меня все девочки перегонят. Сегодня воскресенье, все ушли в церковь. Я подумала, что надо с пользой провести время, пока никого нет, взяла с полки «Воспоминания Генри Мартина» и немножко почитала.
Боюсь, я совсем на него не похожа. Потом я встала на колени и попробовала помолиться. Но в голове было такое множество всяких других мыслей, что я решила подождать подходящего настроения, чтобы легче было сосредоточиться. За обедом мы с Джеймсом поспорили, какого сорта у нас яблоки. Он ужасно меня разозлил, а потом сказал, что благодарен Богу, что у него не такой дурной характер. Я заплакала, а мама упрекнула его за то, что он меня дразнит, и добавила, что я такая нервная и раздражительная из-за болезни. Джеймс ей ответил, что, в таком случае, это у меня что-то хроническое. Я опять заплакала, и ещё долго потом плакала, лёжа на диване, пока вдруг не заснула. Не вижу, какую пользу принесло мне это воскресенье; одно только расстройство и слёзы. Ну почему я всё время прошу Бога сделать меня лучше, а Он не отвечает?

20 февраля

Сегодня на улице было так не по-зимнему тепло, что доктор разрешил мне немного покататься в коляске и побыть на свежем воздухе. Это было замечательно! Чувствую себя совсем здоровой, и мне не терпится снова в школу. Я благодарна Богу за то, что Он исцелил меня, и мне хотелось бы любить Его сильнее. Но если честно, я даже не знаю, люблю ли я Его вообще. Мне страшно даже самой себе в этом признаваться и об этом писать, но лучше так. Я не люблю молиться. Мне всегда хочется отмолиться поскорее, чтобы побольше было свободного времени на всякие другие дела. Правда, сегодня утром, стоя на коленях, я сильно плакала, и мне было ужасно стыдно за свою вспыльчивость и дурные привычки. Может быть, если бы я всегда себя так чувствовала во время молитвы, она не была бы мне в тягость. Вот бы узнать наверняка, попал ли на Небеса хоть один человек вроде меня. Я столько уже читала разных мемуаров и дневников, и там всё время говорится о людях, которые были слишком хороши для этого бренного мира и посему отошли к Господу. Или отправились куда-нибудь миссионерами. Я совсем не такая, как они.

26 марта

Что-то я так занята, что совсем почти не разговариваю с тобой, милый мой, глупый Дневник! Как-то так получилось, что последнее время я веду себя вполне прилично. Всё идёт как по маслу. Мама не сделала мне ни одного замечания, а сегодня папа похвалил мои рисунки, и было видно, что он гордится своей дочкой. Он говорит, что не скажет мне, как отзываются обо мне учителя, чтобы я не зазналась. Пару раз он выходил из кабинета как раз тогда, когда я, напевая, крутилась по дому, — и тогда он непременно целовал меня в щёку, а однажды назвал меня своей милой маленькой вертушкой. Когда он так говорит, я знаю, что он очень мною доволен. Как хорошо нам вместе, когда всё в порядке! Долгими вечерами мы сидим вокруг стола, с книжками или шитьём, а кто-нибудь один читает вслух. Мама выбирает книгу и сама начинает читать. Она читает просто удивительно. Конечно, читать мы начинаем только после того, как выучены все уроки. Ну, мне-то выучить уроки совсем недолго. Только прочитать разок, и всё уже в голове. Поэтому остаётся много времени, чтобы просто читать, и я с жадностью поглощаю все стихи, которые попадают мне в руки. Да и вообще, я лучше буду читать «Течение времени» Поллока, чем совсем ничего.

2 апреля

Неподалёку от нас живут три мамины подруги, и у каждой уйма маленьких детей. Просто уму непостижимо, как часто болеют эти несносные создания! Стоит у кого-нибудь из них прыщику на носу вскочить, они тут же посылают за мамой. Вот когда у меня будут дети, всё будет по-другому. Я буду тщательно следить за тем, что они едят, буду беречь их от простуды, и они сами по себе вырастут здоровенькими. Миссис Джоунс только что прислала записку, чтобы мама сходила посмотреть её малыша Томми. Так всё это некстати! Только я уговорила маму, чтобы мы с ней сшили мне чёрный шёлковый передник; это сейчас самая мода, с гладкой шёлковой вышивкой. Я для своего передника нарисовала такую прелестную виноградную лозу — сама придумала весь узор! Мама уже собиралась перенести его на ткань, но тут как раз принесли записку, и ей пришлось пойти. Не верю, что Томми на самом деле болен! Он же такой толстый и щекастый!

3 апреля

Бедная миссис Джоунс! Её сынишка Томми умер. Я сегодня не пошла в школу и забрала к нам всех остальных детей, чтобы они не путались под ногами у матери. Ей, наверное, сейчас так тяжело! Мама плакала, когда рассказывала, как бедняжка мучился перед смертью. Это напомнило ей о том, как вот так же умерли два моих братика ещё перед тем, как я родилась. Мама, милая мама! Почему я так часто забываю, сколько всего ей пришлось перенести? Почему бываю с ней так груба и неласкова? Сейчас она пошла туда, куда отправляется каждый раз, когда ей грустно, — прямо к Богу. Конечно, она ничего такого не сказала, но я-то её знаю.

25 апреля

За всю неделю я ни разу не спускалась на утреннюю молитву. Я уговорила маму разрешить мне почитать романы Скотта, и теперь каждый вечер сижу за ними заполночь, а утром не могу продрать глаза. Ну почему у меня не получается ладить с мамой так же запросто, как у Джеймса?! Он опаздывает к завтраку гораздо чаще, но ему за это никогда не попадает так, как мне. Вот как всё происходит. Он спускается в столовую, когда ему заблагорассудится.

М а м а (начинает): «Джеймс, я очень тобой недовольна».
Д ж е й м с: «Да, мам, я даже понимаю, почему».
М а м а (смягчившись): «Мне кажется, завтрака ты не заслужил».
Д ж е й м с (лицемерно): «Да, мам, ты права. Совсем не заслужил».

И тогда мама быстренько что-нибудь готовит, специально для него. А вот как всё происходит, когда опаздываю я.

М а м а: «Кэтрин (она всегда называет меня полным именем, когда сердится). Кэтрин, ты снова опоздала. Как ты можешь так огорчать отца!»
К э т р и н: «Да не собиралась я никого огорчать, ни папу, ни кого другого! Но если я проспала, что я, виновата?»
М а м а: «Я бы на твоём месте укладывалась спать в восемь вечера, но не опаздывала бы так часто к завтраку. Тебе бы понравилось, если бы ты спустилась на молитву, а меня там нет?»
К э т р и н (бурчит себе под нос): «Это совсем другое дело. И вообще, я не понимаю, почему меня всегда ругают, когда я поздно просыпаюсь, а Джеймса — нет. Вечно мне достаётся больше всех».

Мама вздыхает и выходит из комнаты.
Я начинаю рыскать по кухне в поисках чего-нибудь съестного.

12 мая

Погода стоит просто чудесная! Я сижу перед открытым окном, а моя канарейка заливается пением от всей своей крохотной души. Хотелось бы и мне быть весёлой, как она!
Последние дни я стала подумывать о том, что пора бы заняться самоотречением, как я решила ещё тогда, в день рождения. Я долго думала, но не могла придумать ничего по-настоящему трудного. Наконец, мне в голову пришла одна мысль. Мне ведь полшколы завидует из-за того, что мы с Амелией такие подружки. Особенно Джейн Андерхилл; она просто с ума сходит, так ей хочется подружиться с Амелией. Но я не хотела ни с кем ею делиться. Сегодня я подошла к Амелии и сказала:
— Амелия, знаешь, Джейн Андерхилл тебя просто обожает. Я бы хотела, чтобы ты и с ней дружила так же, как со мной. Для меня это будет большой жертвой, но, по-моему, я просто обязана так поступить. Она ведь совсем недавно приехала, да и никто с ней особо не общается.
— Ты такая славная, такая душечка! — воскликнула Амелия, кинувшись ко мне с поцелуем. — Мне Джейн Адерхилл понравилась с первой секунды, как я её увидела. У неё такое прелестное личико, и она так мило держится. Но ты всегда была такая ревнивая, что я не смела и сказать, как она мне нравится. Ну, не сердись, лапочка. Ты сама виновата в том, что так сильно ревнуешь!
С этим она убежала, и через минуту я увидела, как она целует эту новенькую так же нежно, как и меня.
Это было в перемену. Я села за парту и притворилась, что читаю. Вскоре Амелия вернулась.
— Джейн просто душка, — провозгласила она, — и знаешь что? Она пишет стихи! Ты только послушай! Она написала для меня маленький стишок. Очень мило с её стороны.
Я притворилась, что не слышу. Во мне бушевали самые отвратительные, злобные чувства. Меня просто трясло от ярости при мысли о том, что после всех своих слов о том, как она меня обожает, Амелия при первой же возможности переметнулась к новой подружке. Потом мне стало стыдно из-за своей ярости, и я готова была сквозь землю провалиться, потому что так глупо себя вела, а Амелия всё это прекрасно видела.
— Знаешь, Кэти, я тебя совсем не понимаю, — сказала она, обнимая меня. — Я чем-то тебя обидела? Ну не сердись, давай помиримся, а? Я тебе прочитаю этот миленький стишок — тот самый, что мне подарила Джейн. Тебе наверняка понравится!
И она прочитала стихи своим ясным, приятным голосом.
— Неужели ты настолько тщеславна, что можешь читать такое? — воскликнула я.
Амелия слегка покраснела.
— Но ведь ты сама и писала, и говорила мне гораздо более лестные слова, — ответила она. — Может быть, это они вскружили мне голову, и теперь я слишком быстро верю всему, что говорят другие.
Она свернула листочек и спрятала его в карман. После школы мы, как обычно, пошли домой вместе, но за всю дорогу не сказали ни слова. И вот, я сижу дома, совершенно несчастная. Все мои благие намерения идут насмарку. Но ведь я и подумать не могла, что Амелия поймает меня на слове и кинется дружить с этой чванливой ухмыляющейся гусыней!

20 мая

Опять вернулись все мои дурные привычки. Мама очень на меня сердится. Не молилась уже давным-давно. Всё равно никакого толку.

21 мая

По-видимому, эта Джейн Андерхилл приехала сюда, чтобы подлечиться, хотя на вид она здоровее нас всех. Она сирота; её удочерил старый богатый дядюшка и делает из неё сущее посмешище. Вечно разодета в пух и прах! Вчера она приглашала Амелию к себе на чай, а меня не пригласила, хотя и знает, что мы с Амелией лучшие подруги. Она подарила Амелии браслет из своих собственных волос. Интересно, как это мама Амелии разрешает ей принимать подарки от практически незнакомого человека? Мне мама такого не позволяет. И вообще, лучше мамы никого нет. Последнее время Амелия держится со мной довольно прохладно и отчуждённо; а вот мама! — что бы я ей ни сказала, моей милой, драгоценной мамочке, она всё равно такая же добрая и ласковая. Сегодня она заметила, как я уныло слоняюсь из угла в угол, и спросила, что произошло. Мне было стыдно рассказывать всё, как есть. Я ответила, что мы с Амелией немного повздорили.
— Девочка моя родная, — сказала она, — как жаль, что тебе достался мой вспыльчивый, раздражительный нрав!
— Твой?! — воскликнула я. — Мам, ты о чём?
Мама слегка улыбнулась моему изумлению.
— Да, мой, — ответила она.
— Так как же тебе удалось от него избавиться? Мам, расскажи мне скорее, что делать, чтобы я стала, как ты!
— Дорогая моя Кэти, — сказала она, — Как бы я хотела помочь тебе понять, что Бог и может, и хочет не только искупить нас, но и освятить, привести к святости. Это избавило бы тебя от многих дней ненужного, тяжкого труда. Мне Он открыл, наконец, глаза.
— Тогда пусть откроет и мои, — сказала я, — потому что сейчас я вижу только, какая я плохая, и чем больше молюсь, тем хуже становлюсь.
— Это неправда, доченька, — ответила она. — Продолжай молиться, молиться непрестанно.
Я сидела и теребила свой носовой платок, дёргала его то за один угол, то за другой, а потом скомкала его и швырнула в угол. Вот если б можно было взять все дурные чувства, скомкать их и отшвырнуть подальше!
— Как бы мне хотелось помочь тебе полюбить молиться, родная моя! — продолжала мама. — Если бы ты только знала, какую силу, какой свет, какую радость можно получить, просто попросив о них Бога. Ведь Он раздаёт Свои дары безо всяких условий. Он говорит только одно: «Просите!»
Может оно, конечно, и так, но для меня молитва — тяжкий труд. Я от неё устаю. Вот если бы можно было стать хорошей каким-нибудь другим способом, полегче! Вообще, было бы замечательно, если бы Бог просто послал мне с Неба кроткий нрав, как когда-то посылал Илии хлеб и мясо. Вот уж не думаю, что Илии приходилось часами простаивать на коленях и молиться обо всём этом!

Глава II

1 июня

В прошлое воскресенье доктор Кэбот проповедовал специально для молодёжи. Сначала он обратился к тем, кто знает, что не любит Бога. Не думаю, что принадлежу к этой категории. Потом он обратился к тем, кто уверен, что любит Бога. Наверняка я к ним тоже не отношусь. Но в конце он ласково заговорил с теми, кто просто не знает, что думать. Я испугалась и со стыдом почувствовала, как по щекам у меня текут слёзы, когда он сказал, что большинство его слушателей, находящихся как раз в таком вот подвешенном, сомневающемся состоянии, скорее всего, всё-таки любят своего Господа, — только любовь их такая же юная, хрупкая и незаметная, как крошечный зелёный росток, пробивающийся из земли, ещё не осознающий своего собственного существования, но несущий в себе обещание пышного расцвета. Наверное, я не очень удачно это всё передаю, но понимаю, что он имел в виду. Потом он пригласил людей из каждой категории по очереди встретиться с ним в три ближайшие воскресенья. Обязательно пойду!

19 июля

Я ходила на собрание, и Амелия тоже. Там было много молодёжи, и несколько ребятишек помладше. Доктор Кэбот переходил от одного человека к другому и разговаривал с каждым отдельно. Когда он подошёл к нам, я думала, что он обязательно скажет что-нибудь о моём семейном воспитании и пожурит меня за то, что я не расту, как должно, ведь у меня дома такие благоприятные условия, а перед глазами такой чудесный пример родителей. Вместо этого он весёлым голосом сказал:
— Ну что, милая моя. Я не могу заглянуть к тебе в сердце и точно сказать, есть там любовь к Богу или нет. Но, наверное, ты как раз для того и пришла, чтобы я помог тебе это узнать, да?
— Да, — ответила я. Больше я ничего не смогла из себя выдавить.
— Ну что ж, давай посмотрим, — продолжал он. — Маму свою ты любишь?
Я ещё раз сказала «Да».
— А докажи-ка мне, что ты её любишь. Откуда ты это знаешь?
Я подумала немножко и потом сказала:
— Ну, я чувствую, что люблю её. Мне нравится её любить, нравится бывать с ней. Мне нравится, когда люди её хвалят. А ещё я стараюсь, — по крайней мере, иногда, — делать то, что ей приятно. Но я не очень сильно стараюсь, совсем не так, как должна бы, — а ещё говорю уйму всего такого, что её расстраивает.
— Да, да, — сказал он. — Я знаю.
— Вам что, мама пожаловалась? — вырвалось у меня.
— Да нет, милая, что ты! Просто я знаю, что такое человеческая натура, — ведь я уже пятьдесят лет живу со своей собственной, а в придачу у меня ещё и шестеро детей, и у каждого из них — своя такая же.
Почему-то после этих его слов я немножко приободрилась.
— Значит, во-первых, ты чувствуешь, что любишь маму? Но разве ты никогда не чувствуешь любви к своему Богу и Спасителю?
— Я всё время стараюсь почувствовать, стараюсь изо всех сил, но ничего не получается, — сказала я.
— Через силу любить нельзя, — быстро ответил он.
— Так что же мне делать?
— Во-вторых, тебе нравится быть рядом с мамой. Но неужели тебе не нравится бывать вместе с Другом, Который любит тебя гораздо сильнее, чем она?
— Не знаю. Я ни разу не бывала рядом с Ним. Иногда я вспоминаю, как Мария сидела у Его ног и слушала Его, и мне кажется, ей тогда было очень хорошо.
— Тогда попробуем ещё один способ. Тебе нравится, когда люди хвалят твою маму. А ты никогда не радуешься, когда слышишь, как возвеличивается имя Господне?
Я грустно покачала головой.
— Что ж, давай испробуем последнюю проверку. Ты знаешь, что любишь маму, потому что стараешься делать ей приятное. То есть, пытаешься делать то, чего она хочет от тебя. Так, хорошо. А ты никогда не пыталась сделать что-нибудь из того, что хочет от тебя Бог?
— Конечно, пыталась, много раз. Но не так часто, как должна.
— Конечно, нет. Ни один человек не угождает Ему так часто, как должен бы. Но тогда скажи мне: почему ты стараешься делать то, что, как тебе кажется, понравится Ему? Потому что это легко? Потому что тебе больше нравится делать то, что угодно Ему, нежели то, что приятно тебе самой?
Я попыталась ответить и запуталась.
— Ничего, — сказал доктор Кэбот. — Знаешь, к чему я всё это говорю? А вот к чему. Получается, что по чувствам нельзя судить о том, любишь ты Бога или нет. Иногда и понять-то трудно, что именно мы чувствуем, да и день на день не приходится. Но насколько ты Его слушаешься, именно настолько ты Его и любишь, — ни больше, ни меньше. Не сомневайся. Сами по себе мы — греховные и неблагодарные люди, и вряд ли станем просто так выбирать Его волю вместо своей; это нам просто несвойственно. И ничто, абсолютно ничто кроме любви к Нему не может заставить и не заставит нас повиноваться Ему.
— А разве не бывает, что люди слушаются Бога из-за страха? — спросила Амелия. Всё это время она молча слушала разговор.
— Конечно, бывает. Иногда ты и маму слушаешься из-за страха, но ведь такое послушание непрочно и недолговечно. Если бы ты не любила её по-настоящему, то постепенно перестала бы бояться её гнева и неудовольствия; однако истинная любовь по самой своей природе с каждым часом делается всё сильнее и сильнее.
— Значит, получается, что если мы хотим узнать, любим мы Бога или нет, нам нужно посмотреть, слушаемся мы Его или нет, да? — спросила Амелия.
— Именно так. «Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня» *. Но сейчас я не могу больше с вами разговаривать, девочки. Видите, сколько народу? Если у вас будут ещё вопросы, навестите меня как-нибудь на следующей неделе.
Выйдя на улицу, мы с Амелией взялись за руки. Мы молчали всю дорогу до дома, но всё равно знали, что мы снова подруги, как и раньше.
— Я поняла всё, что хотел сказать доктор Кэбот, — прошептала Амелия, когда мы прощались. Но я чувствовала себя, как будто в тумане. Не понимаю, как можно любить Бога и чувствовать себя такой дурочкой, как я, когда начинаю о Нём думать. Всё равно, я решила, что теперь буду молиться регулярно, а не когда попало (как это было в последнее время).

25 июля

Школу распустили на каникулы. Мне достался первый приз по рисованию, а в день экзаменов моё сочинение прочитали вслух, и все его хвалили. Мама не могла удержаться от радости, она прямо-таки светилась от удовольствия. Я и сама была рада. А сейчас мы собираемся в долгую поездку. Наверное, я пока не буду больше ходить к доктору Кэботу. Слишком много всего другого в голове, да и столько надо всего успеть до отъезда. Мне шьют целых четыре платья; просто ума не приложу, чем их отделать. Сейчас побегу к Амелии посоветоваться.

27 июля

Позавчера я бросила перо, выскочила в коридор и натолкнулась на маму.
— Я к Амелии, — выпалила я, проскакивая мимо.
— Подожди минутку, Кэти. Пришёл доктор Кэбот. Он говорит, что ждал тебя в гости, но поскольку ты не появилась, он пришёл к тебе сам.
— Сидел бы лучше дома и занимался своим делом, — сказала я.
— По-моему, он как раз им и занимается, — ответила мама. — Он занят Господним делом, и как раз оно привело его к нам. Пойди к нему, доченька; мне кажется, тебе всё-таки хочется в жизни чего-то большего, чем призы по рисованию, комплименты, новые платья и увеселительные поездки.
Если бы это сказал кто-то другой, а не мама, я бы непременно растаяла, тут же спустилась бы к доктору Кэботу и позволила ему лепить из меня всё, что душе угодно. Но вместо этого я прошмыгнула мимо мамы, забежала в свою комнату и заперлась на ключ. Ну почему, почему я так себя веду?! Как я себя за это ненавижу! Не хочу больше быть такой!
На прошлой неделе я ужинала в гостях у миссис Джоунс. Её умерший малыш Томми очень меня любил, наверное, поэтому она меня так часто приглашает. Люси тоже посадили за стол, но она была сильно не в духе. Сначала она капризничала из-за одного, потом из-за другого. В конце концов мать мягко, но решительно спустила её на пол. Она заныла ещё громче. А когда мама предложила ей снова сесть за стол и вести себя хорошо, она завопила ещё пронзительнее. Она хотела сесть за стол, но ни за что не хотела себе в этом признаться и ни за что не хотела садиться. Я чуть не разозлилась на неё, когда увидела, как она себя ведёт, а теперь сама веду себя в сто раз хуже, и мне так от этого мерзко, что не передать.

29 июля

Приходила Амелия. Она была в гостях у доктора Кэбота и теперь просто счастлива. Она говорит, что быть христианкой совсем легко! Может, для неё это и легко; ей вообще всё легко даётся. Она никогда не чувствует себя так ужасно, как я, и не понимает меня, когда я рассказываю ей о своих внутренних борениях. Что ж, видно мне суждено быть несчастной. Придётся терпеть.
3 октября
Лето закончилось, снова началась школа, и я так занята, что некогда ни думать, ни грустить. Поездка получилась замечательная, я чувствую себя здоровой, весёлой и счастливой. В этом году мне как никогда нравится учиться. И дома всё идёт чудесно. Правда, Джеймс уехал учиться в университет, и мы по нему очень скучаем. Жаль, что у меня нет сестрёнки. Хотя если бы была, мы с ней наверняка бы ссорились.

29 октября

Я так рада, что учиться в этом году труднее, потому что чувствую себя счастливее всего, если постоянно что-нибудь делаю. Конечно, я не занимаюсь целые дни напролёт. Миссис Гордон всё больше и больше ко мне привязывается и частенько приглашает меня то на ужин, то на чай. Она гораздо лучшего обо мне мнения, чем моя собственная мама, и всегда говорит всякие вещи, от которых становится приятно. Она всегда говорит Амелии, чтобы та брала с меня пример и так же прилежно занималась; ещё она говорит, что больше всего на свете хочет, чтобы её дочь тоже была такой же яркой, жизнерадостной и оригинальной. Амелия в ответ только смеётся, подбегает к своей маме и что-то там мурлычет ей на ухо. Ей ничего не стоит быть милой и приятной. Это у неё врождённое. Вообще, мне сильно повезло, что у меня есть такая подруга. Она легче всех уживается с моими выходками и странностями. Когда я хвалюсь этим перед мамой, она говорит, что Амелия не умеет по-настоящему распознавать и оценивать характер человека; что она готова обожать практически любого, кто полюбит её саму; и что такая бурная любовь, как моя к ней, сама по себе заслуживает хоть какого-то ответа. Маму не поймёшь! Большинство людей гордятся своими детьми, когда видят, что их любят и ценят; но она всё время говорит какие-нибудь скучные колкости! Конечно, я знаю, что недостаточно просто иметь музыкальный слух, прилично рисовать и иметь репутацию жизнерадостной, оригинальной и остроумной девочки. Но когда мама не придирается и ничто другое не портит мне настроение, я самый счастливый человек на свете. Мне так нравится веселиться с другими девочками, особенно если они милые и красивые. Во мне веселья хватит, чтобы целый дом рассмешить. Кстати, этим я вся в маму, так что ей лучше помолчать!

Вечером.

Так я и знала. Мама зашла посмотреть, чем я тут занимаюсь, и, конечно же, высказала своё мнение. Она говорит, что ей нравится видеть меня весёлой и в хорошем настроении, как и полагается в моём возрасте; но что легкомыслие и ветреность расхолаживают и смущают ум и мешают заниматься серьёзными размышлениями.
— Но мама, — сказала я, — неужели ты сама не веселилась, когда была молодой, как я?
— Конечно же, веселилась, — улыбаясь ответила она. — Но мне всё-таки кажется, что я не была такой бездумной, как ты.
«Бездумной!» Ничего себе! Хотела бы я и в самом деле быть бездумной. Но ведь когда все разъезжаются по домам и веселье заканчивается, мне всегда бывает не по себе, и в голове появляются какие-то виноватые мысли. Нет, правда! Другие девочки, может быть, и выглядят менее легкомысленными, но на самом деле они гораздо больше занимаются пустяками и бездельничают. Они только и думают, что о нарядах, мальчиках, вечеринках и всякой такой ерунде. Интересно, а их мамы тоже так же беспокоятся, или это только моя мама втайне проливает обо мне слёзы? Ну и пусть. Всё равно я хочу быть молодой, пока я молода, и веселиться от души.

20 ноября, воскресенье

Сегодняшний день и тот день, когда я сделала здесь последнюю запись, — как небо и земля! В этом страшном мире нет места для радости.
Не знаю, достанет ли у меня силы и храбрости записать всё, что произошло за последние несколько недель. На следующей день после того, как я твёрдо решила веселиться и радоваться жизни, чего бы мне это ни стоило, мой дорогой папа позвал меня к себе, поцеловал, подёргал за ухо и дал мне денег.
— Мы почти ничего не давали тебе на расходы, — сказал он, смеясь, — но вчера мне неожиданно принесли вот это, — так, небольшой долг, который я уже и не рассчитывал вернуть, — и я могу теперь немножко тебя побаловать. Я знаю, что девочки любят тратить деньги, и на это ты можешь купить всё, что тебе захочется.
Я ужасно обрадовалась. Я и так хотела начать брать дополнительные уроки рисования, но сомневалась, сможем ли мы себе это позволить. Кроме того — мне немножко стыдно об этом писать, — я поняла, что кто-то наверняка похвалил меня перед папой, а то он не был бы так мною доволен. Я прикинула, кто бы это мог быть, и заметно возгордилась. «В конце концов, — сказала я себе самой, — некоторым людям я всё-таки нравлюсь, несмотря на все недостатки». Я кинулась папе на шею и горячо его поцеловала, хотя обычно чувствую себя довольно неловко, скованно и не люблю явно показывать свои чувства. Но как же я рада сейчас, что тогда не стала сдерживаться!
Что до мамы, я знаю, что папа никогда не выходит из дома, не поцеловав её на прощанье.
В три часа мы с мамой вышли погулять. Но как только мы дошли до угла, я увидела, что по направлению к нам медленно катится карета, битком набитая матросами. И тут я увидела среди них нашего друга, мистера Фримена. Заметив нас, он выпрыгнул из кареты и поспешил к нам. Не знаю, что он сказал. Я увидела, что мама побледнела и схватилась за его руку, как будто боялась упасть. Но она не произнесла ни слова.
— Мистер Фримен, что случилось? — выкрикнула я. — Что-нибудь с папой? Что с ним? Где он?
— Папа в карете, — ответил он. — Мы везём его домой. Он сильно ушибся.
И мы молча зашагали домой. Когда мы подошли к дому, матросы уже заносили папу внутрь. Они положили его на диван, и тут мы увидели, что стало с его бедной головой...

23 ноября

Попробую написать всё остальное. Папа был жив, но не приходил в сознание. Оказывается, он упал в трюм корабля, и матросы услышали его стоны. После того, как его привезли домой, он прожил три часа. Мистер Фримен и все наши друзья очень нам помогли. Но сейчас нам лучше побыть одним, — маме, мне и Джеймсу. Бедная мама постарела на двадцать лет, но она ведёт себя так терпеливо, так заботится о нас с Джеймсом и так приветливо встречает всех гостей, что у меня просто сердце кровью обливается.

25 ноября

Сегодня мама очень серьёзно со мной поговорила о том, что надо держать себя в руках. Он сказала, что да, это моё первое настоящее горе, и она знает, как тяжело мне с ним справляться. Но она уже боится, что я сойду с ума, если буду и дальше позволять себе такие бурные излияния. А ещё она сказала, что если в дом приходят друзья, от всей души желающие утешить нас и поддержать, наш долг — принимать их как можно приветливее и сердечнее.
Я сказала, что все их слова и утешения ещё больше меня раздражают.
— Навещать скорбящих — очень нелёгкое дело, — ответила мама, — а для наших друзей оно становится вдвойне трудным, когда ты напускаешь на себя мрачный, неприступный вид и не желаешь разговаривать с ними о нашем дорогом папе, как будто печаль и скорбь о нём принадлежат только тебе.
— Я не могу улыбаться, когда мне так плохо, — сказала я.
Сегодня к нам приходило очень много людей. Мама со всеми поговорила, хотя под конец у неё был такой вид, что она вот-вот упадёт. Миссис Бейтс сказала мне своим слабеньким, слезливым голоском:
— Твоя мама так замечательно держится, дорогуша. Я надеюсь, что и ты примирилась с Божьей волей. Ведь Господь не любит, когда Ему противятся.
Я ничего не ответила. Легко им всем читать нотации! Вот посмотрим, как они себя почувствуют, когда настанет их очередь терять родных.
Миссис Моррис сказала, что это таинственный поворот Провидения. Но она счастлива, что мама встретила этот удар с такой завидной твёрдостью.
— Я сама, — добавила она, — была совершенно разбита, когда умер мой бедный муж. Целую неделю почти ничего не ела! Но у некоторых из нас просто очень чувствительные натуры; другие же переносят всё гораздо спокойнее. Твоя мама занята разговором с миссис Марч, милочка, так что я не буду её перебивать, чтобы попрощаться. Я была готова сказать ей несколько слов утешения, но она, по-видимому, вполне способна утешиться сама.
Я уже готова была её стукнуть! «Завидная твёрдость!» Бедная мамочка.
Когда все ушли, я заставила маму прилечь; она выглядела такой измученной и уставшей.
Потом я не удержалась и рассказала ей о словах миссис Моррис.
Мама только слегка улыбнулась и ничего не сказала.
— Мам, как бы мне хотелось, чтобы ты хоть раз возмутилась! — сказала я.
Мама снова улыбнулась и сказала, что не видит повода возмущаться.
— Тогда я возмущусь вместо тебя! — выкрикнула я. — Подумать только, эта жеманная кошка, которая вообще не способна тебя понять, рассуждает о том, как ты тверда и спокойна! Видишь, что получается, когда ты ведёшь себя тихо и терпеливо? Людям гораздо больше понравилось бы, если бы ты отказывалась утешиться в своей скорби и ходила с печальным лицом.
— Дорогая моя Кэти, — сказала мама. — Нравиться людям — это совсем не главное в моей жизни.
К тому времени она была уже настолько бледной, что я испугалась. Хоть она всё время держится так приветливо и дома всё идёт почти так же, как всегда, мне кажется, что она вряд ли оправится от такого удара. Если она умрёт, я тоже не хочу жить. Но я совсем ещё не готова к смерти. Жаль, что я не готова, и жаль, что я не могу взять и умереть! Мой интерес к жизни погас навсегда, и мне всё равно, что со мной будет.

28 ноября

Я, наверное, всё-таки умру, если люди не перестанут приходить в гости и прямо-таки забрасывать нас библейскими изречениями. Когда солдат ранен в бою, его бережно подымают и уносят «в тыл», подальше от шума, гама и суеты. Неужели кто-то всерьёз считает, что надо немедленно набрасываться на него с проповедями и цитатами из Библии, когда ему ещё не успели даже остановить кровотечение из открытой раны?
Когда я обо всём этом рассуждаю, мама мягко соглашается и говорит:
— Да, да, мы действительно ранены, лежим на поле боя и неспособны пока слушать ничего, кроме слов сочувствия и утешения. Но, милая моя Кэти, мы должны правильно истолковывать благие намерения своих друзей. Ведь они желают нас утешить, хотя это и получается у них довольно неуклюже.
Она замолчала и вдруг вздохнула — таким долгим, глубоким вздохом, что я поняла, как всё это её утомляет.

14 декабря

Мама говорит, что я слишком много времени провожу в размышлениях над своей скорбью. Она сама живёт, как будто на Небесах. Нет, она не пускается в длинные прозаические рассуждения о небесной жизни, но по случайным словечкам понятно, о чём она думает и куда стремится. По-моему, ей кажется, что всем так же не терпится попасть на Небеса, как ей самой. Мне так вот совсем туда не хочется. Да, я люблю петь, но никак не могу заставить себя поверить, что это будет приятно, — сидеть чинными рядами и целый день распевать гимны. Потом я говорю себе: «Да конечно же, мы не будем всё время сидеть рядами и петь!», — и тут же представляю целое множество этаких смутных, призрачных существ в белом; они расхаживают туда-сюда по золотым улицам, а поскольку делать особо нечего, им смертельно скучно, и впереди абсолютно ничего не светит.
Так я маме и сказала. Она ответила мне с глубокой, серьёзной убеждённостью, но самым нежным и ласковым голосом:
— Милая, родная моя Кэти! Тебе нужно одно: такая живая, такая личная любовь к Христу, из-за которой даже простая мысль о том, чтобы оказаться рядом с Ним, станет для тебя радостью и сможет наполнить всю тебя до конца.
Что же это за «живая, личная любовь к Христу»?
Как же, как же мне быть? Ну почему нашего папу вырвали у нас из рук, а у других девочек папы живы-здоровёхоньки? Он так любил меня! Так меня баловал! Так мною гордился! Чем я заслужила такое страшное наказание? Я больше никогда не смогу быть счастлива, как раньше. Теперь я всегда буду жить в ожидании нового удара. Да, наверное, мама тоже скоро уйдёт от нас. Почему я не могу предаваться своей скорби, если мне это нравится? Мне нравится думать о том, как я несчастна. Мне нравится безутешно рыдать, часами лёжа в постели и уткнувшись носом в подушку.

1 января 1832 года

Люди часто говорят о благотворном влиянии скорби. Но я что-то не замечаю, чтобы потеря отца изменила меня к лучшему. А мама... — она и так хорошая.
Мы покидаем наш милый, старый дом и переезжаем на какую-то дальнюю, никому не известную улицу. Мама говорит, что если мы продадим старый дом, снимем домик поменьше и будем жить экономно, то нам всё-таки удастся заплатить за обучение Джеймса в колледже. А ещё я должна буду перейти в школу миссис Хиггинс, потому что она обойдётся гораздо дешевле, чем школа миссис Стоун. Вот уж никак не ожидала! Да я всегда терпеть не могла миссис Хиггинс. Пару месяцев назад даже при мысли об этой школе я, наверное, закатила бы настоящую истерику. Но большая печаль затмевает мелкие неприятности.
Поскольку сегодня наступил Новый год, утром я ещё раз попробовала заставить себя полюбить Бога.
Я и правда хочу Его любить. Я знаю, что должна Его любить, но не могу. Сейчас я стараюсь каждый день обязательно произносить нечто вроде молитвы. Но это не приносит мне никакой радости, хотя все хорошие люди вокруг рассказывают, что обретают в молитве радость, — а уж мама-то наверняка! Невозможно жить с ней в одном доме и сомневаться, что так оно и есть.

10 января

Мы устроились в новом доме, и здесь стало довольно уютно и хорошо. Джеймс приехал домой на все каникулы, и когда я не в школе, мы всё время проводим вместе. Мы вместе читаем и поём, а иногда даже забываем, что папы больше нет, потому что нам весело, как и прежде. Если даже с братом так хорошо, как, наверное, здорово иметь сестру! Милый мой Джим! Он самый лучший, самый чудесный брат на свете!

15 января

Ещё один день рождения, и мне уже семнадцать. Мама устроила всё, как всегда, хотя я понимаю, что все семейные праздники, которые раньше были такими радостными, теперь навсегда стали для неё грустными, потому что папы больше нет. Она весь день была весела и нежна и радовалась вместе со мной, как будто ничего не произошло. Почему у меня не получается разделять с ней её печали? Конечно, подчас воспоминания о нашей утрате просто переполняют меня горем, но, наверное, у меня есть естественная способность быстро оправляться от ударов судьбы, и я скоро выбираюсь из уныния и снова обо всём забываю. А ещё я погружена в школьные заботы, которые никогда не кончаются и сменяют друг друга так быстро, что я всегда тороплюсь, чтобы за ними угнаться. Пока я занята, то совершенно не помню о том, что смерть недавно шагнула к нам на порог и скоро может снова постучаться в дверь. Но сегодня вечером мне очень грустно; что угодно отдала бы, лишь бы жить в мире, где нет боли и слёз. Почему-то мамино лицо не даёт мне покоя, как немой упрёк. Пойду-ка я лучше спать и попробую заснуть поскорее, чтобы быстрее обо всём забыть.

Глава III

1 июля

Вот и всё, школа позади! Я закончила с отличием, и мама весьма довольна моими успехами. Сегодня я сказала ей, что наконец-то у меня будет достаточно времени, чтобы как следует заняться рисованием, а ещё играть и петь, сколько душе угодно.
— Вот увидишь, твоей душе всего этого покажется мало, и вряд ли она на этом успокоится, — ответила мама.
— Мам, ну чего ты опять! — воскликнула я. — Я думала, тебе нравится, когда я весела и довольна.
— Конечно, нравится, — тихо проговорила она. — Но в жизни есть много занятий, которые гораздо лучше всего, что ты пока для себя нашла.
— Я и сама очень на это надеюсь, — ответила я. — Пока, в общем-то, я ничего особенного для себя не открыла и совсем не много успела сделать и увидеть.
Амелия сейчас так подружилась с Дженни Андерхилл, что их почти и не увидишь порознь. Тяжело на это смотреть, особенно после того, как мы с Амелией дружили и как я её любила. Иногда я сержусь на неё из-за этого, а иногда мне просто грустно. Правда, Дженни тоже ничего, приятная. Она всё время покупает новые книжки и даёт мне почитать. Наверное, было бы лучше читать что-то более серьёзное, но мне не хочется. Ну почему мне так нравятся романы? Я бы даже хотела быть к ним равнодушной, но меня так и тянет почитать ещё. Если бы не мама, я читала бы одни романы. Вообще, если роман по-настоящему хорошо написан, я часто погружаюсь в него целиком, сердце моё трепещет, я начинаю восхищаться каждым благородным героем и хочу ему подражать.
У Дженни есть миниатюрный портрет её брата «Чарли», вставленный в кулончик. Она никогда его не снимает и часто мне показывает. Послушать её, так Чарли точь-в-точь похож на моих самых любимых героев. Она утверждает, что стоит нам с ним только познакомиться, я ему непременно понравлюсь. Вряд ли. Я мало кому нравлюсь. Амелия говорит, это потому, что я всегда высказываю всё, что думаю.

1 августа, среда

Сегодня вечером мама показала мне несколько строк в книге, которую она сейчас читает, и с многозначительной улыбкой сказала, что они хорошо описывают меня:

Неукрощённое и пылкое созданье
Являет миру в дерзновенном упованьи
Грехи и добродетели свои...

— Надо же! — сказала я. — так значит, у меня всё-таки есть хоть какие-то добродетели.
Наверное, и правда есть, потому что брату Дженни, который приехал навестить сестру, я, похоже, очень даже понравилась. Так сильно я ещё никому не нравилась, даже Амелии. Какая же я глупышка, что пишу об этом!

2 августа, четверг

Брат Дженни провёл с нами целый вечер. У него самые непринуждённые и приятные манеры из всех, с кем я знакома. Мама наверняка будет просто очарована, ведь она всегда придаёт большое значение всяким таким вещам. Правда, сегодня её не было, потому что миссис Джоунс попросила её придти посмотреть на своего младшего. Брат Дженни рассказал, как умирала его мама и как они с сестрой ухаживали за ней и днём и ночью. Он очень чувствительный человек. Я хотела было рассказать ему о смерти папы, — общая печаль так сближает людей! — но не смогла. Ну почему папа просто не заболел, чтобы мы тоже могли со всей нежностью и вниманием ухаживать за ним! Почему он ушёл от нас так внезапно?!

5 августа, воскресенье

Брат Дженни целый день сегодня провёл в нашей церкви. После служения он проводил меня домой. Мама не смогла никуда пойти, потому что отдыхала после целой ночи, проведённой с миссис Джоунс и её малышом.
Доктор Кэбот проповедует так, как будто мы все скоро умрём или с нами непременно случится что-нибудь ужасное. Ну почему пожилые люди всегда заставляют тех, кто помоложе, чувствовать себя так неуютно, как будто всё на земле не прочно и не вечно?

25 августа

Дженни говорит, что её брат прямо-таки без ума от меня и я просто обязана постараться хоть чуть-чуть ответить ему взаимностью. Мама, наверное, сказала бы, что от такого внезапного успеха у меня голова пошла кругом, — но это не так. Я становлюсь весьма серьёзной и трезвомыслящей девушкой. Как же это замечательно, когда ты кому-то... ну,.. нравишься! Сегодня я видела кое-какие его стихи, и там сплошное сердце и чувства, и видно что он готов пожертвовать чем угодно ради любимого человека. Мне нравятся только такие люди, именно с такими убеждениями и душевными порывами.
Наверное, мама не одобрила бы подобных записей в моём дневнике.
Дженни пришла в голову прямо-таки великолепная мысль! Какая же она всё-таки лапочка! Она так похожа на брата! Мысль такая: чтобы мы втроём — Дженни, Амелия и я — собирались вместе, как будто в школу, чтобы вместе заниматься и читать. Дженни говорит, что её «Чарли» будет помогать нам заниматься и выбирать книги для совместного чтения. Как же это замечательно и чудесно!

1 сентября

Почему-то у меня совершено вылетело из головы рассказать маме, что мы учимся под руководством мистера Андерхилла, и сегодня, когда настала очередь проводить занятие у нас дома, мама была не слишком-то довольна. Я ей сказала, что она может остаться в комнате и присматривать за нами, — пусть сама увидит, что мы все ведём себя пристойно и прилично.

19 сентября

Сегодня занимались у Амелии. Мама настояла, чтобы за мной пришёл кто-то из домашних, хотя мистер Андерхилл сам предлагал меня проводить. Поэтому, когда я уходила, он ещё оставался у Амелии. Мне кажется, зря он это сделал, — ведь он наверняка прекрасно видит, что Амелия по уши в него влюблена.

28 сентября

Сегодня мы должны были заниматься дома у Дженни. У Амелии жутко разболелась голова, и она не пришла. Дженни сначала пыталась что-то там учить, но вяло и безразлично, а вскоре и вовсе взяла книжку и принялась читать. Я какое-то время повторяла урок с мистером Андерхиллом. Наконец он нацарапал что-то на листе бумаги, пододвинул его ко мне и сказал:
— Наверное, Вы сможете перевести вот это предложение.
Я взяла листочек и прочитала:

«Вы — самое прелестное, умное и доброе созданье в мире! И я люблю Вас так, что не в силах и сказать об этом. Вы тоже должны полюбить меня так же сильно».

Мне вдруг стало жарко, а потом холодно, а потом радостно, а потом грустно. Я попыталась рассмеяться и сказала, что не умею переводить с греческого. Придётся рассказать обо всём маме, — что-то она скажет, а?

29 сентября

Сегодня утром мама начала так:
— Кэти, мне не нравятся эти твои занятия. Ты совсем ещё юная, не умеешь верно судить о людях, и поэтому негоже, чтобы ты так много времени проводила с молодым человеком.
— Но Дженни же всегда там, и Амелия, — возразила я.
— Это неважно. Я желаю, чтобы все эти занятия прекратились. Не знаю, о чём я думала до сих пор и почему так долго позволяла тебе туда ходить. Миссис Гордон говорит...
— Миссис Гордон! Ха! — выпалила я. — Так я и знала, что это Амелия во всём виновата! Да она по уши в него влюблена, и потому что мистер Андерхилл обращает на меня внимание, она наплела что-то свое мамочке, чтобы та пришла, напела тебе в уши всякой ерунды и вмешалась не в своё дело...
— Если то, что ты говоришь об Амелии, правда, то сплетничать об этом очень некрасиво с твоей стороны. Но я этому не верю. У Амелии Гордон слишком много здравого смысла, чтобы увлечься одним лишь красивым лицом и приятными манерами.
Я заплакала.
— Я ему нравлюсь, — сквозь слёзы проговорила я. — Очень! Так хорошо ко мне ещё никто не относился! Мне ещё никто не говорил столько всего приятного. И я не хочу, чтобы ты так дурно о нём отзывалась.
— Неужели это так далеко зашло? — мама была просто сражена. — Бедная, бедная моя девочка! Конечно, я думала только о себе и своей печали и не заботилась о тебе, как должно!
Я продолжала плакать.
— Неужели, — снова заговорила мама, — несмотря на весь свой здравый смысл и на всё своё образование, ты смогла увлечься этим мальчиком?
— Он не мальчик, — ответила я, — он мужчина. Ему уже двадцать лет. Вернее, будет двадцать лет пятнадцатого октября в будущем году.
— Подумать только! Она уже помнит о его днях рождения! — вскричала мама. — А всё это моя преступная, постыдная неосторожность.
— Поздно об этом жалеть, — сказала я в отчаянии. — Что сделано, то сделано, назад не вернёшь.
— Неужели он осмелился что-то сказать тебе о своих чувствах, не спросив моего разрешения? — спросила мама. — И ты позволила ему заговорить об этом? Ох, Кэтрин!
Тут я плотно сжала губы, и никакая земная сила не смола бы заставить меня вымолвить ещё хоть словечко. Я перестала плакать и сидела молча, упрямо скрестив руки. Мама высказала всё, что хотела, а потом я отправилась на свидание с тобой, милый мой старый Дневник.
Да, я ему нравлюсь, и он мне нравится.
Да ладно, чего уж там, напишем всю правду раз и навсегда:
Он любит меня, и я люблю его.
А ты, мамочка, на сей раз опоздала.

1 октября

Как мне описать всё, что произошло? В тот же самый день, когда я написала Дженни, что мама запретила мне приходить на занятия, Чарльз явился к нам, чтобы с ней поговорить, и они с мамой крупно поссорились. Он мне уже потом об этом рассказал. Тогда, поскольку самому Чарльзу не удалось уговорить маму, ей написал его дядя. В письме он сказал, что Чарли станет совсем другим человеком, если остановится, наконец, на одной девушке вместо того, чтобы, как сейчас, порхать с одного цветка на другой. Потом явилась Дженни, вся такая милая и скромная, и со слезами начала говорить маме, какой Чарли чудесный, замечательный брат. Ещё она рассказала целую историю о том, как он потерял и отца, и мать. Мама заперлась в своей комнате и — не сомневаюсь! — помолилась обо всём этом. По-моему, она молится чуть ли не о каждом новом платье, которое себе покупает! Потом она позвала меня к себе и произнесла прекрасную речь, а я вела себя совершенно по-свински.
Наконец она сказала, что даст нам испытательный срок в течение ближайшего года. Всё это время Чарли будет проводить с нами один вечер раз в две недели, и мама всегда должна быть в комнате. Мы не должны появляться вместе на людях, и она не разрешает нам переписываться. Если в конце года мы оба будем желать помолвки так же, как сейчас, то она даст своё согласие. Конечно же, будем, — так что я уже сейчас почти что считаю себя помолвленной. Ну и ну! Как это забавно!

2 октября

Чарли ужасно недоволен мамиными условиями, но если посмотреть, как он с ней себя ведёт, нипочём об этом не догадаешься. Как только он приходит, мама, как по сигналу, тут же семенит вниз; он же спешит ей навстречу и предлагает стул, как будто безмерно счастлив её видеть. Мы с ним продолжаем заниматься, и это даёт нам возможность сидеть совсем близко; а когда я пишу свои упражнения и он их проверяет, на бумаге оказывается множество всяких вещей, которые радуют нас обоих, но наверняка не обрадовали бы маму. Например, вчера Чарли написал:
«Неужели твоя мама никогда не болеет? Небольшая мигрень совсем бы нам не помешала».
А я написала ему в ответ:
«Мой милый, славный, ужасный эгоист! Ну как ты можешь такое говорить?»

15 января, 1833 года

Можно ли сказать, что сегодня я счастливее, чем была ровно год назад? Если нет, то, наверное, это из-за того мучительного положения, в котором находимся мы с Чарли. Нам хочется сказать друг другу много такого, что при маме не скажешь, и написать тоже нельзя, потому что переписка запрещена. Правда, Чарли говорит, что он сам не давал никаких обещаний не переписываться, и постоянно засовывает мне в руку маленькие записочки; но я думаю, это не очень честно. Мама слышит, как мы спорим и ссоримся на этот счёт, хотя и не знает, о чём именно идёт речь. Сегодня она сказала мне:
— На твоём месте я бы не стала с ним спорить. Он ни за что не уступит.
— Но ведь это вопрос совести, — ответила я, — и он просто должен уступить.
— Упрямство — верный признак глу,.. — начала мама и вдруг остановилась.
— Да ладно, договаривай уж до конца! — вскричала я. — Я знаю, ты считаешь его глупым!
— Девочка моя, — сказала мама, — пока не поздно, пожалуйста, послушай меня и откажись от этой затеи. Я ни в коем случае не хочу обижать тебя и причинять тебе боль, но как мать я просто обязана предупредить тебя, что такое замужество не принесёт тебе счастья.
— Замужество? — почти истерически вырвалось у меня. Я вообще ни о чём таком не думала. По всему телу у меня пробежал неприятный холодок. Я-то просто хотела, чтобы Чарли приходил к нам каждый день, иногда вывозил меня погулять и покататься и любил бы только меня одну.
— Да, замужество! — повторила мама. — А зачем же тогда помолвка, если за ней не следует замужество? Неужели ты не видишь так же ясно, как я, что Чарли Андерхилл никогда, никогда не сможет дать тебе того, что требует твоя душа? Ты увлечена тем, что девочки в твоём возрасте называют красотой: приятными чертами, здоровым цветом лица и бархатным взглядом. Его лесть обманывает тебя, а уверения в любви кружат тебе голову. Ты не видишь, что он поверхностный, себялюбивый, тщеславный и...
— Ну мама! Как ты можешь быть такой несправедливой! Мне так кажется, что все его помыслы направлены только на то, чтобы угодить всем вокруг!
— Вот именно, кажется, — ответила она. — Всеми его поступками движет желание нравиться и вызывать восхищение; милые манеры и маленькие приятности, которые так кружат тебе голову, — это всего лишь способы привлечь к себе внимание и создать у окружающих благоприятное впечатление. В нём нет ни одного честного стремления угодить людям или из любви уступить их желаниям. Милое, драгоценное моё дитя! Какую страшную ошибку ты совершаешь, отказываясь от совета и полагаясь только на своё суждение в этом самом важном решении своей земной жизни!
Я ужасно рассердилась.
— А мне казалось, Библия запрещает говорить гадости у человека за спиной! — сказала я.
Мама ничего не ответила, только посмотрела на меня, но её взгляд выразил, наверное, сто сорок самых разных вещей. Тогда я пошла к себе наверх и написала кое-какие стихи, которые получились очень даже ничего (на мой взгляд), хотя мама, скорее всего, со мной бы не согласилась.

1 октября

Испытательный год кончился, и теперь можно, наконец, быть безумно счастливой. Правда, оказывается, помолвка — это совсем не так здорово и весело, как я думала. Наверное, это из-за того, что я не стала слушать маму, а сделала по-своему. Про неё говорят, что она очень проницательный человек и с первого взгляда распознаёт в характере людей то, что другие способны увидеть только после долгого знакомства.

10 октября

Я сильно простудилась. Как жаль! Наверное, прокашляю теперь всю зиму и буду сидеть дома взаперти вместо того, чтобы кататься и гулять с Чарли.

12 октября

Чарли говорит, что не знал о моей подверженности кашлю и простудам и надеется, что это не начало чахотки, потому что его папа с мамой оба умерли как раз от чахотки, и он сам начинает нервничать, когда слышит, как кто-то кашляет. Я сегодня чуть не задохнулась, потому что весь вечер пыталась сдерживаться и не докучать кашлем моему бедному мальчику.

Глава IV

2 ноября

Я и вправду серьёзно больна и, наверное, умру. Вчера вместе с кашлем впервые показалась кровь. Боюсь говорить об этом маме, она так расстроится, но я уверена, что это из лёгких. На прошлой неделе Чарльз сказал, что лучше не будет приходить, пока я не поправлюсь, потому что мой кашель совсем такой же, как у его матери. Мне стало очень одиноко, и сначала я поплакала, но всю остальную неделю мне было так грустно, что даже плакать не получается. Интересно, если бы мы были уже женаты, и я вдруг начала кашлять, — он что, вот так же взял и бросил бы меня?

18 ноября, воскресенье

Бедная мама очень встревожена моим состоянием. Не понимаю, как она может так же сильно любить меня после того, как я себя вела. Наверное, в конечном счёте, лучше мамы друзей на земле просто не бывает. Я своим кашлем всю ночь не даю ей уснуть, а потом целый день хнычу и раздражаюсь по пустякам, но она остаётся всё такой же доброй и ласковой.

25 ноября

Последнюю запись я сделала в воскресенье. В церковь пойти я не смогла и почувствовала себя брошенной и одинокой. Я хотела найти утешение в молитве, но как только встала на колени, тут же залилась слезами и не могла произнести ни одного слова. Ведь я не видела Чарли уже десять дней! Стоя на коленях, я увидела, какое я чудовище, какая жуткая эгоистка — потому что хочу, чтобы он приходил ко мне каждый день и проводил со мной вечера, а ведь я сейчас нездорова, и мой кашель только действовал бы ему на нервы. Тогда я подумала, не лучше ли будет просто разорвать помолвку, если уж у меня и в самом деле чахотка — как раз та болезнь, которой Чарли боится больше всего на свете. Мне показалось, что именно такая жертва и требуется от меня сейчас. Тогда я помолилась — да, я уверена, что по-настоящему помолилась, как не молилась уже, наверное, год, — и с каждой минутой мысль о самопожертвовании казалась мне всё более прекрасной. Наконец, я с радостным торжеством написала бедняжке Чарли о своём решении.
Вот это письмо:

Мой милый, милый Чарли,

Не осмеливаюсь сказать тебе, чего мне стоило то решение, о котором я сейчас хочу тебе сообщить. Но я уверена, что ты уже достаточно хорошо меня знаешь и поверишь, что я пишу это письмо только потому, что твоё счастье для меня гораздо важнее, чем моё собственное. Когда ты впервые признался, что любишь меня, то сказал (и потом говорил ещё не раз), что именно моя «яркая прелесть и жизнерадостность» привлекли тебя ко мне. Я знала, что кроме жизнерадостности во мне есть много другого, ещё более достойного твоей любви, и радовалась, что смогу дать тебе больше, чем ты просишь. Я знала, что Кэти — это не просто легкомысленная хохотушка, и была готова отдать тебе всё своё сердце, широкое, как океан — и такое же глубокое.
Но теперь у меня не осталось ни «яркой прелести», ни «жизнерадостности». Я больна и, может быть, скоро умру. Если мне и вправду суждено умереть, мне было бы радостно и покойно думать, что твоя любовь будет поддерживать меня до самых врат смерти и благодаря ей мой последний путь будет полон красоты и славы. Но какой трудной ношей это было бы для тебя, мой бедный Чарли! И поэтому, если ты тоже сочтёшь это наилучшим решением и оно хоть сколько-то облегчит твои тяготы и страдания, я готова разорвать нашу помолвку и предоставить тебе свободу.

Твоя маленькая Кэти

Той ночью я не сомкнула глаз. Рано утром в понедельник я отправила письмо, и весь день сердце моё колотилось так, что к вечеру я измучилась и совсем ослабла. Его ответ принесли, когда уже стемнело. Я могу записать его по памяти.

Милая Кэти,

Ты самая щедрая и жертвенная малышка на свете! Я всегда так думал, но сегодня ты доказала это по-настоящему. Признаюсь, я был жестоко разочарован, узнав, что ты подвержена простудам и болезням, и мне было очень тоскливо сидеть и слушать, как ты кашляешь, — особенно потому, что это напомнило мне о долгой и утомительной болезни матери, во время которой нам с Дженни пришлось за ней ухаживать. Уже тогда я поклялся, что ни за что не женюсь на женщине, предрасположенной к чахотке, и поэтому сейчас благодарен тебе за то, что ты так облегчила мне неизбежный разрыв нашей помолвки. Мои радужные надежды померкли, и пройдёт немало времени, прежде чем я отыщу другую, способную занять твоё место. Ты и без слов знаешь, как я сочувствую тебе в этом жестоком несчастии. Надеюсь, ты обретёшь подлинное утешение в вере и религии. Вместе с этим письмом я возвращаю твои записки, локон волос и другие мелочи. Я не стану упрекать тебя за то страдание, которое ты мне причиняешь. Я знаю, ты не виновата во внезапном ухудшении своего здоровья.
Остаюсь твоим искренним другом,

Чарльз Андерхилл

1 января 1834

Попробую закончить рассказ о том, что произошло тогда.
Когда я прочитала это письмо, моим первым побуждением было полететь к маме и спрятаться в её добрых, любящих объятиях.
Однако я сдержалась и, хотя сердце моё ухало так, что я едва могла удерживать в руках перо, села и написала следующее:

«Мистеру Андерхиллу

Сэр,
Пелена упала с моих глаз и я, наконец, увидела Вас таким, какой Вы есть на самом деле. После того, как я написала Вам в прошлое воскресенье, у нас дома состоялся консилиум врачей, и они пришли к заключению, что моя болезнь не представляет серьёзной угрозы и я скоро пойду на поправку. Но я благодарю Бога, что, пока не совершилось непоправимое, Вы успели предстать предо мной во всей своей красе — бессердечным, себялюбивым и поверхностным существом, недостойным любви искренней и преданной женщины, недостойным даже своего собственного самоуважения. Я действительно желала дать Вам возможность отменить нашу помолвку и любила Вас так сильно, что готова была с трепетом идти к могиле одна, если Вы не захотите поддержать меня своей любовью. Однако теперь мне ясно, что я ни на минуту и помыслить не могла, что Вы примете моё предложение и бросите меня одну перед лицом жестокой судьбы. Я думала, что люблю настоящего мужчину и могу положиться на него, когда силы мои иссякнут. Теперь я вижу, что любила лишь плод своего воображения. Возьмите назад свои письма; они мне ненавистны. Возьмите и кольцо; я желаю Вам найти такую женщину, которая никогда не будет болеть, всегда будет весела и никогда не умрёт. Слава Богу, этой женщиной не будет...

Кэтрин Мортимер»

В ответ пришли вот эти строчки:

«Слава Богу, что этой женщиной не будет Кэти Мортимер. Я хочу, чтобы моя жена была ангелом, а не ведьмой.

Ч.А.»

15 января

Нынешний день рождения застал меня посреди бурь и метаний. Но мне надо закончить, наконец, эту противную, постыдную историю, пока я ещё отдаю себе отчёт в том, что происходит.
Я показала маме оба письма. Она залилась слезами, протянула ко мне руки, и я полетела к ней в объятия, как раненая птичка летит в спасительное убежище. Мы поплакали вдвоём. Мама ни словом, ни жестом, ни взглядом не сказала ничего типа «Я же тебе говорила!». Она сказала только одно:
— Господь услышал мои молитвы! Он приготовил моей любимой девочке лучшую долю.
На этот раз я нашла утешение не только в маминых объятиях. Вообще-то Бог совершенно не обязан принимать и утешать меня в беде, — я же не приходила к Нему, когда искала радости в других местах! Однако даже в самые счастливые моменты внутри у меня смутно ворочалось великое множество опасений и дурных предчувствий; так часто совесть упрекала меня в том, что я упрямлюсь наперекор маме, и вся моя душа жаждала чего-то ещё более высокого и прекрасного, чем даже любовь Чарли, какой бы драгоценной она ни была.

26 января

Сегодня я закрылась у себя в комнате, чтобы хорошенько всё обдумать. В результате мне стало так стыдно за себя саму, что страшно смотреть людям в глаза. Если бы я доверилась тогда маминым словам, то ни за что не связала бы себя этой глупой помолвкой. Теперь-то я понимаю, что Чарли никогда не смог бы сделать меня счастливой, и вижу, что в моём сердце есть много такого, что он не смог бы разглядеть и разбудить. Жаль только, что я написала ему в порыве ярости и обиды. Понятно, почему он благодарит Бога за то, что сумел избавиться от такой ведьмы, как я. Но всё-таки, то его письмо окончательно вывело меня из себя.
Я решила, что больше ни одной живой душе не расскажу о том, что произошло. Будет благороднее и возвышеннее защитить его от всеобщего презрения, которого он заслуживает. У меня, конечно, уйма недостатков, но на низость и мелочность я, пожалуй, всё-таки не способна!

27 января

Стыдно писать о том, что случилось, но я всё-таки напишу. Вчера даже чернила не успели высохнуть на словах, написанных мной в порыве самолюбования, как пришла Амелия. До этого она уезжала и только что услышала о нашем разрыве. Конечно же, ей было ужасно любопытно поподробнее обо всём разузнать.
И я всё ей рассказала, всё до последнего слова! Ох, Кэти Мортимер, какая же ты возвышенная и благородная девица! Как не способна на «низость и мелочность»! С досады я готова выдрать себе все волосы, только ведь этим горю не поможешь!
Амелия стала защищать Чарли, и в результате я распалилась и наговорила про него целую кучу резкостей. Она сказала, что человек с такой чувствительной натурой, как Чарли, по самой своей природе должен испытывать такое отвращение к зрелищу страданий, что лично она его нисколечко не винит.
— Жалко, что врач не осмотрел тебя ещё до того, как ты написала своё первое письмо! — продолжала она. — Но ведь ты такая порывистая! Подожди ты хоть чуть-чуть, вы с Чарли и сейчас были бы помолвлены.
— Я рада, что не стала ждать, — сердито воскликнула я. — Знаешь, Амелия, давай больше не будем об этом. На этот счёт мы с тобой никогда не согласимся. А всё дело в том, что ты сама на две трети в него влюблена, — и всё время была влюблена!
Она вспыхнула, засмеялась, но вид у неё был довольный. Скажи мне кто что-нибудь подобное, я бы подскочила от ярости!
— Наверное, ты уже знаешь, — сказала она, — что старый мистер Андерхилл так полюбил Чарли, что сделал его своим наследником, и теперь он ужасно богат.
— Неужели? — сухо ответила я.
Интересно, знала ли об этом мама, когда так упорно противилась нашей помолвке?

31 января

Я спросила об этом маму, и она говорит, что знала. Мистер Андерхилл рассказал ей о своих намерениях, когда уговаривал её дать согласие на помолвку. Милая мама! Что за удивительно бескорыстный, блаженный человек!

4 февраля

Имя Чарльза Андерхилла никогда больше не появится на этих страницах. Они с Амелией помолвлены! С той минуты она потеряна для меня навсегда. Какой несчастной, одинокой и униженной я себя чувствую! И кто бы мог подумать, что Амелия способна на такое! Она пришла ко мне, сияющая от радости. Я скрывала своё отвращение, пока она не сказала, что теперь Чарли понимает, что никогда не любил меня, а всё это время на самом деле предпочитал её. Тут меня прорвало. Не знаю, что именно я говорила, и честно говоря, мне всё равно. Всё это так противно, что только тупая деревяшка или бесчувственный камень способны были бы не разозлиться.

5 февраля

После вчерашних бурных излияний печали, стыда и гнева чувствую себя совершенно отупевшей и измученной. Ах, если бы я была уже готова уйти в лучший мир, если бы можно было уже сейчас улететь туда и наконец успокоиться!

6 февраля

Теперь, когда всё кончилось, мне стыдно за свою бешеную ярость, которая дала Амелии такое преимущество надо мной! Я-то уже было думала, что начинаю жить настоящей христианской жизнью — пусть даже слабой и спотыкающейся, но настоящей, — и начинаю этой жизни радоваться. Но всё кончено. Я обречена до конца своих дней оставаться жертвой моей собственной шаткой, импульсивной, своенравной натуры, и чем раньше я примирюсь с этой мыслью, тем лучше. И всё-таки душа моя жаждет какого-то высшего счастья и не хочет утешиться, пока счастья этого нет.

7 февраля

После того, как я закончила писать, что-то побудило меня пойти к доктору Кэботу, — не знаю, что именно. Он принял меня так радостно, что мне, как всегда, показалось, что сам его вид обещает освобождение от всех печалей и всякого бремени.
— Рад видеть тебя, дорогая моя девочка, — сказал он.
Я намеревалась вести себя с холодным достоинством. Ещё не хватало, чтобы доктор Кэбот начал меня жалеть — меня! Но эти несколько добрых слов выбили меня из колеи, и я заплакала.
— Вы не стали бы говорить со мной так ласково, если бы знали, какая я ужасная! — наконец выдавила я из себя. — Я сержусь на себя, сержусь на всех вокруг, сержусь на Бога. Я и двух минут не способна быть хорошей! Всё время делаю то, чего не хочу, и у меня не получается делать то, что я стараюсь делать и о чём молюсь. Все только и делают, что раздражают и искушают меня. А Бог не отвечает ни на одну из моих молитв, и я просто в отчаянии.
— Бедный ребёнок, — сказал он тихо, как будто сам себе. — Бедный, уставший, измученный ребёнок, который никак не может увидеть то, что вижу я: как руки Отца обнимают его со всех сторон.
Я вытерла слёзы и начала прислушиваться. Он продолжал.
— Кэти, может быть, всё, что ты говоришь, и в самом деле так. Наверное, так оно и есть. Но Бог любит тебя! Он тебя любит.
— Он любит меня, — повторила я про себя. — Он любит меня! Ах, доктор Кэбот, если бы я только могла в это поверить! Если бы я могла поверить, что после всех нарушенных обещаний, после всех глупых и нехороших поступков, которые я уже совершила и ещё совершу, Бог, может быть, всё равно любит меня!
— Можешь в этом не сомневаться, — торжественно и серьёзно произнёс он.— Я, Божий служитель, возвещаю тебе сегодня Его благую весть. Иди домой и повторяй себе ещё и ещё раз: «Я своенравный и глупый ребёнок. Но Он любит меня! Я уже десятки тысяч раз нарушила Его повеления и огорчила Его. Но Он любит меня! Я разочаровалась в самых близких друзьях, и мне очень одиноко. Но Он любит меня! Я не люблю Его, я злюсь на Него! Но Он любит меня!»
Я пошла домой и всю дорогу боролась сама с собой, повторяя: «Он любит меня!» Дома я встала на колени, чтобы помолиться, и вся моя жизнь — глупая, детская, бесцельно потраченная жизнь, — казалось, смотрела мне в лицо. Я взглянула на неё и проговорила со слезами радости: «Но Он любит меня!» Никогда раньше я не чувствовала себя такой успокоенной, такой утешенной; никогда не знала раньше такой печали, но, в то же самое время, такого спокойного блаженства.

10 февраля

Как прекрасен этот мир, как полон по-настоящему добрых, хороших людей! Сегодня утром к нам заходила миссис Моррис, и одно лишь пожатие её длинной, желтоватой старческой ладони проговорило к моему сердцу столько, что не опишешь в целой книге. Интересно, почему я так не любила её раньше, ведь она просто замечательная женщина! Я крепко поцеловала её в благодарность за то, что у неё хватило здравого смысла не выражать мне соболезнование в набожных речах, и — поверишь ли, милый мой, добрый Дневник? — на глаза у неё навернулись слёзы, и она сказала:
— Ты одна из тех, кто особенно любим Господом, хотя, может, и не знаешь об этом.
Я повторила про себя эти таинственные, ласковые слова, а потом начала думать, что бы такое мне сделать для Бога, но так и не придумала ничего по-настоящему большого и прекрасного. Тогда я отправилась к маме в комнату, обхватила её руками и сказала ей, как сильно я её люблю. Она удивилась и обрадовалась:
— Я знала, что он обязательно придёт! — сказала она, кладя руку на свою Библию.
— Кто придёт, мам?
— Покой, — ответила она.
Я вернулась к себе и написала Амелии записочку, где повинилась в своей позавчерашней несдержанности и попросила прощения. Потом я написала длинное письмо Джеймсу. Что-то я последнее время совсем мало ему пишу.
Потом я села подрубать носовые платки, которые мама поручила мне доделать ещё месяц назад. Но я так и не придумала, что бы такое совершить ради Бога. Вот бы придумать что-нибудь получше. Мне так хорошо при мысли о том, что даже когда я думала только о себе и считала, что Бог, скорее всего, ненавидит меня, на самом деле Он всё это время жалел и любил меня.

15 февраля

Сегодня я опять отправилась к доктору Кэботу. Он вышел из кабинета с пером в руках.
— Разве можно приходить ко мне в субботу и портить воскресную проповедь? — добродушно спросил он.
И хотя он всё равно говорил со мной ласково и по-доброму, мне стало стыдно за своё легкомыслие. Правда, я не знала, что он как-то особенно занят по субботам. Если бы я была священником, то непременно готовила бы свои проповеди заранее, в начале недели.
— Я хотела спросить только об одном, — сказала я. — Я хочу сделать что-нибудь для Бога. И ничего не могу придумать, разве что стать миссионеркой. Но мама мне никогда этого не разрешит. Она считает, что девушки с хрупким здоровьем не годятся для такой работы.
— Ну, сегодня всё равно уже поздно отправляться в дальние страны, — ответил он. — Пока что попробуй всё, что ты делаешь, делать для Него — Того, Кто полюбил тебя и отдал Себя ради тебя.
Я не решилась задерживать его дольше и пошла домой озадаченная. Обед был уже готов, и, усаживаясь за стол, я подумала: «Ведь вот сейчас я буду есть для себя, а не для Бога. Что же доктор Кэбот имел в виду?» Потом я вспомнила, что есть в Библии стих, говорящий, что всё нужно делать ради славы Христа, даже есть и пить, но я его совершенно не понимаю.

19 февраля

Последние несколько дней мне казалось, что я всё-таки люблю Бога, пусть даже совсем чуть-чуть. Но сегодня меня, как ножом, полоснула мысль о том, что любовь моя, даже в своём лучшем виде, такая жалкая и эгоистичная, что она не стоит того, чтобы предлагать её Богу, и, уж конечно, не стоит того, чтобы Бог её принимал. Вся прежняя печаль снова вернулась и привела с собой новые горькие мысли, ещё горше, чем раньше. Лучше бы мне не родиться! Лучше бы мне быть беззаботной и легкомысленной, как другие девочки моего возраста, у которых всё просто замечательно и которым живётся гораздо лучше и веселее, чем мне.

21 февраля

Сегодня меня навестил доктор Кэбот. Я всё ему рассказала. Он не удержался от улыбки:
— Когда я вижу, как грудной малыш гладит ручкой щёку своей мамы, неужели я говорю ему: «Ах ты маленький эгоист! Зачем ты притворяешься, что любишь свою маму? Ты ведь совершенно не способен оценить её характер; ты любишь её просто потому, что она тебя любит и ласково с тобой обращается». А?
Теперь уже я улыбнулась своей собственной глупости.
— Ты ведь ещё совсем младенец во Христе, — продолжал доктор Кэбот, — и любишь своего Бога и Спасителя потому, что Он первым возлюбил тебя. Наступит время, когда характер твоей любви переменится; ты научишься видеть и чувствовать красоту и безупречность Того, Кого полюбила; и даже если будешь совершенно уверена в том, что Он перестал относиться к тебе с благосклонностью, то всё равно будешь льнуть к Нему всё теснее, с преданной нежностью и любовью.
— Меня ещё вот что беспокоит, — сказала я. — Большинство людей точно знают тот момент, когда они начали жить по-христиански. Но я ничего такого не помню. И поэтому часто сомневаюсь.
— На самом деле ты не права, считая, что у большинства людей есть такое преимущество. Мне кажется, что если родители-христиане мудро воспитывают своих детей, то эти дети редко когда могут указать на конкретный день или час, когда для них началась эта новая жизнь. Но ведь вопрос не в том, помнишь ли ты, как и когда появилась на свет. Важно одно: жива ли ты сейчас и существуешь ли в этом мире. А теперь позволь и мне кое о чём тебя спросить: почему ты, дочь матери-христианки, женщины с таким богатым и разнообразным духовным опытом, позволяешь подобным мелким беспокойствам досаждать тебе?
— Не знаю, — ответила я. — Но мы, девочки, просто не можем разговаривать со своими мамами о подобных переживаниях, и нам не нравится, когда они сами начинают с нами об этом разговаривать.
Доктор Кэбот покачал головой.
— Что-то тут не так, — произнёс он. — К кому ещё, как не к матери, молоденькая девушка может пойти с любой своей трудностью и заботой? Я надеялся, что уж ты-то поможешь мне понять, в чём здесь загвоздка, — ведь у тебя здравого смысла больше, чем у многих девочек твоего возраста.
Стыдно признаться, но когда он ушёл, я была совершенно счастлива из-за его слов о том, что у меня больше здравого смысла, чем у других. Пребывая в таком вот возвышенном состоянии, я встретила на лестнице маму и так резко ответила на её спокойную просьбу, что расстроила и её, и себя.
Сегодня ровно год с того дня, когда я испугалась своего пылкого увлечения романами и решила не брать их в руки целых двенадцать месяцев. Мне перестали нравиться все другие книги, каждый вечер я засиживалась допоздна, поглощая всё интересное, что удавалось найти. Однажды в субботу я просидела до полуночи, спеша закончить книгу, а на следующее утро была такая сонная, что пришлось остаться дома и не ходить в церковь. Надеюсь, что теперь мне наконец-то удалось сломить эту опасную привычку, и я никогда больше не стану погружаться в романы до такой степени. Вообще, вряд ли я когда-нибудь снова увлекусь книгами такого сорта.

24 февраля

Сегодня утром мама опять (наверное, уже в пятидесятый раз) указала мне на мою неорганизованность и рассеянность. Мне кажется, я такая легкомысленная не потому, что мне нравится жить в беспорядке. Вся беда в том, что я всё время на бегу и постоянно куда-то спешу. И если мне вдруг что-то понадобилось, то я всегда ну просто очень хочу это что-то найти — и найти как можно скорее. Поэтому, когда я ищу книжку, или ноты, или рисунок на ткань, то расшвыриваю всё на своём пути, а потом просто не могу заставить себя остановиться, чтобы распихать вещи по местам. Ну почему я такая порывистая и нетерпеливая?! Но я твёрдо решила поддерживать порядок в своей комнате и во всех своих шкафах и ящиках, чтобы мама была довольна.
А ещё она говорит, что я стала неряшливо относиться к своей причёске и одежде. Но ведь это всё потому, что голова моя занята более серьёзными, более важными вещами! Я думала, человек должен быть полностью поглощён исполнением своего долга перед Богом. Но мама утверждает, что долг перед Богом подразумевает и обязанности перед ближними. А если у человека неаккуратная, наспех сделанная причёска, с выбившимися тут и там прядями, мятые воротнички и манжеты, и так далее, то он вызывает исключительно неприятные чувства у каждого, с кем общается в течение дня. Жаль, что мама так считает, потому что мне очень даже удобно: взял, быстренько завернул волосы наверх — и дело с концом; а чтобы стирать и гладить воротнички и манжеты, нужна уйма времени.

14 марта

Одно сплошное разочарование, просто руки опускаются. Я-то думала, что если уж Бог любит меня, а я люблю Его, значит, я буду каждый день становиться всё лучше и лучше. Но никаких улучшений не видно. Большую часть времени, проведённого на коленях, я либо сижу, тупо уставившись в пол, и вообще ничего не чувствую, либо голова моя полна мыслями о том, чем я занималась до того, как принялась молиться, — или о том, чем займусь, когда уже помолюсь. Мне кажется, ни у кого другого в мире нет таких проблем. Но иногда я иду молиться в другом настроении, молитва идёт бойко и гладко, и по щекам катятся потоки слёз, — тогда я надуваюсь от гордости и раздумываю о том, как Богу, должно быть, приятно видеть такую духовную ревностность. В таком вот состоянии я спускаюсь вниз, тут же начинаю ругаться со Сьюзан из-за того, что она куда-то спрятала мои ноты, — вдруг ловлю себя на этом и останавливаюсь, поникшая и смущённая. Это происходит так часто, что я ощущаю себя младенцем, который только-только учится ходить и так боится падать, что иногда даже подумывает о том, чтобы однажды сесть и больше никогда не вставать.
И ещё: видя, как мама любит Фому Кемпийского, я тоже начала периодически его почитывать, и мне он совершенно не нравится. От начала до конца он призывает к самоотречению в самых различных и всевозможных его формах. Так что же мне теперь, совсем отказаться от всякой надежды на земное счастье и изменить все свои естественные вкусы и желания? Но ведь мне так нравится быть счастливой! И я терпеть не могу страданий! Меня приводит в дрожь одна мысль о том, чтобы болеть самой или ухаживать за больными, которые всегда такие сердитые, — или о том, чтобы терять друзей и жить рядом с неприятными людьми. Я хочу угождать Богу и быть похожей на Него. Конечно, хочу. Но я ведь ещё так молода, и мне, естественно, хочется как следует повеселиться! Ладно, если уж начала откровенничать, напишу всё, как думаю. Во всех книжках о жизни по-настоящему хороших людей, которые умерли и пошли на Небеса, говорится, что эти люди любили сидеть и размышлять о Боге и о Христе. А я не люблю. Я стараюсь, но мысли мои всё время уплывают куда-то в сторону. Я в таком отчаянии, что и не знаю, что делать!

17 марта

Сегодня пошла к доктору Кэботу, но его не оказалось дома, и тогда я подумала, не поговорить ли мне с миссис Кэбот, хотя вовсе не собиралась посвящать её в свои проблемы. Но она каким-то образом заставила меня всё ей рассказать. Я думала, она придёт в ужас, но вместо этого она звонко рассмеялась! Правда, она тут же взяла себя в руки и сказала:
— Прости, что смеюсь над тобой, милая, милая моя девочка! Просто я хорошо помню те годы, когда сама барахталась среди этих ненужных беспокойств, — теперь я уже смотрю на жизнь иначе, совершенно иначе, чем тогда. Что бы ты подумала, увидев, как человек, только вчера засеявший своё поле, уже сегодня сетует на то, что семена до сих пор не проросли и не дали урожай, — только потому что его сосед, после долгих месяцев ожидания, наконец-то начал у себя жатву?
— Вы что, хотите сказать, что со временем и я буду ощущать то же самое, что и другие благочестивые люди? — спросила я.
— Конечно. Сейчас ты должна как можно лучше использовать те начала христианской жизни, которые у тебя есть. Благодари Бога за то, что Он уже так много тебе дал. Цени то, что у тебя есть, молись об этом и охраняй, как зеницу ока. И тогда эта новая жизнь будет всё время расти, расти незаметно, но постоянно, — ибо такова её природа.
— Но я не хочу ждать, — в отчаянии сказала я. — Вот только недавно я читала одну чудесную книжку, о всяких героических подвигах, — и всё это были не басни, не мифы, а рассказы о настоящих подвигах и настоящих людях. Эта книжка так меня потрясла, мне сразу захотелось тоже стать героем-подвижником, и если бы я была мужчиной, то у меня была бы возможность совершать подлинно благородные, самоотверженные деяния.
— Не сомневайся, такая возможность у тебя обязательно будет, — ответила миссис Кэбот, — хоть ты и не мужчина. Я думаю, все мы получаем приблизительно то, к чему стремимся.
— Вы правда так считаете? Тогда надо посмотреть, чего же мне хочется больше всего. Но я, наверное, Вас задерживаю. Вы были очень заняты, когда я пришла?
— Нет, — с улыбкой ответила она. — Я как раз начинаю понимать, что «мне нужен тот человек, которому нужна я».
— Какая вы добрая!.. Та-ак... значит, прежде всего, я на самом деле и совершенно серьёзно хочу стать хорошим человеком. Понимаете, даже не просто хорошим, как обыкновенные люди, а...
— Необыкновенно хорошим, — вставила она.
— Ну, то есть, я хочу стать очень, очень хорошей. Ещё я хотела бы получить приличное образование и уметь прекрасно петь, играть, рисовать, шить и всё такое. Ещё я хочу быть совершенно здоровой и совершенно счастливой. Ну, и, конечно, мне нужен приятный дом, и чтобы вокруг были друзья, которые меня любят и уважают. И я не смогу жить без красивой, уютной обстановки. Ну вот, Вы опять смеётесь! Я что, сказала какую-нибудь глупость?
— Если я и смеюсь, то не над тобой, а над бедной, глупой человеческой природой, которая упрямо жаждет ухватить всё сразу. Ну, представь себе, что всё это у тебя есть. А как же тогда быть с героическими подвигами, которыми ты только что восхищалась? Разве в таком полном блаженстве у тебя будет возможность заниматься самоотречением?
— Но я ведь как раз об этом и говорю! Именно это меня и беспокоит!
— Ну конечно, если у тебя будет безупречное здоровье и безоблачное счастье, уютный дом и друзья, которые любят тебя и восхищаются тобой...
— Я не говорила, что они должны восхищаться, — перебила я.
— Но ведь ты именно это имела в виду, дорогуша.
Если подумать, наверное, так оно и было.
— Так вот, если ты будешь жить в окружении целой кучи друзей, прослывёшь необыкновенно хорошим человеком, научишься прекрасно петь, играть, рисовать, вышивать и так далее, а вокруг тебя будет красивая, со вкусом подобранная обстановка, то, боюсь, твоя жизнь никогда не будет особо возвышенной.
— Очень жаль,— задумчиво произнесла я.
— Но если сейчас ты удовольствуешься тем, что будешь тихо, аккуратно и постоянно выполнять все домашние дела, которые надо делать снова и снова, изо дня в день, — и будешь делать их так, как для Господа, то, может быть, со временем накопишь силы для более героических поступков.
— Но я не знаю, как.
— У тебя же наверняка есть какие-то домашние обязанности.
— Есть. Я должна содержать в порядке свою комнату, а ещё мама хочет поручить мне гостиную. Вы ведь знаете, у нас теперь всего одна гостиная.
— И всё? Больше у тебя нет никаких дел?
— Ну, я довольно много времени посвящаю музыке и рисованию; потом я ещё читаю и занимаюсь, иногда выхожу, и к нам домой приходит много гостей.
— Значит, у себя в комнате ты наверняка поддерживаешь чистоту и порядок, как и подобает девушке. А в гостиной, наверное, пыль всегда вытерта, ноты сложены аккуратной стопочкой, а не разбросаны где попало, и книги стоят на своих местах...
— Теперь я вижу, что мама на меня жаловалась.
— Твоя мама ни слова мне не говорила.
— Тогда, — сказала я, смеясь, но чувствуя себя ужасно неловко, — я скажу правду: у меня в комнате не всегда чисто, и пыль в гостиной вытирает чаще мама, хоть я и говорю, что это моя обязанность.
— И мама никогда не сердится на тебя за это?
— Ещё как сердится!
— Тогда, милая Кэти, пусть твоим первым героическим поступком будет решение постоянно, изо дня в день, тихо и аккуратно выполнять свои маленькие обязанности, какими бы пустяковыми они ни были, — и радовать этим маму. Несомненно, после послушания Богу твой первый долг заключается в том, чтобы угождать матери и всеми возможными способами делать её жизнь приятнее и лучше. Можешь не сомневаться: жизнь подлинного героизма и самоотречения всегда начинается и укрепляется в подобных мелочах; именно тут она делает свои первые шажки и получает свои первые уроки.
— Вы и вправду думаете, что Бог замечает такие пустяки?
— Девочка моя милая, что за вопрос! Если бы я могла вложить одну истину в сознание каждого молодого христианина, то непременно сказала бы им вот что: Бог замечает самый незначительный поступок, принимает самую жалкую, самую банальную попытку услужить, выслушивает самую холодную и вялую молитву и с нежной отцовской заботой собирает все наши несвязные, растрёпанные желания и попытки совершить благое дело. Ах, если бы мы только могли себе представить, как Он любит нас, то были бы совершенно иными людьми!
Её пылкость вдохновила меня, хоть я не вполне понимаю, что она имеет в виду. Я не решилась задерживать её дольше, потому что с такой уймой детишек у неё, наверное, хлопот полон рот.

25 марта

Мама просто изумлена тем, какой у нас царит порядок. Сегодня, когда я носилась по гостиной, распевая и вытирая пыль с мебели, она вошла и начала было: «Тот, кто верен в малом...» Но я налетела на неё с метёлкой в руках и не дала ей закончить. Я и правда совсем, совсем не заслуживаю похвалы. Потому что последние дни думаю вот о чём: если Бог замечает каждый пустяк, который мы делаем ради Него, то Он замечает также и каждое сердитое слово, каждый недовольный жест, каждый немилостивый взгляд, — и всё это огорчает Его. А если записать все мои прегрешения, на всём белом свете бумаги не хватит!

29 марта

Вчера в первый раз после этого ужасного удара я почувствовала, что снова становлюсь самой собой и ко мне возвращается прежняя весёлость и жизнерадостность. Такое впечатление, что это произошло сразу же после того, как я впервые начала изо всех сил стараться радовать маму своим послушанием и прилежностью.
Но сегодня мне снова грустно. Во-первых, я скучаю по Амелии и её дружбе. Правда, я всё время спрашиваю себя, как я могла так преданно любить такое поверхностное создание; но мне просто необходимо кого-то любить. Наверное, я просто придумала себе прелестный образ, назвала его Амелией, а потом преклонилась перед ним и стала его обожать. Ведь так же было и с тем, чья бессердечная жестокость принесла мне столько боли и одиночества.

Вечером

Весь день мама разговаривала со мной очень терпеливо и спокойно. Вечером же после чая она сказала самым мягким и нежным голосом:
— Кэти, дорогая, мне очень жаль тебя. Есть один путь, который может вывести тебя из печали и уныния, но ты ещё не пробовала на него вступить. Ты знаешь, что такое жить для себя. Ты живёшь для себя уже много лет, и это привело только к тому, что душа твоя измучена и отягощена. Попробуй теперь пожить для других. Займись с детьми в воскресной школе. Пойдём сходим вместе в несколько бедных семей. Ты будешь поражена, когда увидишь, как много в мире страдания и болезней, и как это чудесно — сострадать несчастным и пытаться облегчить их скорби.
Сама мысль об этом вызвала у меня брезгливое отвращение. Я и так постоянно занята чтением, музыкой и рисованием. И уж чего я терпеть не могу, так это навещать больных. Но в общем, я решила всё-таки попробовать заняться воскресной школой.

Глава V

6 апреля

Наконец-то я начала преподавать в воскресной школе. Раньше я не хотела брать на себя эту обязанность, потому что знала, что не смогу научить ребятишек любить Бога, если сама Его не люблю. Мои детишки — просто прелесть! Двенадцать очаровательных малышей восьми-девяти лет. Одиннадцать девочек и мальчик, который один доставляет мне больше хлопот, чем они все, вместе взятые. Когда они садятся вокруг меня и поднимают ко мне свои милые, невинные мордашки, я так счастлива, что не могу удержаться и то и дело наклоняюсь к ним, чтобы поцеловать то одного, то другого. Подумать только, какие странные вопросы они задают! Я собираюсь тщательно готовиться к каждому занятию и выискивать всякие истории, чтобы получше объяснить им то, о чём мы будем разговаривать. Ах, как я рада, что родилась и живу в этом прекрасном мире, где так много славных ребятишек, которых можно любить!

12 апреля

Снова воскресенье, и снова мои любимые дети! Доктор Кэбот так чудесно проповедовал, и я чувствую благотворное влияние его слов. Я жажду, по-настоящему жажду угождать Богу; я хочу иметь те же чувствования, что и самые лучшие христиане, и жить так, как живут они.

20 апреля

Теперь, когда у меня под крылом двенадцать птенчиков, которых нужно учить, я ещё более усердно стараюсь быть для них хорошим примером в течение всей недели. Конечно, большинство из них не знает, как именно я провожу время и как себя веду. Но я знаю, как мне горько и стыдно всякий раз, когда сама я не придерживаюсь тех принципов, которые стараюсь передать им. Сколько же плохо и наспех сделанной работы мне приходится сейчас переделывать! Начни я усердно служить Богу уже в таком юном возрасте, как мои детишки, — скольких дурных привычек можно было бы избежать! А эти привычки так связывают, так опутывают меня. Я хочу взять каждую из этих маленьких кротких девчушек за руку и привести к Христу. Боюсь, с малышом Джонни всё будет не так просто; он постоянно испытывает моё терпение и, по-моему, оно почти на пределе.

27 апреля

Сегодня утром моя крохотная паства собралась вокруг меня, и я горячо, от всего сердца говорила им об Иисусе. Они даже слезли со своих стульчиков, подползли ко мне поближе, облепили меня со всех сторон и ловили буквально каждое слово. И вдруг, как будто из-за какого-то магнетического воздействия, я заметила, что неподалёку сидит огромный, неуклюжего вида мужчина, смотрит на меня самыми жуткими чёрными глазищами, какие только можно себе представить, и по-видимому, прислушивается к каждому моему слову. Сначала я смутилась, а потом рассердилась. Какая дерзость! Настоящий грубиян! Наверное, он прочитал на моём лице неудовольствие, потому что тут же встал — и, кажется, покраснел, потому что лицо его просто стало в несколько раз темнее, чем было до того; можно подумать, что кровь у него не красного, а чёрного цвета. Наверное, я не придала бы этому (то есть, его грубому поведению) особого значения, но через несколько минут он вышел к кафедре и обратился к детям с отличной проповедью. Правда, может быть, то, что он говорил, было несколько выше их понимания, но было видно, что он человек серьёзный и вдумчивый. Я хотела спросить, кто это, но забыла.
Замечательное получилось воскресенье. Я прямо-таки наслаждалась проповедями доктора Кэбота. И всё-таки в религии есть что-то такое, что мне ещё не доступно. Хотела бы я точно знать, что Бог простил и принял меня.

6 мая

Вчера у Клары Рэй была маленькая вечеринка, и я тоже пошла. У неё так чудесно получается собрать как раз тех людей, что нужно, и сделать так, чтобы они хорошенько повеселились.
Я спела несколько романсов, и Клара тоже, но все сказали, что у меня голос красивее и поставлен лучше. Так приятно побывать среди воспитанных и образованных людей! Я хотела посидеть с ними подольше, — ведь когда мама послала за мной, никто ещё не собирался уходить, — но мне пришлось попрощаться и отправиться домой.

7 мая

Сегодня мы с Кларой Рэй и её друзьями восхитительно провели время на прогулке. Я порядком приустала, но вечером меня пригласили на концерт, и я не смогла удержаться.

21 июля

Столько всего происходит, что на дневник практически не остаётся времени. Сплошные пикники, прогулки, вечеринки — всё лето напролёт! Боюсь, моя христианская жизнь почти совсем заглохла. Молитвы стали скучными, короткими и рассеянными. В компании из меня просто брызжут жизнерадостность и веселье; но стоит мне вернуться домой, как я сразу становлюсь бестолковой и брюзгливой. Наверное, так будет всегда, потому что и раньше всегда так было; но уж лучше быть такой, чем бесцветной и плоской, как эта несчастная Мэри Джоунс, или тупой и тяжёлой на подъём, как толстушка Люси Меррилл.

24 июля

Клара Рэй говорит, что девочки считают меня безрассудной и дерзкой на язык. Наверное, лучше мне больше не водиться с этой их компанией. Боюсь, последнее время всеобщее внимание порядком вскружило мне голову; и вот пожалуйста, — удар по моему раздутому тщеславию.
Вообще, сегодня мне очень и очень не по себе.

28 июля

Многие говорят о том, сколько счастья им приносит христианская жизнь. Почему же я не чувствую себя счастливее? По воскресеньям я веду себя прекрасно и всегда как бы начинаю жизнь заново. Но в будни меня как-то незаметно увлекает вслед за остальными. Все мои развлечения сами по себе вполне невинны; ведь нет ничего плохого в том, чтобы ходить на концерты, выезжать покататься, петь романсы и навещать друзей! Но всё это отвлекает, поглощает меня, и духовные упражнения начинают казаться утомительными. Запереться бы в келью и укрыться от всех этих искушений!
А дело в том, что дорога к Небесам всё время идёт в гору. Мне надо постоянно заставлять себя идти вперёд. Удивляюсь, как это некоторым людям удаётся всё-таки доходить до конца, когда вокруг столько всяческих препятствий, а помощи почти никакой нет!

29 июля

Пора остановиться и задуматься. Последнее время я живу, как будто в бешеной гонке, и сейчас мне надо остановиться и перевести дыхание. Не нравится мне всё это. И на душе неспокойно, смутно. Я понимаю: для того чтобы обрести счастье с Богом, надо отдать Ему всё. Но внутри себя чувствую, как в ответ на эту мысль подымается упрямое, порочное нежелание и сопротивление. Я хочу быть с Ним, — но так же хочу жить по своему усмотрению. Я хочу ходить перед Богом в смирении и кротости, но одновременно люблю бывать там, где люди восхищаются мною и хвалят меня. Кому я, в конце концов, покорюсь? Богу? Или себе? Надо решить этот вопрос раз и навсегда.

30 июля

Повстречала сегодня доктора Кэбота, не удержалась и спросила:
— Разве можно мне петь и играть в обществе, если я делаю это только для того, чтобы все мною восхищались?
— А ты уверена, что поёшь только для этого? — спросил он в свою очередь.
— Ну-у,.. — замялась я, — наверное, кроме стремления покрасоваться, в этом есть и капелька желания просто порадовать друзей...
— И ты считаешь, что если просто начать отказываться петь в обществе, это стремление покрасоваться (если оно в тебе действительно есть) навсегда умрёт?
— Ну, если не умрёт, то получит хороший, крепкий удар, — ответила я.
— А между тем, наказывая себя, ты наказываешь и своих бедных, ни в чём не повинных друзей! — сказал он смеясь. — Нет, девочка, пой себе на здоровье. Бог даровал тебе чудесную способность доставлять людям радость и удовольствие. Но при этом не переставай молиться о том, чтобы петь не из чистого себялюбия, а из искреннего желания угодить другим.
— Что, люди и вправду молятся о таких вещах? — удивлённо воскликнула я.
— Конечно! Да я бы стал молиться даже о своём мизинце, если бы увидел, что он собирается совратиться с истинного пути!
Я посмотрела на его мизинец, но тот не проявлял ни малейших признаков ереси или раскольничества.

3 августа

Сегодня утром я с великой радостью помолилась за своих маленьких учеников и, как на крыльях, полетела в воскресную школу. Но, подойдя к своему месту, я с ужасом увидела, что на нём восседает Мария Перри.
— Ах, да, тебя пересадили, — заявила она. — Мне отдали половину твоих учеников, а это место мне нравится больше, чем те другие, наверху. Тебе ведь, наверное, всё равно?
— Нет, совсем не всё равно! — вскричала я. — И ты забрала себе самых лучших моих девочек, самых послушных и самых хорошеньких! Я пойду и немедленно пожалуюсь мистеру Уильямсу.
— В любом случае, незачем так выходить из себя, — сказала она. — Между прочим, мне не меньше, чем тебе, нравится учить послушных и симпатичных детей. Кстати, мистер Уильямс сам сказал, что ты с радостью разделишь свой класс на два и отдашь половину мне, потому что у тебя слишком много учеников, так что разговор с ним вряд ли поможет.
Урок уже начинался, и говорить дальше не было времени. Я с отвращением направилась к своему новому месту, и оно, конечно же, оказалось крайне неудобным. Дети уже не могли собраться кружком возле меня, и весь урок прошёл из рук вон плохо. Я совершенно уверена, что у Марии Перри вообще нет дара учить маленьких детей, и чувствую себя донельзя обозлённой и раздражённой. Это воскресенье не принесло мне никакой пользы, и я отправляюсь спать печальная и неудовлетворённая.

9 августа

Заходил мистер Уильямс и сказал, что меня пересадили на старое место и снова отдали мне всех моих ребятишек. Оказывается, их мамы либо подошли к нему, либо прислали записки, где просили его, чтобы я и дальше была их учительницей. Мистер Уильямс говорит, что надеется видеть меня учителем воскресной школы ещё лет двадцать, и как только его дочки подрастут, непременно запишет их ко мне в класс. Наверное, я была бы в восторге от такой похвалы, если бы в воскресенье не вела себя так отвратительно с Марией Перри! Когда же я, наконец, научусь обуздывать свой несносный язык?!

15 января 1835 года

Сегодня мне двадцать лет. Звучит солидно, но я чувствую себя так же, как и раньше. Я начала ходить по бедным семьям вместе с мамой и просто поражаюсь, как сильно они её любят и как спокойно позволяют ей говорить с ними про Бога. Но вообще, мне кажется, что бедняки совсем неинтересные люди, — и, к тому же, ужасно неблагодарные.
Сперва мы ходили к старому Джейкобу Стоуну. Я уже и раньше заносила к ним корзинки, полные всяческих вкусностей, которые мама любит им посылать, — но ещё ни разу не могла заставить себя войти. Я глазам своим не поверила, так он исхудал и постарел. К тому же, у него было тяжело на душе, и он попросил маму помолиться за него. Не знаю, как она это выдерживает. Я абсолютно уверена, что никакая земная сила не сможет заставить меня вставать на колени на голом дощатом полу, и чтобы вокруг сидели, стояли и качались незнакомые люди, которые ещё и таращатся на тебя во все глаза, как две тамошние девочки таращились на маму. С какой нежностью она молилась за него!
Потом мы отправились к Сьюзан Грин. Она сшила для своей комнаты ковёр из лоскутков, которые, по-видимому, перепадают ей от тех людей, у кого она работает (она мастерит ковры в домах побогаче). Её собственный ковер получился ярким и весёлым. В углу у неё стояла очень милая кроватка с белым стёганым покрывалом, и по всей комнате были расставлены и развешаны всякие хорошенькие вещицы и украшения. Мама похвалила Сьюзан за аккуратность и сказала, что такая кровать годится даже для царицы, ведь она, наверное, не только красивая, но и удобная.
— Да что вы, помилуй Боже! — воскликнула Сьюзан. — Неужто это для спанья? Сплю-то я на чердаке. Приставляю лестницу, залезаю наверх — и вся недолга.
По-моему, маме это показалось забавным, и она терпеливо выслушала долгую историю о том, как и куда бедняга Сьюзан вложила свои денежки; о том, как мистер Джоунс не выплачивает вовремя проценты и как мистер Стивенс торговался с ней из-за этих самых процентов. Когда мы ушли, я спросила маму, как она могла с таким терпением выслушивать эту пустую болтовню и что хорошего, по её мнению, она сделала своим визитом для Сьюзан Грин.
— Бедняжка любит похвалиться своим ярким ковром и аккуратной постелью, стульями и вазочками и поговорить о своих любимых деньгах и банковских сбережениях. Может быть, я не сделала ей никакого добра, но мне удалось хотя бы сделать ей приятное. У тебя это, кстати, тоже получилось.
— Но я же вообще ни слова не сказала!
— Ей было приятно само твоё присутствие. А если она когда-нибудь окажется в беде, то к тому времени уже будет к нам расположена благодаря тому, что мы делили с ней её радость, — и, быть может, позволит нам разделить с ней и горе.
Откровенно говоря, я подумала, что вполне обойдусь без подобной чести. Она пренеприятнейшая особа и даже нюхает табак.
Дальше мы пошли к Бриджет Шэннон. Несколько лет назад мама потеряла её из виду и только недавно узнала, что та больна и нуждается. Мы застали её в постели; в комнате вообще не было мебели, трое полураздетых ребятишек сидели у камина, где недавно, по-видимому, был огонь, и грели голые ноги в тёплом ещё пепле. Таких жалких и голодных детей я ещё не видела. Мама отослала меня в ближайшую булочную за хлебом, и я бежала почти всю дорогу туда и обратно. Не знаю, что мне больше понравилось: то, с какой радостной готовностью мама раздавала им хлеб, или то, как они хватали и поглощали его огромными кусками. Я собираюсь распороть одно из своих платьев и сшить этим малышам хоть какую-то одежду. У одной из них такие чудные волосы, что если их хорошенько вычесать, то они будут виться прелестными кудрями. Она такая хорошенькая, что я велела ей придти завтра ко мне домой.
На эти походы по бедным ушло всё то время, которое я обычно провожу за рисованием. Но в целом я рада, что сходила с мамой, потому что ей это было приятно. Кроме того, люди либо вообще должны прекратить читать Библию, либо должны перестать тратить своё время на легкомысленные развлечения.

20 января

Маленькая девчушка Шэннон всё-таки пришла. Я вымыла ей лицо и руки, как следует вычесала ей волосы, закрутила их очаровательными золотыми колечками вокруг её хорошенькой мордашки и с торжествующим видом понесла её показать маме.
— Мам, ты только посмотри на эту прелесть! — воскликнула я. — Правда, она подобна дивным строкам возвышенной поэзии?
— Ах ты моя восторженная глупышка! — ответила мама. — Мне она напоминает самую что ни на есть земную прозу. Кусок хлеба с маслом и пара пряников понравятся ей гораздо больше, чем самые изящные локоны на свете. Посмотри, они лезут ей в глаза; да с них до сих пор капает вода, прямо ей за шиворот, и бедняжка вся дрожит!
С этими словами мама закутала малышку в полотенце, чтобы с волос не капало, отправилась за хлебом с маслом, и этот ребёнок поглотил совершенно ужасающее количество бутербродов. В довершение всего, это неблагодарное существо вообще больше не взглянуло на меня, а всё время прижималось к маме, с великим презрением повернувшись ко мне спиной.
Мораль: иногда мамы знают больше, чем их дочери.

Глава VI

24 января

Вчера утром Сьюзан Грин послала сказать нам, что она сильно упала и расшиблась до полусмерти. Мама тут же засобиралась к ней, но я её не пустила, потому что она жутко простужена. Тогда она попросила меня сходить вместо неё. Я оскорблённо вздёрнула нос от одной этой мысли, хотя, пожалуй, нос у меня и так чересчур задирается.
— Ну мам, — с упрёком протянула я. — К этой противной старухе?
Мама ничего не ответила, а я села за пианино и попыталась поиграть, но у меня получались только разлаженные, нестройные аккорды.
— Ты что, считаешь, что это мой долг, бегать за такими вот ужасными старушенциями?
— Я думаю, дочка, каждый сам решает, в чём заключается его долг, — мягко сказала она. — Пожалуй, в твоём возрасте я тоже больше думала бы о том, как мне противно находиться с такими женщинами, как Сьюзан Грин, и меньше обращала бы внимания на их страдания.
Наверное, человека брезгливее меня не найдёшь на всём белом свете. Дома у больных людей всегда невыносимо воняет камфарой, уксусом и горчичным пластырем, и я вся содрогаюсь, когда вижу их вечное уныние и слышу их стоны и причитания. Но ведь именно из-за подобной брезгливости Ча... — нет, не стану больше упоминать его имени — пренебрёг мною! Неужели этот тяжкий урок ничему меня не научил?

26 января

Написав предыдущие строки, я тут же накинула на себя пальто, нахлобучила шляпу и на крыльях праведного гнева понеслась к Сьюзан. Негодование толкало меня вперёд с такой силой, что я даже слегка запыхалась. Я застала Сьюзан лежащей в своей царской постели, разодетой в нарядный чепец и ночную рубашку с рюшами. Оказалось, карабкаясь на свой унылый чердак, где она всегда спала, бедняга упала с приставной лестницы и всю ночь пролежала на полу, не в силах сдвинуться и ужасно страдая от боли, потому что, по всей видимости, она серьёзно повредила что-то внутри. Когда я пришла, она страшно стонала и горько жаловалась.
— Вам так больно? — спросила я как можно приветливее.
— Да боль-то бы ничего, — проговорила она, — боль-то бы ничего! Но ведь теперь кроватке моей конец, и рюши все сомнутся, а ведь я их собственными ручками крахмалила. А ещё доктору надо заплатить, да лекарства,.. О-хо-хо, мочи моей нет... как же я теперь, а?..
Тут как раз вошёл доктор. Осмотрев Сьюзан, он повернулся к женщине, которая, по-видимому, за ней ухаживала.
— Вы сиделка?
— Да нет, соседка. Я просто забежала на минутку посмотреть, может, чем помочь.
— Кто же тогда останется с ней на ночь?
Мы не знали.
— Я пришлю свою сиделку. — решил доктор. — Но нужно, чтобы с ней был кто-нибудь ещё, — добавил он, смотря на меня.
— Хорошо, я останусь, — сказала я. Но внутри у меня всё опустилось.
Доктор отвёл меня в сторонку.
— Повреждения очень серьёзные, — прошептал он. — Если у неё есть близкие, их нужно немедленно вызвать.
— Вы что, хотите сказать, что она умрёт?
— Боюсь, что да. Но, наверное, не сразу.
Он ушёл, а я вернулась к постели больной. Теперь я видела в ней не противную чванливую старуху, а человеческую душу, которая вот-вот должна начать таинственное путешествие в далёкую страну, откуда не возвращаются. Как бы я хотела, чтобы мама была здесь со мной!
— Сьюзан, — отважилась я. — А у Вас есть родственники?
— Нет, — отрезала она. — А если бы и были, нечего им шастать вокруг меня. И вообще мне никого не нужно.
— Может, позвать к Вам доктора Кэбота?
— А этот-то мне зачем? Что ты мелешь всякую ерунду?
Прежней уважительной манеры, с которой она ко мне обращалась, не было и в помине.
Я села и попыталась помолиться за неё про себя, в сердце. Кто же поддержит её в этом долгом, последнем путешествии и чем оно закончится?
К тому времени соседка ушла, и на улице стемнело. Я сидела тихо и слушала своё собственное сердце, которое колотилось так, что у меня перехватывало дыхание.
— Чего это вы там шептались с доктором? — внезапно поинтересовалась Сьюзан.
— Он спрашивал, есть ли у Вас близкие или друзья, чтобы за ними можно было послать.
— Я сама себе лучше всех подруга, — сказала она. — Неужто кто стал бы мести да грести, собирать да складывать, да денежки считать ради Сьюзан Грин, кабы она сама об этом не позаботилась? Теперь-то мне и на прожитьё хватит, и на похороны останется.
— Но ведь деньги не унесёшь с собой в могилу, — робко вставила я. В высшей степени оригинальное высказывание.
— Да кабы можно было, я бы унесла! — воскликнула она. — Что, ужасные вещи я говорю, да? Говорят, ты в матушку пошла, такая же блаженная. В святые-то кто народится, а кто не сгодится. Поди-ка зажги свечку. Тоскливо в темноте, да и холодно.
Я была рада хоть как-то оживить мрачную комнату ярким огоньком. Но теперь мне стало видно печальную перемену, сошедшую на это тощее, жёлтое, резко очерченное лицо. Она устремила на меня свои маленькие чёрные глазки и тут, по-видимому, заметила выражение моего лица — и отшатнулась.
— Послушай-ка, девушка, мне ведь нечего бояться, да?
— Доктор говорит, у Вас очень серьёзные повреждения.
Должно быть, мой тон выразил больше, чем слова, потому что она схватила меня за руку и до боли её сжала.
— Он ведь не сказал, что я... что это опасно? Ведь со мной ничего страшного нет, да?
Я готова была упасть в обморок.
— Ах, Сьюзан! — выдохнула я. — У вас совсем не осталось времени! Вы скоро... Вы скоро уйдёте от нас...
— Уйду? — выкрикнула она. — Куда я уйду? Ты что же, хочешь сказать, что я умираю? Но как же, я ведь всё рассчитала по-другому! Я ведь хотела ещё жить да жить, подкопить денежек побольше, а время придёт, — надеть свою лучшую рубашку с рюшами и новый чепец, голову на мягкую подушку, покрывало подоткнуть, прямо как ангел небесный, и так и помереть, чинно-благородно, как полагается. А что получается? Кровать неприбранная, рюши смялись, вся комната вверх дном, вместо красоты кругом какие-то склянки с лекарствами, и рядом никого, кроме тебя, простой девчонки, — и всё?
Все эти слова вырывались из неё, как будто приступами, с перерывами.
— Не говорите так! — почти что закричала я. — Молитесь, молитесь Господу, чтобы он помиловал Вас!
Она посмотрела на меня в смятении, но так, как будто истинность моих слов всё-таки дошла до неё.
— Молись ты! — горячечно проговорила она. — Я не умею. Голова кругом. Ох, время моё пришло, время моё пришло! А я не готова! Не готова! Вставай же скорей на колени и молись изо всех сил!
Так я и сделала; она же жёсткими пальцами цепко держала меня за руку. И вдруг я почувствовала, что её хватка ослабла... Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на полу, а кто-то брызгает водой мне в лицо.
Это была сиделка. Она, наконец, пришла и увидела меня лежащей возле постели, прямо там, где я упала, и всё это время пыталась привести меня в чувство. Я быстро села и оглянулась. Сиделка опытным жестом закрыла Сьюзан глаза и начала прибирать её тело. В комнате царил мрачный беспорядок. Одежда, которая была на Сьюзан в момент падения, никому не нужной кучей валялась на стуле. Её чулки и башмаки были разбросаны как попало; комод из красного дерева, которым она так гордилась, был заставлен склянками, а все стоявшие на нём вазочки и другие миленькие штучки были поспешно отодвинуты в сторону. Я с содроганием вспомнила, как говорила недавно с миссис Кэбот о том, что хочу иметь вокруг себя множество красивых вещиц. Какой зловещей насмешкой они казались мне теперь в жутком присутствии смерти!
Когда я вернулась домой, мама встретила меня с распростёртыми объятиями. Она просто ахнула при вести обо всём произошедшем и о том, что мне пришлось пережить это в одиночку. От её слов я, наверное, почувствовала бы себя настоящей героиней, если бы не терзалась горькими угрызениями совести из-за того, что не смогла с твёрдостью и достоинством направить последние помышления Сьюзан к её Спасителю. Мерзкая трусиха! Как я могла упустить эти драгоценные моменты!

27 января

Благодаря вчерашнему происшествию я узнала одну весьма ценную истину. Вот она: на расстоянии долг выглядит гораздо более пугающим и неприглядным, нежели в тот момент, когда просто идёшь и исполняешь его. Конечно, я и раньше слышала эти строчки:

И ничего прекрасней нет
Улыбки на лице Твоём.

Но я, наверное, из числа упрямцев-тугодумов, которые не поймут истину, пока не испытают её на собственной шкуре. Но теперь-то я сама увидела эту улыбку, и она кажется мне настолько «прекрасной», что я с радостью перенесу множество трудностей и испытаний только ради того, чтобы увидеть её снова.
Бедная Сьюзан! Может быть, Бог всё-таки услышал мою горячую молитву за её душу и открыл ей Себя, пусть даже в самый последний момент?

2 марта

Как странно! Сьюзан Грин оставила завещание, где попросила отдать все её драгоценные сбережения тому, кто произнесёт последнюю в её жизни молитву! Я ничего не хочу — и никогда не смогу даже прикоснуться ни к одной монетке из этих денег, заработанных таким тяжким трудом. Да если бы и могла, ничто на свете не заставит меня признаться в том, что последнюю молитву в жизни Сьюзан произнесла я, неопытная, дрожащая от страха девчонка и что только одно отчаяние заставило меня молиться! Поэтому деньги перешли к доктору Кэботу, и он с радостью раздаст их беднякам, постоянно осаждающим его с просьбами о помощи. По его словам, последний раз, когда он заходил к Сьюзан поговорить и помолиться за неё, она была тронута и польщена, обещала чаще приходить в церковь и даже сдержала своё обещание.

28 марта

У меня всё валится из рук. Мама говорит, это из-за напряжения, которое я перенесла у смертного одра Сьюзан Грин. Она хочет отправить меня к тётушки Марии, которая всё время зовёт меня в гости. Но мне не хочется покидать своих птенчиков из воскресной школы, — а ещё я не хочу утруждать маму и заставлять её во многом себе отказывать, чтобы оплатить такую долгую дорогу. Кроме того, для поездки пришлось бы сшить несколько новых платьев, купить шляпку и уйму всего другого.
Сегодня доктор Кэбот прислал мне кое-какие наставления, о которых я просила его уже довольно долго. Если я буду всё время перечитывать его письмо, оно быстро истреплется, и поэтому я решила переписать его сюда. Отвечая на мою жалобу, что я до сих пор «вижу проходящих людей, как деревья», он написал:

«И тем не менее, Сын Человеческий открыл глаза тому, кто первым произнёс эту жалобу, — и твои глаза тоже открыты. Однако Он никогда не оставляет работу незаконченной и постепенно даст тебе ясное и чёткое зрение, если ты позволишь Ему это сделать. Я говорю «постепенно», ибо считаю, что именно так Он поступает чаще всего, хотя и не отрицаю тех случаев, когда свет открывается человеку сразу, вдруг обрушиваясь на него, как поток. Но вернёмся к нашему слепому. Когда Иисус увидел, что полного исцеления не произошло, он снова возложил руки на его глаза, попросил его взглянуть вверх, и тогда слепой прозрел и начал видеть всё как следует. То же самое должно быть сделано и для тебя, а чтобы это произошло, тебе надо пойти к Самому Христу, а не к одному из Его служителей. Пожалуйся Ему, расскажи, каким смутным кажется тебе всё вокруг, и попроси Его полностью исцелить тебя. Возможно, Он решит испытать твою веру и терпение и отложит полное исцеление на потом; но всё равно тебе нечего бояться в Его присутствии, и, ведя тебя за руку, Он всякий раз простит твою ошибку и пожалеет тебя, когда ты упадёшь. Может быть, ты всё равно полагаешь, что лучше бы Ему уже сейчас, раз и навсегда дать тебе ясное и чёткое зрение. Если это действительно лучше для тебя, не сомневайся: именно так Он и поступит. Он никогда не ошибается. Но часто Он поступает со Своими учениками совсем иначе. Он позволяет им ощупью пробираться во тьме до тех пор, пока они полностью не осознают своей слепоты и беспомощности и не поймут, что абсолютно во всём зависят от Него.
Я не берусь предсказать, как именно Он поступит с тобой. Но можешь быть уверена, что Он никогда не действует как придётся, по минутной прихоти. У Него на всё есть веские причины. Возможно, тебе непонятно, почему какое-то время Он ведёт тебя так, а в другое время — иначе, но можешь смело верить — нет, ты должна верить! — что каждое Его деяние дышит безупречным совершенством.
Мне кажется, тебя подстерегает ошибка, которую совершают многие молодые христиане. Они признают, что в глубине души враждуют с Богом и что одним из первых шагов к покою должно быть примирение с Господом и прощение грехов ради Христа. Как только такое примирение происходит, они успокаиваются с чувством, что главное дело в жизни уже свершилось и спасение гарантировано. А если уверенности в спасении нет, они целиком погружаются в себя, изо всех сил пытаясь понять, появится она когда-нибудь или нет, и всю свою жизнь постоянно спрашивают:
Люблю ли я тебя, мой Бог?
Твоя я или нет?
Если и ты постоянно спрашиваешь себя об этом, девочка моя, то я очень прошу тебя как можно быстрее оставить это бессмысленное, бесполезное занятие. Жизнь слишком драгоценна, чтобы проводить её в таком бесцельном, механическом, однообразном труде. Если ты прощена своим Богом и Спасителем, следующий шаг с твоей стороны — это принести свою благодарность за Его невероятную милость, полностью посвятив Ему всю себя, телом, духом и душою. Это самое малое из того, что ты можешь сделать. Он приобрёл тебя великою ценой, и ты больше не принадлежишь себе. «Но, — скажешь ты, — это ведь полностью противоречит моей натуре. Мне нравится поступать по-своему. Мне хочется лёгкой и приятной жизни; конечно, было бы хорошо попасть на Небеса, но я хочу, чтобы это совершилось как-то само собой, после беззаботного, безмятежного земного существования. Нельзя ли как-нибудь отдать себя Богу так, чтобы ощущать приятное чувство покоя и мира с Ним и быть полностью уверенной в своём спасении, но всё-таки, в какой-то степени, продолжать баловать и ублажать саму себя? Допустим, я полностью посвящу себя Ему и потеряю на себя все права. Но ведь Он может отказать мне в исполнении моих самых заветных желаний! А вдруг Он сделает мою жизнь тяжкой и мучительной, отняв у меня всё, что сейчас приносит мне радость?» Но, отвечу тебе я, этот вопрос вообще не подлежит обсуждению; детям Божьим просто не дано такой возможности — уплатить Богу всего лишь часть цены, а остальное оставить себе. Он просит и имеет полное право просить отдать Ему всё, что у тебя есть, и всю себя. И если душа твоя в ужасе отшатывается от полного подчинения Богу, тебе нужно немедленно бежать к Нему и не успокаиваться до тех пор, пока Он не сломит это тайное сопротивление и нежелание отдавать Ему себя так же свободно и целиком, как Он отдал тебе Себя. Действительно, после такого решения — посвятить себя Ему — в будущем тебе, скорее всего, придётся нередко чувствовать, как Он исправляет и даже наказывает тебя. Как только ты станешь сознательно и добровольно принадлежать Богу, Он начнёт в тебе процесс освящения для того, чтобы сделать тебя такой же святой, как свят Он Сам, такой же совершенной, как совершен Он. Он становится одновременно и Врачом, и самым близким, самым лучшим Другом, и никогда не пропишет горького лекарства, если можно обойтись и без него. Помни, это Он хочет освятить тебя, и труд освящения принадлежит Ему, а не тебе. Однако это вовсе не означает, что ты должна сидеть сложа руки и просто ждать, когда с Небес сойдёт благословенная и блаженная святость. Тебе надо следить за тем, чтобы не чинить Богу препятствий в Его работе, а также упражнять свою веру в Него. Однажды Он возжелал спасти тебя от греха и смерти — и смог это сделать. Поверь же, что Он так же способен и так же горячо желает привести тебя к святости.
Может быть, сейчас ты думаешь: как же мне узнать, посвятила я себя Богу по-настоящему или нет? Отвечу тебе так: наблюдай за каждым проявлением Его воли по отношению к себе, пусть даже самым тривиальным и незначительным, и следи за тем, чтобы немедленно исполнять то, чего Он хочет, и радостно соглашаться с Его волей. Пусть этот принцип станет для тебя законом: Бог никогда не делает ничего по прихоти или пустому произволу. Например, если Он решает забрать у тебя здоровье, то у Него на это непременно есть веская причина, — то же самое можно сказать обо всём, чем ты так дорожишь, и если ты по-настоящему веришь в Него, то не станешь настаивать на том, чтобы узнать эту причину. Если в повседневной жизни твоё посвящение себя Богу вдруг оказывается несовершенным — то есть, если ты видишь, что твоя воля с отвращением отшатывается от Его воли, — не отчаивайся, но беги скорей к Спасителю и оставайся в Его присутствии до тех пор, пока не обретёшь тот дух, который явил Иисус в час Своего страдания: «Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет». С каждым разом сделать это будет всё легче и легче. Каждый раз, добровольно соглашаясь страдать, ты подходишь к Нему всё ближе и ближе. И в этой близости ты найдёшь такой покой, такой блаженный и благоуханный покой, который сделает твою жизнь бесконечно счастливой, какими бы ни были обстоятельства извне. Только представь себе, дорогая моя Кэти, какая это честь, какая радость, когда воля твоя становится единой с волей Божьей и ты преображаешься в образ Христов от славы в славу!
Но в письме не скажешь и десятой доли того, что хотелось бы сказать. Слушай мои еженедельные проповеди и черпай из них как можно больше, помня, что я проповедую для тебя.
Ещё один совет: когда читаешь Библию, лучше читай не целую главу, а один отдельный отрывок на день, — пусть даже это всего один стих. Внимательно смотри на каждое слово, размышляй над ним и молись до тех пор, пока не извлечёшь из него всю истину, которая в нём содержится.
Что касается других духовных книг, то лучше остановиться на нескольких любимых авторах и перечитывать их книги ещё и ещё раз до тех пор, пока ты как следует не усвоишь их мысли и не сделаешь их своими.
Нередко говорят, что твёрдая, целеустремлённая воля — это великий помощник в святой жизни.
Ты можешь принять твёрдое решение выбирать себе в близкие друзья только таких людей, которые более всего отличаются святостью и посвящением Богу.
Ты можешь принять твёрдое решение читать такие книги, которые помогут тебе расти в христианской жизни, а не только книги для развлечения.
Ты можешь принять твёрдое решение использовать всю благодать, дарованную тебе Богом в церкви, в семье, в таинствах, в друзьях.
Ты можешь принять твёрдое решение придерживаться благочестивых принципов вместо того, чтобы руководствоваться лишь собственными настроениями, — иными словами, повиноваться Божьей воле и тогда, когда послушание не сопровождается приятной волной благонравных чувств.
Волевое решение не поможет тебе обрести дух Христа; его ты принимаешь как подарок. Однако ты можешь принять твёрдое решение изучать жизнь Господа и подражать Ему. Это непременно приведёт к самоотверженности и побудит тебя, например, посещать бедняков, ухаживать за больными, отдавать деньги и время неимущим — и так далее.
Если мысль о жертвенности внушает тебе отвращение, помни, что ученику довольно быть похожим на своего Господа. И ещё я хочу уверить тебя вот в чём: по мере того, как ты бредёшь по лабиринту жизни, стремясь совершать христианский долг, Господь будет то и дело удивлять и радовать тебя, вдруг появляясь среди многочисленных поворотов и путаных галерей и даря тебе Свою улыбку, от которой сердце согревается и воспаряет ввысь. Иными словами, ты непременно встретишь Его везде, куда бы ни пошла».

Я прочитала это письмо уже тысячу раз. Оно так завладело мною, что я не могу думать ни о чём другом. Раньше мне и в голову не приходила мысль о том, чтобы искать святости. Да и сейчас, произнося это священное слово, я кажусь себе ужасно самонадеянной. Я не решаюсь посвятить себя такому поиску, потому что боюсь через какое-то время снова сбиться с пути и вернуться в прежнее состояние. И во мне живёт какой-то неопределённый, неблагочестивый страх стать не такой, как все; и я с ужасом думаю о том, что придётся отречься от себя и полностью утратить свободу. Однако выбора у меня, по-видимому, нет. Теперь, когда мне чётко указали на мой долг, всё изменилось, и мне нет больше оправдания. Кроме того, я чувствую, что помимо лени и любви к беззаботным удовольствиям во мне просыпаются устремления к высшей и лучшей жизни. Я могу сделать одно: помолиться, чтобы Иисус сделал для меня то же самое, что сделал когда-то для слепого, — чтобы Он ещё раз возложил руки мне на глаза и дал мне чёткое, ясное зрение. Так я и поступлю.

20 марта

Я помолилась этой молитвой, и Он услышал меня. Я вижу, что не имею права жить для себя и просто должна жить ради Него. Я отдала себя Ему, как никогда раньше, — и как будто вошла в совершенно новый мир. Я была безмерно счастлива, когда впервые поверила, что Он любит меня и искупил меня. Это новое счастье глубже. До сих пор я просто была рада, что в конце концов окажусь на Небесах, и не желала ничего большего, а теперь радуюсь чему-то гораздо более высокому и удивительному.

31 марта

Чем больше я читаю Библию и молюсь, тем острее ощущаю собственное невежество. И чем ревностнее я стремлюсь к святости, тем яснее вижу свою греховность. Но я посвятила себя Господу и должна исполнить обет, чего бы мне это ни стоило.
Я начала читать книгу Тейлора «Святая жизнь и святая смерть». Месяц назад она показалась бы мне занудной и сухой. Но сейчас я читаю её с радостным нетерпением, как будто хочу скорее отыскать спрятанное сокровище. Мама увидела, чем я занимаюсь, и посоветовала не читать всю книгу в один присест, но перемежать её с отрывками из других книг. Она посоветовала мне взять для начала «Вечный покой святых» Бакстера, и я уже прочитала её от корки до корки. Я собираюсь перечитывать её ещё и ещё раз, как советует доктор Кэбот, до тех пор, пока полностью не вживусь в её дух. Но даже после этого первого чтения страх перед смертью куда-то пропал, и Небеса стали удивительно привлекательными и манящими. Никогда не стану больше читать мирские книжки, а музыку и рисование я бросила навсегда.

Глава VII

1 апреля

Вчера вечером мама попросила меня спеть ей что-нибудь и поиграть. Я смутилась и не знала, как отвертеться, не выдавая настоящей причины отказа. Но каким-то образом она её из меня всё-таки вытянула.
— Чтобы быть духовным человеком, совсем не обязательно становиться фанатиком, — сказала она.
— Разве это фанатизм, отказаться от всего ради Бога?
— А что значит «отказаться от всего»?
— Ну, это значит отказать себе во всех удовольствиях и развлечениях, чтобы умертвить в себе все естественные склонности и жить только ради Него.
— Тогда получается, что Бог — жестокий и суровый Хозяин, не дающий Своим детям никакой свободы, — ответила она. — Давай посмотрим, куда приведёт тебя эта теория. Во-первых, тебе придётся закрыть глаза, чтобы не видеть всей сотворённой Им красоты. Ты должна будешь захлопнуть своё сердце для всякой радости человеческой любви и привязанности. Правда, у тебя есть тело, и оно может взбунтоваться против таких жёстких рамок...
— Но ведь нам велено усмирять и порабощать своё тело, — вскричала я. — Ой, мам, не мешай мне, пожалуйста! Ты же знаешь, что музыка для меня настоящая страсть, а значит, ловушка, искушение. И как мне проводить всё время за чтением Библии и молитвой, если я снова начну рисовать? Может быть, у кого-то другого и получается служить одновременно Богу и маммоне, но у меня нет. Я должна принадлежать целиком либо миру, либо Христу.
Мама замолчала, и я снова начала читать. Но почему-то книжка утратила для меня весь свой вкус. Кроме того, пора было идти к себе, чтобы почитать Библию и помолиться, — теперь я никогда не откладываю это на последние минуты перед сном, как раньше. Когда я снова спустилась в гостиную, мама лежала на диване, и я сразу поняла, что ей нездоровится. Как мне стало нехорошо из-за того, что я отказалась ей спеть. А ведь сколько денег она вложила в эту часть моего образования! Я подошла, поцеловала её, и тут всю меня пронзил жуткий страх. А вдруг она сильно заболеет и умрёт?
— Ничего страшного, котёнок, — сказала мама. — Со мной ничего страшного. Просто я устала, и мне стало немного нехорошо.
Я с беспокойством вглядывалась в её лицо, и сама мысль о том, что она может умереть и оставить меня совсем одну, была настолько ужасна, что я еле сдержалась от того, чтобы не вскрикнуть. И тут в мозгу у меня как будто сверкнула молния, и я вдруг увидела, что если Бог заберёт у меня маму, я не смогу, ни за что не смогу сказать: «Да будет воля Твоя».
Но ей полегчало, как только она выпила лавандовых капель, и весь румянец, который пусть изредка, но всё же появляется на её милом, родном лице, снова прилил к её щекам.

12 апреля

Письмо доктора Кэбота потеряло надо мной всю свою власть. Я стала бесчувственнее самого бесчувственного камня. Я не люблю молиться. Меня тошнит от этого тоскливого и трудного стремления к святости; все хорошие книги стали одинаково плоскими и бессмысленными. Но мне же непременно нужно что-то такое, что поглощало и отвлекало бы меня, так что я с новым рвением вернулась к музыке и рисованию. Мама была права, когда предупреждала меня и не хотела, чтобы я полностью от них отказывалась. Мария Келли учит меня писать маслом и говорит, что у меня к этому врождённый талант.

13 апреля

Вчера мама хотела пойти со мной в церковь, но я сказала, что не хочу никуда идти. Она удивилась и встревожилась.
— Тебе что, нездоровится, Кэти?
— Не знаю. Нет, по-моему, я здорова. Но в церкви мне и пяти минут не усидеть. Я вся такая нервная, — того и гляди сорвусь с места и умчусь куда-нибудь за тридевять земель.
— Ах, вот в чём дело, — сказала она. — Ты забыла о своём теле! Я и раньше тебе об этом говорила. Ты пытаешься жить так, как будто состоишь только из души и духа, напрягаешь всю себя, до кончиков нервов, чтобы достичь совершенства. А ведь совершенство — Божий дар, и Господь Сам готов отдать его тебе!
— Не хочу я больше ни к чему стремиться, ни к святости, ни к чему другому, — безнадёжно проговорила я. — А что ещё делать? Вот я и занимаюсь музыкой и всем остальным.
— Вот как раз в этом и есть причина всех твоих несчастий, — ответила мама. — Ты говоришь, что отвернулась от Бога. А на самом деле просто бросаешься из одной крайности в другую. Мы, люди, устроены таким образом, что единственный верный способ жить здесь на земле — это подчинить все наши занятия одной великой цели, единому смыслу нашего существования: делать всё так, чтобы прославлять этим Бога и радоваться Ему всю вечность. Но для этого мы должны быть мудрыми и не требовать от себя больше того, на что мы способны. Нам необходимо отдыхать. Иначе струны души натянутся до неестественной степени напряжения и в конце концов лопнут.
— Ах, как бы было здорово, — воскликнула я, — если бы Бог просто выдал нам ясные и понятные правила, чтобы невозможно было ошибиться!
— Мне кажется, Его правила и так понятны, — ответила мама. — И Он просто должен оставить нам какую-то свободу действий, ведь иначе мы станем просто машинами. Я думаю, что тот, кто любит Его и день за днём пребывает в Его присутствии, постепенно и почти незаметно учится распознавать Его волю и тогда вряд ли сойдёт с верного пути.
— Но мам, в моих руках и музыка, и рисование — это опасные игрушки! Я просто не умею быть умеренной ни в том, ни в другом. И чем больше я получаю от них удовольствия, тем меньше мне нравится бывать с Богом.
— Да, такова человеческая природа. Но её постепенно вытеснит природа Божья, если мы позволим Богу трудиться внутри нас, как Ему заблагорассудится.

16 апреля, Нью-Йорк

В конце концов мама победила, и я оказалась здесь, у тётушки. После простенького, тихого домика в нашем спокойном маленьком городишке Нью-Йорк кажется совершенно иным, новым миром. Дом у тётушки большой, но до невозможности набит людьми. У неё самой шестеро детей, да она ещё и усыновила двоих. Она говорит, что всегда хотела быть похожей на старуху из старинного детского стишка, которая с кучей ребятни жила в рваном башмаке. Тётушка напоминает мне маму, и в то же время она совсем другая. Веселье и жизнерадостность бьют из неё ключом; она как на крыльях носится по дому, и у неё для каждого находится приветливое, доброе словечко. Домашние дела у неё идут как по маслу; детки всегда аккуратно и чистенько одеты; ни у кого не бывает плохого настроения, и никто никогда не болеет. Тётушка в доме — центральная фигура, вокруг которой вращается всё остальное. О ней невозможно забыть ни на секунду, потому что она всё время что-нибудь для тебя делает, а её неослабевающее дружелюбие и приподнятое настроение делают нас всех дружелюбными и бодрыми. Понятно, почему дядя Альфред так её любит!
Надеюсь, у меня будет именно такой дом. То есть, именно такой дом мне хотелось бы иметь, если я выйду замуж, чего я, по правде говоря, делать не собираюсь. Мне хотелось бы быть такой же приветливой и любящей женой, как тётушка; и чтобы мой муж так же полагался на меня, как полагается на неё дядя; и чтобы у меня было столько же детей и чтобы я воспитывала их так же мудро и по-доброму, как она. Вот тогда я чувствовала бы, что родилась не напрасно и что на земле мне дано поистине священное призвание. Но пока мне придётся приносить пользу там, где могу, а остальное оставить другим.

18 апреля

Тётушка говорит, что я слишком много читаю, пишу и думаю, и хочет, чтобы я больше бывала на улице. Я ей объясняю, что не чувствую себя в силах выходить чаще, но она отмахивается, утверждает, что всё это чепуха, и вытаскивает меня гулять и в гости. В результате я приползаю домой уставшая и голодная и по ночам сплю, как грудной ребёнок. Теперь я понимаю, как добра и мудра была мама, когда заставила меня уехать. Дома я всё время кидалась из стороны в сторону и почти что довела себя до болезни. Сейчас тётушка вытаскивает меня на улицу, не даёт мне болеть, и письмо доктора Кэбота теперь может произвести в моей душе верное действие вместо прежнего мрачного самокопания. Я очень счастлива. У нас с тётушкой бывают чудесные долгие разговоры, и она меня наставляет то в одном, то в другом. И как же это замечательно — наблюдать за её семейной жизнью и видеть, как она бессознательно и мило наполняет верой каждую повседневную мелочь. Я не сомневаюсь, что одно только пребывание в её доме принесло мне кучу пользы. Правда, если я и становлюсь лучше, то как же всё-таки медленно, страшно медленно это происходит! Кто-то сказал, что «наш путь к Небесам похож на то, как планировали свои путешествия ревностные пилигримы древности: после каждых трёх шагов вперёд они отступали на шаг назад».

30 апреля

Младший тётушкин сынишка, тёзка моего дорогого папочки и самый развесёлый карапуз на свете, вчера вечером вдруг сильно заболел. Тётушка немедленно послала за доктором, который сначала не мог точно сказать, что случилось, но сегодня утром объявил, что это скарлатина. Сегодня заболели трое младших. Если бы это были мои дети, я бы места себе не находила из-за беспокойства. Да я и так мечусь, как сумасшедшая. Но тётушка всё такая же приветливая и бодрая, как всегда. Она летает от одного больного к другому и поднимает им настроение своим задорным видом. Я с прискорбием отмечаю, что даже в такой момент думаю только о себе и мне не нравится всё время сидеть дома, ухаживая за больными ребятишками, вместо того, чтобы гулять, кататься и ходить в гости. Но, как говорит доктор Кэбот, я могу принять твёрдое решение подражать своему Господу, Который всю Свою жизнь делал другим добро. Надеюсь, что я хоть как-то помогаю тётушке особенно после того, с какой добротой она ко мне относилась.

1 мая

Врач говорит, что детишки выздоравливают и всё идёт хорошо. Сегодня он приходил совсем ненадолго, потому что воскресенье. Мне кажется, что раньше я его где-то видела и у меня с ним связаны какие-то неприятные ассоциации. Интересно, почему тётушка пригласила к себе врачом такого огромного и неуклюжего мужчину? Правда, она говорит, что он прекрасный и очень искусный доктор. Ну почему я всегда сужу о людях так опрометчиво и поверхностно и вечно кидаюсь в крайности! Ужасно хочу, чтобы вера полностью изменила меня.

2 мая

А, теперь я вспомнила! Это тот самый грубиян из воскресной школы, который потом прочитал такую чудесную проповедь для детей. Ну, на публику он, положим, говорить умеет, но в обычной обстановке от него и слова не добьёшься. Ни разу ещё не видела такого замкнутого, закрытого человека!

4 мая

Я так занята, что и продохнуть некогда. Дети так меня полюбили, что на руках у меня вечно кто-нибудь сидит. Я пою им песенки, рассказываю сказки, строю с ними домики из кубиков и тем самым пытаюсь освободить тётушке как можно больше времени. Даже скучного и колючего доктора я не боюсь, потому что он никогда не обращает внимания на то, что я делаю и говорю, и пока они с тётушкой серьёзно шепчутся в одном углу, я сижу в другом конце комнаты и могу петь своим птенчикам песенки или болтать с ними о всякой чепухе. Какие жутко чёрные у него глаза! И какая огромная копна чёрных волос!
Такая хлопотливая жизнь очень мне нравится, и я к ней уже привыкла. И любая работа становится слаще, когда я думаю, что пытаюсь всё это делать в смиренном подражании Иисусу — пусть далеко не совершенном, но всё-таки настоящем. И я вправду очень, очень счастлива.

14 мая

Прошло две недели с тех пор, как заболел маленький Реймонд, и всё это время я практически жила в детской, хотя тётушка и пыталась выгнать меня погулять или покататься. Сегодня заболела малышка Эмма, хотя мы всё время держали её на третьем этаже. Мне и самой что-то нехорошо. Но этот холодный, чёрствый тётушкин доктор так занят детьми, что меня и вовсе не замечает. Меня весь день колотит дрожь, но безжалостные малыши жадно, как всегда, требуют новых сказок. Что ж, буду хоть их радовать, если смогу! Я всё больше начинаю ненавидеть себялюбие и просто поражаюсь, когда вижу, какой была эгоисткой.

15 мая

Всю ночь у меня была температура, болела голова, страшно болело горло и сейчас тоже болит. Если бы я знала, что умру, то сначала сожгла бы этот дневник. Чтобы кто-то его увидел — ни за что!

24 мая

Неделю назад в воскресенье доктор Эллиот спросил меня, хорошо ли я себя чувствую. Вместо ответа я повела себя донельзя глупо и разревелась. Тётушка не на шутку встревожилась и стала ругать себя за то, что позволила мне оставаться с детьми. Потом она подхватила меня за правый локоть, доктор — за левый, и мы без разговоров прошагали ко мне в комнату. Там меня быстренько осмотрели и отправили в постель. Я немедленно заснула и проспала целый день. Доктор появился вечером, немножко посидел со мной в своей обычной неловкой манере, выдал мне порошок и пообещал, что скоро мне будет лучше.
На следующий день он дважды ко мне заглядывал, так же коротко. К тому времени я уже начала потихоньку оправляться и, несмотря на всю его серьёзность и деревянность, не смогла удержаться от того, чтобы пошутить и посмеяться, что, вероятно, его шокировало. Он говорит, что люди, ухаживающие за больными скарлатиной, часто заболевают вот так ненадолго, как я; оказывается, даже вся прислуга тоже какое-то время жаловалась ему на распухшее горло и головную боль.

25 мая

Сегодня утром, когда доктор прошаркал своими огромными башмаками в мою комнату, до меня вдруг дошло, как нелепо я, должно быть, выглядела в тот день, когда заболела и когда меня, как рыдающего младенца, под руки отвели в постель. Я захихикала, и никакие доводы, которые я пыталась привести сама себе, не могли меня остановить. Я щипала себя, пыталась себе представить, как мне будет плохо, если один из малышей умрёт, испробовала несколько других подобных способов успокоиться. Наконец, наш доктор — само олицетворение серьёзности! — тоже начал смеяться, хотя вообще не знал, о чём это я. Потом он сказал:
— Ну, раз пошло такое веселье, наверное, я должен признать, что Вы абсолютно здоровы.
— Ой, нет! — воскликнула я. — Я ещё совсем больна!
— Оно и видно, — вставила тётушка.
— Наверное, Вы больше не будете к нам приходить, доктор Эллиот, — продолжала я, — и я этому рада. После своего поведения в тот день, когда я заболела, мне стыдно смотреть Вам в глаза. Но в тот день мне и правда было очень, очень нехорошо.
Он ничего не ответил. Он, наверное, не способен вымолвить ни одного приятного словечка, чтобы хоть как-то расположить к себе людей!

1 июня

Все мы окончательно выздоровели, но доктор велел подержать некоторых из детей дома, чтобы не было осложнений после высокой температуры. Он навещает их два раза в день именно поэтому — или, по крайней мере, под этим предлогом, — но мне лично кажется, что он приходит, потому что уже привык к нам ходить, а ещё потому, что сильно уважает и ценит нашу тётушку. Она его тоже очень любит и постоянно спрашивает меня, нравится ли мне в нём такое-то и такое-то качество, — а я, признаться, ничего подобного не вижу. Мы снова начали выезжать. Погода совсем тёплая, и я чувствую себя отлично.

2 июня

После того как дети пообедали, я сама увела их в детскую, чтобы няня могла поесть, а тётушка пошла к себе немножко полежать, потому что страшно устала. Мы с детьми были в прекрасном настроении, и они захотели поиграть в игру собственного изобретения. Мне было велено лечь на пол, закрыть лицо платком и притвориться мёртвой. Потом они собирались вокруг меня, а я должна была внезапно ожить, вспрыгнуть и попытаться поймать кого-нибудь, а они все с визгом и топотом разбегались кто куда. Мы играли так уже довольно долго, волосы мои (которые я теперь всегда причёсываю гладко и аккуратно) до невозможности растрепались и торчали во все стороны, — как вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился доктор. Услышав его шаги, я вздрогнула, тут же «ожила» и предстала перед ним красная, как рак, и, наверное, сердитая.
— Неужели нельзя было постучаться? — недовольно проговорила я.
— Простите, я стучал несколько раз, — извинился он. — Вижу, мне не нужно и спрашивать, как чувствуют себя мои маленькие пациенты.
— Не нужно, — ответила я, всё ещё взъерошенная, изо всех сил пытаясь хоть как-то пригладить волосы. — Все они совершенно здоровы.
— Сегодня я зашёл раньше, чем обычно, — продолжал он, — потому что мне нужно срочно уехать, чтобы помочь своему дяде, доктору Кэботу; он серьёзно болен.
— Доктор Кэбот?! — повторила я, и из глаз моих брызнули слёзы.
— Успокойтесь, — попросил доктор Эллиот. — Я надеюсь, что смогу ему помочь. В любом случае...
— В любом случае, если Вы позволите ему умереть, у меня просто сердце разорвётся от горя! — страстно закричала я. — Чего Вы ждёте? Поезжайте немедленно!
— Я не могу ехать немедленно, — ответил он. — Пароход отправляется только в четыре часа. Но позвольте мне как врачу кое о чём Вас предупредить. Я понимаю, что наше краткое знакомство вряд ли даёт мне право на подобные советы, но всё-таки, позвольте мне сказать вот что: если Вы не научитесь сдерживать свои...
— Ах, да я знаю, знаю, что я несдержанна и вспыльчива, что очень грубо с Вами разговаривала только что, —перебила я его, весьма озадаченная той серьёзностью, с которой он говорил.
— Я не имел в виду Вашу вспыльчивость, — сказал он. — Скорее, всю Вашу страстную натуру. То, как неистово Вы любите и ненавидите, как Вас швыряет то в экстаз, то в глубокое отчаяние, с какой страстью Вы погружаетесь во всё, что Вам интересно.
— Лучше уж оставаться несдержанной, — оскорблённо отрезала я, — чем вечно быть холодной, как камень, и молчать, как рыба.
У него вытянулось лицо. Было видно, что он разочарован и даже огорчён.
— Скорее всего, мне удастся увидеть Вашу матушку, — сказал он, поворачиваясь к двери. — Ваша тётушка просила к ней зайти. Передать ей что-нибудь?
— Нет, — ответила я.
Он снова поморщился, как от боли, и это вмиг отрезвило меня. Как же мне было стыдно! Как стыдно за свою грубость и недовольство! Я выбежала за ним в коридор, слёзы застилали мне глаза, я протянула к нему руки, и он сжал их обеими своими руками.
— Не уходите, пожалуйста, пока не простите меня за то, как я себя вела! — воскликнула я. — Знаете, доктор Эллиот, может, этого, конечно, и не видно, но я правда, правда всё время стараюсь быть лучше!
— Я верю Вам, — убеждённо произнёс он.
— Тогда скажите, что прощаете меня!
— Боюсь, что если я начну говорить, то не смогу устоять перед искушением и скажу кое-что ещё, — сказал он, пронизывая меня насквозь своими огромными сумрачными глазами. — Нет, всё-таки скажу, — продолжал он, сжимая мои руки всё крепче. — Прощать легко, когда любишь.
Я вырвала свои руки и снова заплакала.
— Доктор Эллиот, это же ужасно! — сквозь слёзы бормотала я. — Вы не любите меня, вы не можете любить меня! Вы же намного старше меня! Вы такой серьёзный и молчаливый! Скажите, Вы ведь пошутили, да?
— Совсем нет, напротив, — сказал он и тихо вышел.
Я вернулась в детскую. Дети накинулись на меня и снова потянули меня играть в «мертвеца». Я безвольно позволяла им пихать и тянуть себя в разные стороны. Жаль только, что я не могла умереть по-настоящему.

Глава VIII

28 июня

Мама пишет, что доктор Кэбот вне опасности. Доктор Эллиот сумел пролить свет на его болезнь и сам провёл какую-то там операцию, которая тут же принесла больному облегчение. Я еду домой. Ничто на свете не заставит меня ещё раз встретиться со взглядом этих чёрных глаз. Кроме того, погода становится всё теплее, и тётушка собирается переехать с детьми за город.

29 июня

Тётушка настояла, чтобы я объяснила такие внезапные и поспешные сборы домой, и понемногу вытянула из меня всю историю. Честно говоря, мне даже стало легче от того, что я кому-то об этом рассказала.
— Вот, значит, как! — промолвила она, откинулась на спинку кресла и погрузилась в задумчивое молчание.
— Это всё? Ты что, больше ничего не скажешь? — наконец осмелилась спросить я.
— Да нет, скажу ещё кое-что, — сказала она. — Не знаю, кто из вас двоих вёл себя глупее. Взять бы вас обоих за плечи и встряхнуть хорошенько!
— Мне кажется, доктор Эллиот действительно повёл себя глупо, — сказала я. — Всё это ужасно неприятно.
— Неприятно? — повторила она. — Не удивляюсь, что тебе неприятно. Ты обидела и оскорбила одного из самых благородных людей на свете.
— Я-то здесь при чём? Я никогда не пыталась ему понравиться.
— Неужели? Да ты была совершенно неотразима всякий раз, когда он у нас появлялся! Любой нормальный мужчина не удержался бы и непременно пленился бы такими чарами.
Я знала, что это неправда, и несправедливость тётушки больно меня задела.
— Если бы я и хотела кого-нибудь «пленить» или «очаровать», — воскликнула я, — то уж, наверное, не выбрала бы пожилого мужчину, который мне в отцы годится! И уже конечно, не выбрала бы такого неинтересного, неловкого и неуклюжего, как доктор Эллиот! И вообще, откуда мне было знать, что он не женат? Если уж на то пошло, я всё время считала его взрослым мужчиной средних лет, который давным-давно женат.
— Ну, во-первых, он никакой не пожилой, и даже не средних лет. Ему всего двадцать семь или двадцать восемь. А что до того, что он неинтересен, — так это, может, только для тебя, ведь ты его совсем не знаешь. И если бы он был женат, то зачем бы ему было приходить и так часто навещать тебя?
— Я и не знала, что он приходит именно ко мне; он никогда со мной не разговаривал. И я всегда говорила, что ни за что не выйду замуж за врача.
— Мы все говорим много всего такого, в чём потом раскаиваемся, — ответила тётушка. — Должна признать, что доктор Эллиот проявил совершенно несвойственную ему недальновидность, если рассчитывал, что ты сразу же его полюбишь, дорогая моя романтичная дурочка! Конечно, ты так мало его знаешь и видела его только с больными, — как же тебе полюбить его? Ты вряд ли могла бы поступить иначе.
— Спасибо, тётушка, — сказала я, подбежав к ней и обняв её за шею, — благодарю тебя от всего сердца. А ещё возьми, пожалуйста, назад свои слова о том, что я специально пыталась его очаровать.
— Наверное, придётся, милый ты мой котёнок, — сказала она. — Я и так сказала это наполовину в шутку. На самом деле, я так сильно люблю вас обоих, что сама мысль о том, что вы совершенно не поняли друг друга, очень меня огорчает. Да вы просто созданы друг для друга! Он бы тебя немного успокоил и помогал бы тебе сдерживаться, а ты оживила бы его и не давала бы ему заснуть.
— А я не хочу, чтобы меня успокаивали и сдерживали, — запротестовала я. — Терпеть не могу ворчунов-критиканов, которые вечно держат своих жён на поводке! Я вообще не собираюсь выходить замуж, но если бы кто и склонил меня на эту глупость, то это должен быть человек, готовый взять меня «на счастье и несчастье, на радость и горе», такой, какая я есть, а не видеть во мне дикое растение, которое он будет подстригать до тех пор, пока оно не приобретёт нужную ему форму. А теперь, тётушка, пообещай мне, что никогда не будешь разговаривать со мной о докторе Эллиоте.
— Ничего подобного я обещать тебе не стану! — ответила она, смеясь. — Мне он нравится, я люблю о нём говорить, и чем сильнее ты будешь его презирать и ненавидеть, тем сильнее я буду его любить и уважать. Жаль, что моя Люси не подходит ему по возрасту и он не влюбился в неё, — но он никогда бы в неё не влюбился!
— Наоборот, наверное, ему как раз подойдёт такая примерная и образцовая жена, — воскликнула я.
— Не смейся над ней, — упрекнула меня тётушка, качая головой. — Несмотря ни на что, она всё-таки хорошая, добрая девочка.
«Несмотря ни на что» означает следующее (по моим собственным наблюдениям и по рассказам тётушки нарисовать портрет Люси мне совсем не трудно): она приходится дочкой одному человеку, который умер после продолжительной болезни, начавшейся по вине несчастной случайности. Люси появилась на свет в самый неподходящий момент, через два дня после этого несчастного случая. С самого начала она трезво оценила ситуацию и утвердилась во мнении, что младенцу, родившемуся в такой неудачный момент, пристало иметь характер, отличающийся безупречным достоинством и образцовым воспитанием. Она никогда не плакала, никогда не совала в рот опасных предметов, у неё никогда не было ни ушибов, ни царапин. Уложив её в постель, вы могли смело забыть о её существовании до завтрашнего утра, — да и назавтра она напоминала о себе только в тот момент, когда вам было удобно ею заняться. Если о ней забывали (что, принимая во внимание обстоятельства, случалось нередко), она невозмутимо продолжала расти самостоятельно. Возможно, время от времени ей хотелось есть, но точно известно лишь то, что у неё когда-то резались зубы и она перенесла корь и бронхит. Но эти лёгкие всплески на волнах её младенчества ещё яснее показывали, каким спокойным и гладким было маленькое море её жизни. Зубы у неё выросли именно в том порядке, какой предписывается в знаменитой книжке доктора Дьюиса, а корь началась в точно назначенный срок, как и полагается благовоспитанной кори. Даже во время бронхита её кашель отличался примерным поведением и пунктуальностью и в положенное время с достоинством удалился. Даже перестав быть грудным младенцем, Люси, тем не менее, неотлучно находилась при матери и оставалась для неё предметом утешения и гордости: прекрасная скульптура из белого мрамора, являющая человечеству единственный пример безупречного родительского воспитания. Каким-то чудом её гладкие, пухленькие ручки всегда были чистыми, платьице — выглаженным и накрахмаленным, а волосы послушно сияли и не выбивались из косичек. Когда-то она была образцовым младенцем, теперь стала образцовой девочкой. Она никогда не хлопала дверью, не бросала мусор на ковёр, не шумела, сбегая по лестнице, не отрывала куклам головы, не пачкала и не рвала книги. Её куклы подвергались такому же методичному воспитанию, как она сама. Строго по расписанию они просыпались, одевались, выходили на свежий воздух, укладывались спать. В солидном возрасте восьми лет Люси прекратила тратить время на подобные пустяки и начала курс полезного чтения. Все уроки она воспринимала с видом немой покорности, как лекарство: столько-то чайных ложек, столько-то раз в день. Уроки перемежались приятными развлечениями в виде шитья и вышивания, и из-под её иглы, как и из-под иглы Серны, вышло множество одежд для бедняков. Исторгни для неё свой глаз, — даже, если хочешь, отсеки ради неё свою правую руку, — но не жди в ответ взрыва радостной благодарности, которая бросается тебе на шею, сминая при этом воротничок. Она скорее умрёт медленной смертью, чем кинется тебе навстречу с поцелуями и объятиями. Если у Люси и есть какие-то страсти или чувства, они находятся под полнейшим контролем. Но разве можно ждать страсти от скучного пудинга или сильных чувств от уютного, домашнего яблочного пирога?
Через год после смерти отца Люси её мать вышла замуж за человека, у которого было множество детей и совсем мало денег. Люси пришлось нелегко, особенно потому, что её невзлюбил отчим, человек вспыльчивый и порывистый. Поэтому тётушке без особого труда удалось уговорить их отдать Люси к ней в семью. Тётушка взяла девочку из самых чистых побуждений и, казалось бы, должна получать за это бо`льшую благодарность, чем выходит на деле. Однако сама она утверждает, что в качестве награды ей вполне хватает уверенности в том, что Бог с удовольствием принимает эту попытку Его порадовать.
Сейчас Люси почти четырнадцать, она очень крупная для своего возраста девочка с мертвенно-белой кожей, бледно-голубыми глазами и жиденькими светлыми волосами. Речь её всегда поучительна. Каждый ребёнок для неё «чадо», каждая неприятность — «испытание»; она не смотрит, но «взирает», никогда не плачет, а только «проливает слёзы». Но зачем, зачем я пишу всё это? Да всё для того, чтобы заглушить свои собственные мысли, от которых мне сегодня так не по себе, и чтобы оттянуть тот неуютный момент, когда мне всё-таки придётся ответить на один неотложный вопрос: неужели я и вправду совершила ошибку, отказав доктору Эллиоту? Может быть, со временем мне и удалось бы полюбить человека, который оказал мне такую честь?

5 июля

Вот я и дома, — и как же это приятно, снова быть рядом с моей любимой мамулей! Я рассказала ей про доктора Эллиота. Она не говорит ничего определённого.

10 июля

Мама заметила моё беспокойство и уныние.
— Что случилось, доченька? — спросила она сегодня утром. — Ты что-то места себе не находишь. Скажи, это никак не связано с доктором Эллиотом?
— Да нет, мам, — ответила я. — Просто после поездки никак не могу войти в привычную колею, вот и всё. И всё-таки, если бы я знала, что доктор Эллиот не очень сильно в меня влюбился и уже начал меня забывать, мне, наверное, было бы легче.
— Если ты была точно уверена, что никогда не сможешь ответить на его чувства, — сказала мама, — тогда ты поступила совершенно правильно, тут же отказав ему. Но если были всё-таки хоть какие-то сомнения, то лучше было бы подождать и попросить Бога о мудрости.
Действительно, так было бы лучше. Но в тот момент никаких сомнений у меня не было. Как всегда, одним махом я решила один из самых важных вопросов своей жизни, даже не остановившись, чтобы подумать, чтобы молчаливо обратиться за советом к Богу! И вот теперь я навсегда оттолкнула от себя сердце, которое воистину меня любило. Он пойдёт своим путём, я — своим. И он никогда не узнает, что я только лишь начинаю познавать саму себя и в невыразимой тоске жажду его любви.
Но я не собираюсь погружаться в сентиментальное отчаяние и рыдать над прошлым, которого уже не вернёшь. Ни один человек не смог бы простить мне подобную глупость; но Бог простит меня. В своей скорби и одиночестве я лечу к Нему и обретаю блаженнейший покой, который лучше всякого земного счастья. Он допустил, чтобы в один необдуманный момент я сама навлекла на себя тень, из-под которой не выберусь ещё очень долго. Однако Он всё равно жалеет меня и прощает, и дарует мне множество драгоценных минут, когда я могу с искренней радостью сказать: «Кто мне на небе? и с Тобою ничего не хочу на земле».
Я серьёзно сомневаюсь, что с таким недисциплинированным характером я смогла бы принести счастье человеку, почтившему меня своей незаслуженной любовью. Иногда мне кажется, что я всё такая же порывистая и вспыльчивая, как раньше, потому что я до сих пор сержусь на маму и даже на Джеймса, когда они пытаются мне возразить. Я совершенно не годна для того, чтобы стать хозяйкой дома и женой хорошего человека! И как он вообще умудрился полюбить меня? Представить себе не могу!

31 августа

Сегодня последний день счастливейшего лета в моей жизни. Если бы я ещё раньше поверила свидетельствам других людей, то уже давно была бы счастлива. Но я хотела одновременно иметь и все Божьи благословения, и то, что предлагал мне мир, и между этими двумя стремлениями всё время шла жестокая борьба. Надеюсь, теперь этой борьбе конец. Я сознательно выбираю Бога. Стараясь угодить Ему, я обрела такой блаженный покой, который доселе не могла и представить. И я не променяю его ни на какие мирские удовольствия.
Но мне ещё учиться и учиться. Я похожа на маленького ребёнка, который не может просто подбежать и схватить игрушку и поэтому подбирается к ней шажок за шажком, медленно, робко — но всё-таки подбирается! Меня изумляет терпение нашего благословенного Господа и Учителя, но как же мне нравится быть ученицей в Его школе!

29 сентября

Этот месяц тоже получился, в каком-то смысле, довольно приятным. Меня немного расстроила свадьба Амелии, где я просто должна была присутствовать, но это был всего лишь маленький всплеск на поверхности глубокого моря покоя.
Сегодня видела доктора Кэбота. Он вполне здоров и с жаром говорит об искусности доктора Эллиота. Он стал расспрашивать меня об учениках воскресной школы, о тех бедняках, которых я навещаю, и я не удержалась и рассказала ему чуть-чуть о той новой радости, которая так переполняет меня.
— Так оно и должно быть, — сказал он. — Было бы очень грустно, если бы человек с твоим темпераментом относился с интересом и энтузиазмом ко всему, кроме своей веры. Не отчаивайся, если снова пойдут взлёты и падения. «Ходящему в низине незачем бояться упасть», но ты сейчас высоко на вершине, и поэтому не удивляйся, если иногда случится споткнуться и полететь вниз.
От этих его слов мне стало немного не по себе. Не хочу я падать! Хочу и дальше идти вверх, к совершенству!

1 октября

Сегодня к нам пришла Лора Кэбот и очень приветливо пожала мне руку.
«Я так надеюсь, что мы будем видеться чаще, чем раньше, — начала она. — Папа очень этого хочет, да и я тоже».
К э т и (мысленно): «А-а! Он видит, какая я духовная, как я посвящаю себя Богу, и хочет, чтобы Лора попала под хорошее влияние».
К э т и (вслух): «Спасибо, мне очень приятно это слышать».
Л о р а: «Пожалуйста. Он знает, что мне полезно чаще бывать с тобой. Иногда у меня просто руки опускаются, и мне так нужна подруга, которая могла бы поддерживать меня и помогать мне».
К э т и (про себя): «Да, точно: он считает меня вполне опытным и надёжным человеком».
К э т и (вслух): «Да кто я такая, чтобы тебе помогать? Я просто не смею!»
Л о р а: «Нет, нет, не отказывайся, пожалуйста! Ты ведь намного опережаешь меня в христианской жизни».
Мне стыдно писать дальше. Когда она ушла, я какое-то время просто лопалась от гордости и самодовольства. Но когда вечером я поднялась к себе и встала на колени, всё вдруг стало тёмным и беспорядочным. Бог казался ужасно далёким, и разговор с Ним не принёс мне радости. Я поняла, что, наверное, подумала или сделала что-нибудь дурное, и попросила Его показать мне, в чём дело. И тут-то передо мной ярко вспыхнуло воспоминание о тех тщеславных, себялюбивых мыслях, которые я тешила, разговаривая с Лорой Кэбот, — и весь день после этого.
Какая мерзость! Вот уж упала, так упала!
Наверное, первой моей ошибкой было то, что я рассказала доктору Кэботу о своих сокровенных радостях, — как будто они были наградой за какие-то мои достоинства! Этим самым я предоставила сатане прекрасную возможность восторжествовать надо мной. После сегодняшнего я твёрдо решила, что буду предельно сдержанной во всём, что касается личных переживаний с Богом. Что я приобрела, поспешив рассказать о них другому? Ничего — но многое потеряла. Чувствую себя подавленной и безутешной.

Глава IX

10 октября

Тётушка сообщила нам печальную новость. Она пишет, что дядя слёг с какой-то непонятной болезнью, которая незаметно подбиралась к нему уже несколько месяцев. Все врачи в один голос твердят, что для излечения ему надо оставить дела и целый год отдыхать. Доктор Эллиот предлагает ему отправиться в Европу, что мне лично кажется весьма радикальной мерой, — всё равно, что отправиться в мир иной! Тётушка старается не унывать, но признаётся, что уже сама мысль о том, чтобы целый год быть вдали от мужа, кажется ей ужасной. Я днём и ночью молюсь за неё и за то, чтобы они отказались от этой безумной идеи. Подумать только! — ведь дядя должен будет провести несколько недель в океане, а каюты такие тесные и кормят там отвратительно. И вдобавок зима на носу!

12 октября

Тётушка пишет, что поездка в Европу — дело решённое. С дядей поедет доктор Эллиот, будет с ним путешествовать и всячески его развлекать, а потом привезёт его домой живым и здоровым. Надеюсь, доктор Эллиот всё же способен хоть кого-то развлекать, потому что должна признать, что во время нашего с ним знакомства эта его способность существовала исключительно в скрытой форме. Бедная тётушка! Конечно, ей было бы гораздо лучше поехать вместе с дядей. Но куда же тогда девать детей? Что ж, надеюсь, что дяде и впрямь полегчает после этого грандиозного предприятия, хотя мне самой оно ничуточки не нравится.

15 октября

Ещё одно письмо от тётушки — и совсем другие планы! Доктор остаётся дома, тётушка отправляется с дядей, а мы — мама и я — переезжаем к ним, чтобы присматривать за домом и детьми в их отсутствие! То есть, если мы согласимся, конечно. Но ведь это же ужасно! Отказаться было бы жестоко и эгоистично, но если мы согласимся, то я окажусь перед самым носом у доктора Эллиота.

16 октября

Маму удивляет, что я могу хоть секунду колебаться по этому поводу. Такое впечатление, что она совершенно позабыла всё насчёт доктора Эллиота. Она говорит, что мы легко найдём какую-нибудь семью, чтобы сдать им наш дом на год и что сама она просто счастлива хоть как-то помочь тётушке.

4 ноября

Вот мы и здесь, и всё окончательно решено. Дядя с тётей отплыли неделю назад, а мы остались безраздельными хозяевами всех обозримых окрестностей. Я твёрдо решила, что не позволю маме окончательно сбиться с ног со всеми этими детьми, хотя, конечно, без её совета и помощи мне с ними ни за что не управиться. Будем надеяться, что они не слягут все дружно с корью или ещё с чем похуже; было бы очень неприятно снова принимать у себя доктора Эллиота.

25 ноября

Ну конечно, у младшего малыша как раз сейчас должны резаться зубки, — не иначе, как для того, чтобы у нас был повод вызвать доктора Эллиота, и он мог прорезать ребёнку дёсны! Я сказала маме, что не смогу вынести подобного зрелища. Она была несколько удивлена, сказала, что пора мне привыкать к таким вещам, но всё-таки вызвалась сама подержать малыша.

26 ноября

Малыш ещё не привык к маме и боялся её, и поэтому она послала за мной. Когда я вошла в комнату, мама протянула мне ребёнка и сказала, что просит прощения, потому что знает, как мне не хотелось присутствовать при операции. Что теперь доктор Эллиот будет про меня думать? Что я не могу смотреть, как ребёнку прорезают дёсны? Что ж, если он считает меня трусихой, я сама в этом виновата, потому что сама сказала маме, что боюсь. Мне было ужасно неловко, когда я взяла ребёнка, доктор Эллиот наклонился над нами, и его лицо оказалось близко-близко. Неужели мама не понимает, в каком невозможном положении я очутилась?

27 ноября

К нам приходит множество гостей, друзей дяди и тёти. Большинство из них совершенно скучные. Все тянут одну и ту же волынку, рассуждая о том, как это странно, что тётушка осмелилась предпринять такое путешествие, оставить детей и так далее, и так далее, — и как же доктор Эллиот мог допустить, чтобы они вот так уехали — и так далее, и тому подобное.
Сегодня к нам пришёл доктор Эмбери и привёл с собой донельзя хорошенькое, крошечное, юное существо — свою новоприобретённую жену. Она висит у него на руке, как рабочая корзинка. Он близкий друг доктора Эллиота и очень тепло о нём отзывается, и его жена тоже. Она говорит, что знает доктора Эллиота чуть ли не с детства, поскольку они родились и выросли в одной деревне. Чего ж тогда он не женился на ней сам, а отдал её доктору Эмбери?
Она говорит, что он (то есть, доктор Эллиот) самый любящий сын, какого она только видела, и более чем заслуживает то признание, которым сейчас пользуется, потому что многим пожертвовал ради своих родителей. Я ни разу ещё не встречала людей, которые бы так мне понравились буквально после первых минут знакомства, — это я про миссис Эмбери, хотя ты, мой бедный, обманутый Дневник, можешь подумать, что я имела в виду кого-то другого.

30 ноября

У меня столько дел, что писать совершенно некогда. Уму непостижимо, с какой скоростью эти дети изнашивают ботинки и чулки, как молниеносно у них отрастают волосы, как часто они набивают себе шишки и прищемляют пальцы, и с какой поразительной ненасытностью требуют всё новых и новых сказок. Дня не проходит без того, чтобы кому-то из них не надо было что-нибудь купить, чтобы кто-то из них не задохнулся до полусмерти, или чтобы меня не заставили рассказывать сказки до тех пор, пока мои бедные мозги не съёжатся в горошину. Однако сейчас я чувствую себя как никогда живой и бодрой, и, несмотря на кое-какие смутные непонятности, я совершенно счастлива. Мама тоже. Они с доктором стали закадычными друзьями. По его просьбе она постоянно готовит крепкий мясной бульон для больных, стирает бинты и вываривает телячьи ножки для студня, так что весь дом буквально пропах больницей.
Наверное, меня он считает глупой, эгоистичной, легкомысленной девчонкой, которая ради немощных и пальцем не пошевелит. Ну и пусть. Мне дела нет до того, что он думает.

4 декабря

Сегодня утром доктор Эллиот пришёл и попросил маму пойти с ним к одному ребёнку, который страшно разбился. Мама побледнела, крепко сжала губы и немедленно отправилась собираться. Тут-то я и взорвалась.
— Да как Вы смеете просить маму выдерживать подобные вещи?! — закричала я. — Вы, наверное, думаете, она железная, — ведь наш отец тоже разбился, а Вы полагаете, что после этого...
— Об этом я действительно не подумал, — перебил он. — Но Ваша мать редкая женщина. Она такая решительная, сдержанная, и в то же время так кротка и преисполнена сострадания и нежности, что я, право, не знаю, к кому ещё мне обратиться за помощью, которая так нужна мне сегодня. При виде того бедного малыша даже Вы поняли и оправдали бы меня!
«Даже Вы!» — Вы, эгоистичное чудовище с камнем вместо сердца; Вы, легковесная пустышка! — «даже Вы поняли и оправдали бы меня!»
Какой он жестокий, несправедливый и немилосердный!
Я рванулась из комнаты и потом плакала до изнеможения.

6 декабря

Мама говорит, что благодарна доктору Эллиоту за то, что он позвал её к разбившемуся малышу и у неё была возможность успокаивать и утешать бедняжку, пока доктор совершал над ним сложную и болезненную операцию. Описывать операцию она не стала, потому что подумала, что я и так слишком бледная. Я сказала, что в таких случаях утешать и успокаивать ребёнка должна его собственная мать.
— Но он круглый сирота, — с упрёком сказала мама. — Что это на тебя нашло, Кэти? Ты совсем на себя не похожа.
— Я просто считаю, что у тебя и так хлопот по горло: содержать в порядке такой большущий дом, кормить столько ртов, следить за всеми этими слугами. И тебе совсем незачем себя изматывать, ещё и выхаживая всех несчастных протеже доктора Эллиота, — угрюмо проговорила я.
— Чем больше у меня дел, тем лучше, — ответила она. — Милая моя Кэти, старая рана всё никак не заживает, и поэтому мне нравится ухаживать за теми, кто изранен и искалечен. А доктор Эллиот, по-видимому, инстинктивно это уловил.
Я подбежала к ней и поцеловала её милое, бледное лицо, которое с каждым днём становится всё красивее и красивее. Неудивительно, что она так тоскует по папе! Невозможно передать словами, как он любил и почитал её. Он всегда был внимателен к мелочам и непрестанно окружал её маленькими знаками внимания, которые так радуют любую жену. О нём говорили, что он джентльмен старой закалки и таких, как он, осталось совсем немного. Мне и самой сейчас довольно тоскливо. Ну когда же, когда же я поднимусь над своими глупыми, ребяческими капризами и буду жить так, что ни грех, ни искушение уже не смогут до меня добраться?

22 декабря

Сегодня я пошла навестить миссис Эмбери. Она приняла меня далеко не так сердечно, как обычно, и вскоре я решила, что пора откланиваться. Однако она удержала меня.
— Можно мне поговорить с Вами об одном деликатном предмете? — заметно конфузясь, произнесла она.
Я почувствовала, как заливаюсь краской.
— Я не хочу вмешиваться в чужие дела, — продолжала она, — но мы с доктором Эллиотом всю жизнь были такими близкими друзьями. И теперь мне до слёз больно видеть его разочарование.
На меня, что называется, напал стих, и я не могла вымолвить ни слова.
— Вы совсем не такая девушка, какая, как мне казалось, должна ему понравиться, — продолжала миссис Эмбери. — Он всегда говорил, что будет искать жену, во всём похожую на его мать, — а ведь она одна из самых кротких, нежных, мягких и прекрасных женщин на свете.
— Тогда радуйтесь, что он избежал столь страшной ошибки, — сказала я охрипшим вдруг голосом, — и свободен жениться на своём идеале, когда найдёт его.
— Но именно это меня и беспокоит. Он не свободен. Он редко привязывается к людям, и, боюсь, ему понадобится немало времени, чтобы преодолеть эту страсть к Вам — страсть, которая оказалась такой неудачной и принесла ему столько горя.
— Страсть?! — презрительно воскликнула я.
Она удивлённо взглянула на меня.
— Большинство девушек не упустили бы возможности так удачно выйти замуж, — снова заговорила она.
— А я, собственно, совершенно не желаю принадлежать к разряду «большинства девушек», — высокомерно отпарировала я.
— Но если бы Вы только знали его, как знаю его я! Он так благороден, так бескорыстен, и больные так любят его! Я могу рассказать Вам сотню историй из его практики, и Вы увидите, каков он на самом деле!
— Благодарю Вас, — сказала я. — Пожалуй, на сегодня мы уже достаточно обсудили доктора Эллиота. Признаюсь, он никак не вырос в моих глазах, взяв Вас к себе в адвокаты.
— Вы несправедливы к нему! — вскричала она. — О том, что между вами произошло, он рассказал одному-единственному человеку — своей сестре. Это она просила меня узнать, может быть, у Вас есть кто-то другой и её брату не стоит и надеяться. Теперь я вижу, как неприятен Вам этот разговор, и жалею, что согласилась спросить Вас об этом.
Я ушла возмущённая и недовольная. Дома мама сказала, что рада была дать мне возможность хоть чуть-чуть отдохнуть, и посетовала на то, что я всё своё время провожу дома с детьми. Я ответила, что занимаюсь детьми ничуть не больше, чем тётушка.
— Но это же совсем другое дело, — возразила она. — Она их мать, и любовь помогает ей нести это бремя.
— И мне помогает, — не уступала я. — Я люблю этих детишек, как своих собственных.
— Этого не может быть, — уверенно произнесла мама.
— Нет, люблю, — настаивала я.
Мама не стала со мной спорить — а жаль.
— Мать, — продолжала она, — получает своих детей не сразу, а по одному и постепенно приспосабливается к тому, что заботы её понемногу увеличиваются. Тебе же сразу достался полный дом детей, и я уверена, что для тебя это слишком тяжело. Вид у тебя совсем не такой, как обычно, да и ведёшь ты себя как-то не так.
— Дети здесь не причём, — буркнула я.
— Тогда в чём дело?
— Да так, ничего, — обиженно пробормотала я.
— Знаешь, доченька, — сказала мама, как бы не замечая моего настроения, — хотя меня и беспокоит то, как постоянные заботы влияют на твоё здоровье и душевное самочувствие, но вообще мне необычайно приятно видеть такую удивительную, преданную заботу о детях.
— Это ещё почему? — угрюмо поинтересовалась я.
— Очень немногие девочки в твоём возрасте станут посвящать всё своё время домашним делам.
— Это потому, что лишь очень немногие девочки любят детей так, как я. Какая же добродетель в том, что человек делает именно то, что ему больше всего по душе?
— Ладно, ступай к себе, упрямый ты ребёнок, — сказала мама, смеясь. — Если не хочешь, чтобы тебя хвалили, я не буду.
Я отправилась к себе и тоскливо побродила по комнате. Не понимаю, что со мной такое.
И всё равно внутри постоянно присутствует какой-то непостижимый покой, который не нарушают даже внешние события. Несмотря на всю свою глупость и недостатки я всё-таки верю, что Бог любит и жалеет меня и непременно исправит то, что меня тревожит. Как Он это сделает — непостижимая тайна. Такая же, как и всё остальное.

Письмо доктора Эллиота миссис Крофтон:

...Теперь, друг мой, когда я по обыкновению подробно отчитался о состоянии здоровья всех домашних и Вы можете быть совершенно спокойны за своих малышей, позвольте мне перейти ещё к одному Вашему вопросу, — хотя, честно говоря, я предпочёл бы вовсе о нём умолчать. Но это было бы сущей неблагодарностью за то внимание, которое Вы уделяете моим делам и интересам.
И мать, и дочь преданно заботятся о ваших ребятишках, а мисс Мортимер только и думает, что о них. То высокое мнение о ней, которое сложилось у меня с самого начала, получило еще большее оправдание сейчас, когда я наблюдаю её в повседневной домашней жизни. Я прекрасно вижу её недостатки, да и она, по всей видимости, не только не пытается их скрыть, но являет их нам с особым удовольствием. Но помимо них мне известны и её редкостные добродетели, — и какую же неизмеримую и горячую любовь она подарит тому человеку, который сумеет покорить её сердце! Но мне это, увы, не суждено. Её неприязнь ко мне всё увеличивается, так что мне становится весьма неуютно бывать в Вашем доме, и у меня едва достаёт мужества, чтобы скрывать ту боль, которую причиняет мне эта ситуация. Поэтому я прошу Вас не возвращаться более к этой теме в нашей переписке. В конце концов, я не стал бы отвергать от себя «служение разочарований и волнений», даже если бы мог это сделать...

Ответ миссис Крофтон:

...Значит, она ненавидит Вас, да? Весьма приятно слышать. Будь она равнодушна, я бы по-настоящему встревожилась. Но хорошая ненависть от всей души, или нечто ей подобное — это самые обнадёживающие симптомы. В следующий раз, когда останетесь с ней наедине, попробуйте уверить её в том, что больше никогда не обратитесь к ней с выражением своих чувств. Если из этого ничего не выйдет, то я не женщина, никогда ею не была, — и Кэти не женщина тоже!

25 марта 1836 года

И новогодние праздники, и мой день рождения уже давно позади. Сегодня первый день, когда у меня есть время и возможность сесть и наконец-то записать всё, что произошло.
Последний раз я писала в дневнике шестого декабря. На следующий день я много и серьёзно думала, и во мне начали просыпаться новые желания жить только для Бога, ничего от Него не удерживая. Я горько мучилась, вспоминая своё поведение в гостях у миссис Эмбери, не знала, куда деваться от смутного ощущения неловкости и разочарования, и могла только льнуть к Нему всё ближе и ближе. Вечером я решила сходить в церковь. Правда, я не люблю бывать на молитвенных собраниях и боюсь, что это не слишком хороший знак. Но я решительно настроена бывать в обществе благочестивых людей и изо всех сил стараться полюбить то, что нравится им.
Мама, конечно же, отправилась со мной.
Каково же было моё удивление, когда доктор Эллиот вышел вперёд и начал вести собрание. Я и представить себе не могла, что он этим занимается.
Все гимны в тот вечер были просто чудесными, и мне было очень хорошо. Молиться вслед за ним было тоже очень хорошо и нетрудно. Вот если бы все молитвы были такие, то я, наверное, любила бы вечерние церковные служения так же горячо, как теперь их ненавижу. Было совершенно ясно, что в своей молитве он обращается именно к Богу и так, как будто беседует с Ним много и постоянно.
Потом он прочёл небольшую проповедь о том, что сам назвал «служением разочарований». Он говорил радостно и обнадёживающе, и я практически впервые увидела, что Бог не случайно позволяет нам сталкиваться с каждодневными испытаниями и нести неудобные бремена, которые составляют неотъемлемую часть повседневной жизни. Он сказал, что на свете мало людей, которые не испытывали бы постоянного разочарования по отношению к самим себе и к своим ребяческим капризам и слабостям; разочарования по отношению к друзьям, которые, как ни странно, никогда не бывают совершенны; разочарования по отношению к миру, который всегда так много обещает и так мало даёт. Далее он призвал нас с мудростью и терпением подчиниться этой дисциплине разочарований, которая, если правильно ею пользоваться, поможет закалить и укрепить душу и подготовить её к дням скорбей и горестных утрат. Но этот убогий пересказ не способен должным образом передать всё, что он говорил. А в выражении его лица было нечто почти небесное — такое, что словами не передать.
Уже выходя из церкви, я услышала, как кто-то спросил: «А кто этот молодой священник?» — и уловила ответ: «А, да это всего-навсего местный врач».
Ну что ж! Через неделю мы с мамой снова пошли на собрание. Только мы пробрались к своим местам, как вошёл доктор Эллиот, ведя под руку самое очаровательное и милое создание, которое только можно себе представить. Он был так ею поглощён, что не заметил ни маму, ни меня. Она села сбоку от меня, и я не видела её лица полностью, но профиль у неё прямо-таки безупречный. Глаза у неё такого прелестного синего цвета, какого бывает только небо и лепестки фиалок, — а ресницы такие мягкие и длинные, и кожа чистая-чистая, как у новорождённого младенца. Но вместе с тем её нельзя было назвать просто хорошенькой, пустенькой куколкой; на лице её отражались и глубина чувств, и характер. Они пели вдвоём из одного сборника, хотя я и пододвинула к ней свой. Конечно, это могло означать только одно!
Итак, он, по-видимому, уже позабыл обо мне и утешился этой маленькой красавицей. Не сомневаюсь, что уж она-то непременно похожа на его мать — ту самую «кроткую, нежную, мягкую и прекрасную женщину»!
Значит, если теперь кто-то у нас в доме заболеет и доктор Эллиот придёт с визитом, подумала я, то как же мне себя вести? Я вряд ли удержусь от того, чтобы всем своим видом не показать, что любовь, которая так скоро нашла себе новый объект восхищения, уж никак не могла отличаться особой глубиной.
Очень неприятно терять даже малую долю былого уважения и расположения к человеку.
На следующий день мама поехала навестить свою давнюю подругу, которая живёт в прелестном загородном домике. Няня сказала, что ей нужно погладить бельё, и я вызвалась посидеть с маленьким, пока она не закончит. Люси тоже пришла в детскую со своими книжками и уселась рядом со мной. Она, как тень, ходит за мной по пятам. Спустя некоторое время зашла миссис Эмбери. Я заколебалась было, можно ли оставить малыша на Люсином попечении (потому что, хоть она и славится своим примерным поведением и считается не по годам умной, я уже заметила, что ей нередко тяжело приходится в таких ситуациях, которых любой находчивый ребёнок может легко избежать — или моментально сообразит, что делать). Но ведь малышей часто оставляют с детьми ещё младше Люси, так что (со многими предостережениями в её адрес) я спустилась вниз, решив, что вернусь буквально через несколько минут.
Однако мне так хотелось разузнать побольше о хорошенькой спутнице доктора Эллиота, что я продолжала сидеть с миссис Эмбери, хотя все мои усилия пропали втуне, и мне не удалось ничего выведать. Наконец, я услышала, как Люси топает вниз по лестнице.
— Кузина Кэти, — заговорила она, по обыкновению чинно войдя в комнату, — я сидела возле окна, поглощённая занятиями, а дети, как обычно, играли рядом, как вдруг я услышала вопль, и один из них пробежал мимо меня, охваченный пламенем, и я...
По-моему, я оттолкнула её в сторону и бросилась наверх, потому что посчитала само собой разумеющимся, что Люси ничего не смогла сделать и сейчас мне навстречу выбежит маленькая фигурка, объятая огнём. Но я увидела, что ребёнок уже завёрнут в одеяло и пламя потушено. Тем временем миссис Эмбери подняла на ноги весь дом, и слуги сломя голову примчались в детскую.
— Доктора! Быстрее! — вскричала я, прижимая к себе извивающуюся от боли малышку.
Потом я отогнула одеяло, чтобы посмотреть, кто это, и увидела, что это тётушкина (да и всеобщая) любимица — наш маленький, ласковый ягнёночек, наша лапушка Эмма.
Должно быть, доктор Эллиот прилетел буквально на крыльях, потому что я не успела даже рассердиться на него за промедление. Он прикасался к Эмме нежно, как мать. Мы отрезали и оторвали все клочки обгоревшей одежды, и он своими руками перевязал ей ожоги. Мне он не сказал ни одного слова, я ему тоже. На этот раз ему не пришлось напоминать мне о том, что надо сдерживать свои чувства. Я была холодна и черства, как камень.
Но когда пронзительные вопли малышки понемногу начали затихать (видимо, начали действовать успокоительные капли, которые доктор Эллиот дал ей с самого начала), я вдруг почувствовала в затылке некое ощущение, которое мгновенно одолевает даже самых упрямых и героически настроенных людей. Я лишь успела передать Эмму доктору — и тут же брякнулась в обморок. Правда, я сразу же пришла в себя, никто даже не успел подбежать, чтобы поднять меня. Тут доктор Эллиот передал Эмму миссис Эмбери (которая давно уже скинула своё пальто и всё это время плакала), подошёл ко мне и негромко произнёс:
— Прошу Вас, пойдите, пожалуйста, к себе и прилягте. И Вам совсем не нужно встречаться со мной, когда я буду навещать девочку. Увольте себя, по крайней мере, хоть от этой неприятности.
— Ничто на свете не заставит меня покинуть Эмму даже на минуту, — с вызовом ответила я.
К этому времени миссис Эмбери удалось убаюкать малышку, и та спала у неё на руках, бледная и совершенно измученная.
— Вы непременно должны немного полежать, мисс Мортимер, — сказал доктор Эллиот, подымаясь. — Я зайду через пару часов, чтобы посмотреть, как дела у вас обеих.
Он стоял и смотрел на Эмму, но не уходил. Тогда миссис Эмбери задала вопрос, который я не осмеливалась вымолвить:
— Её жизнь в опасности?
— Трудно сказать. Надеюсь, что нет. Хочется верить, что присутствие духа мисс Мортимер и то, как быстро и умело она потушила пламя, спасло девочке жизнь.
— Но это всё не я, это Люси! — с горячностью вскричала я.
Ах, как я завидовала тому, что она стала героиней дня, — и тому, что доктор Эллиот подошёл к ней с удивлённой и обрадованной улыбкой, взял её за руку и сказал:
— Поздравляю Вас, Люси! Как же будет рада Ваша матушка!
Я старалась думать только о бедняжке Эмме и о том, какое удивительное вознаграждение тётушка получила за свою доброту по отношению к Люси. Однако мысли мои упрямо сворачивали на меня саму: что сама я в подобных обстоятельствах просто потеряла бы голову и ничего не смогла бы сделать. В конце концов эти размышления и всякие другие чувства так нахлынули на меня, что я разразилась слезами.
— Да, да, поплачь, поплачь хорошенько, — сказала миссис Эмбери, бережно переложила Эмму на кушетку и, подойдя ко мне, обняла меня. — Тебе это будет полезно, милая моя, бедная девочка!
Она тоже плакала вместе со мной, пока у меня не кончились силы, и я прилегла и попыталась заснуть.
После этого и дни, и недели вдруг стали ужасно длинными.
Мамуле было страшно тяжело с нами обеими; она беспокоилась за Эмму, а кроме того ей ещё приходилось терпеть мой раздражительный и взбалмошный нрав.
Доктор Эллиот приходил и уходил. Наконец он объявил, что опасность позади и что наша терпеливая малышка скоро выздоровеет. Однако его визиты не стали реже; он продолжал появляться по два или даже три раза в день. Иногда я хотела, чтобы он рассказал нам о своей новой пассии, но в другие дни чувствовала, что не вынесу и одного упоминания её имени. Однажды мама так плохо себя чувствовала, что мне пришлось помогать ему перевязывать Эммины ожоги. Я не удержалась и сказала:
— Знаете, даже нежное и полное любви прикосновение матери покажется грубым и неловким по сравнению с тем, как осторожно и умело Вы перевязываете Эмме раны.
Он благодарно посмотрел на меня, но сказал вот что:
— Я рад тому, что Вы начинаете верить, что иногда и в каменных сердцах просыпаются кое-какие чувства.
В другой раз кто-то из присутствующих вскользь упомянул о женском непостоянстве. Начала всё миссис Эмбери. Я, конечно, тут же взвилась и накинулась на доктора.
Он ошеломлённо посмотрел на меня.
— Я-то лично вообще ничего не говорил, — объявил он.
Наверное, голос у меня был обиженный, потому что всё это время я думала про Ча... — то есть, про того, кто так быстро сменил меня на другую в своём ветреном сердце, — а ещё о том, как доктор Эллиот с такой же скоростью утешился новой любовью.
— Мне не нравятся эти огульные утверждения, — сказал он с явно заметной досадой.
— Я говорю то, что думаю, — упрямо пробормотала я.
— Тогда Вам следует научиться думать верно, — серьёзно ответил он.
— Кстати, а от Хелен тебе уже что-нибудь пришло? — бесцеремонно вмешалась миссис Эмбери.
— Да, вчера.
— Значит, на днях будешь ей отвечать, да? Можно я тоже вложу в конверт маленькую записочку? Или лучше оставь мне немножко свободного места в своём письме, в уголочке.
Её бестактность меня просто шокировала. Конечно же, эта Хелен и есть его новая пассия. Как же может женщина хоть с каким-то соображением даже помыслить о том, что он захочет оставить ей «уголочек» своего любовного письма?
— Я ушам своим не поверила, — сказала я ей позднее, — когда услышала, как Вы просите доктора Эллиота оставить Вам место в своём письме.
— Я не удивляюсь, — смеясь ответила она. — Наверное, Вы ещё не знаете, как это, считать каждый шиллинг и отказывать себе в удовольствии написать подруге, потому что не хватает денег на марку. Я так точно себе этого не представляла, пока не вышла замуж.
— Но разве можно просить мужчину о том, чтобы он разрешил Вам дописывать свои любовные письма? — запротестовала я.
— Ах, так вот откуда ветер дует! — воскликнула она, кивая своей хорошенькой головкой. — Ну тогда, милая моя, позвольте мне Вас обрадовать. Потому что это «любовное письмо» он пишет своей сестре, моей любимой подруге и самой прелестной и милой девушке на свете.
— А-а, вот как? — сказала я, немедленно успокоившись и придя в себя.
Придя в себя! А кто она вообще такая, эта «я», позвольте вас спросить? В моём несчастном теле как будто поселились сразу две души, и трудно понять, которая из них я сама, а которая нет. Вот как они себя ведут:

С Ц Е Н А   П Е Р В А Я

К э т и (обращаясь ко второму существу, которое мы назовём Кэт): «Твоя мама совсем устала, а ты весь день раздражена. Пойди-ка, обними её и скажи ей, как сильно ты её любишь».
К э т: «Да не могу я! К тому же, это покажется ей странным. И вообще я не люблю льстить и подлизываться. Кроме того, любой был бы раздражён, если бы чувствовал себя, как я».

С Ц Е Н А   В Т О Р А Я

К э т и: «Малышке Эмме скучно просто лежать, её надо чем-нибудь занять. Пойди, расскажи ей сказку».
К э т: «Я устала. Мне самой надо, чтобы меня кто-нибудь развлекал».
К э т и: «Но ведь девочка так терпеливо себя ведёт, и ей такое пришлось пережить!»
К э т: «Что ж, на мою долю тоже досталось. А если бы она не полезла тогда в камин, то ничего бы не случилось».

С Ц Е Н А   Т Р Е Т Ь Я

К э т и: «Что-то ты сегодня совсем раздражённая. Пойди-ка наверх, в свою комнату, и помолись о терпении».
К э т: «Не может же человек всё время молиться! Мне не хочется».

С Ц Е Н А   Ч Е Т В Ё Р Т А Я

К э т и: «Ты ведёшь себя с доктором Эллиотом просто возмутительно! Наверное, он скоро тоже начнёт избегать тебя, как ты избегаешь его».
К э т: «Даже имени его слышать не хочу. К тому же я его вовсе не избегаю».
К э т и: «Ты совершенно не заслуживаешь того, чтобы он был о тебе хорошего мнения».
К э т: «Нет, заслуживаю!»

С Ц Е Н А   П Я Т А Я

Утром, только что проснувшись.
К э т и: «Эх! Какая же я всё-таки противная девчонка! Эгоистичная, тщеславная, всё время раздражаюсь, всеми командую! Только и думаю, что о себе. При докторе Эллиоте веду себя как героиня; но стоит ему уйти, превращаюсь в капризного, избалованного ребёнка. Бедная мамочка! Как она ещё терпит меня? А что до моего благочестия, то дела у меня сейчас — хуже некуда».
К э т (через несколько часов): «Ну что ж, надо признать, что у меня настоящий дар обращаться с детьми! И вообще я очень даже милый человек, иначе мама не любила бы меня так сильно. Всегда веду себя учтиво (ну, может быть, кроме тех моментов, когда нервничаю или болею) и раздражаюсь сейчас гораздо меньше, чем раньше. Я никогда не думаю о себе, но всё время делаю что-нибудь для других. Что касается доктора Э., то я благодарю Небо, что ни разу не унизилась до того, чтобы «завлекать» его кокетливыми ужимками и льстивыми словечками. Он видит меня такой, какая я есть. А ещё я по-настоящему посвящена Богу. Люблю читать хорошие книги и бывать среди благочестивых людей. И молюсь я много. Меня бросает в дрожь при одной только мысли о неблагочестивом поступке. Мама мною гордится — да это и неудивительно! Очень немногие девушки вели бы себя так мудро и сдержанно, как я, когда Эмма обожглась. Может, я не такая приветливая, как некоторые другие. Но это даже лучше. Терпеть не могу слащавых людей. Зато у меня сильный характер, а это гораздо лучше, и я, несомненно, заслуживаю всяческого уважения».
Милый мой, бедный Дневник! — как ты можешь терпеть подобную ерунду, а? Только всё же скажи мне: кто я на самом деле — Кэти или Кэт?

Глава X

20 апреля

Вчера впервые после того случая с Эммой я, наконец, почувствовала себя вполне сносно и скакала по дому в довольно весёлом (для меня) расположении духа. Мне зачем-то понадобилась мама, и я, напевая, влетела в гостиную, где она только что сидела. Однако её там уже не было, а был доктор Эллиот. От неожиданности я отшатнулась и хотела было уже скрыться, но он удержал меня.
— Войдите, я прошу Вас, — сказал он, и с каждым словом его голос становился всё более и более хриплым. — Давайте покончим с этим раз и навсегда.
— Вы о чём? — спросила я, подходя к нему всё ближе и вглядываясь в его лицо, которое было совсем бледным.
— О том, что Вы явно боитесь оставаться со мной наедине, боитесь того, что я могу сказать. Позвольте мне уверить Вас, что ничто на свете не заставит меня ещё раз обидеть Вас, навязывая Вам свои признания, — по-моему, именно этого Вы так страшитесь, да? Я не могу заставить Вас полюбить меня, да и не стал бы, даже если бы мог. Если Вам когда-нибудь понадобится друг, я всегда буду в Вашем распоряжении. Но, пожалуйста, не надо всё время думать обо мне как о влюблённом, который только и ждёт подходящего момента, чтобы снова напомнить Вам о своей любви. Я больше никогда, никогда не упомяну о ней!
— Конечно, не упомянете! — вырвалось у меня. Лицо моё запылало, и слёзы унижения покатились по щекам. — Так я и знала, что Вы не любите меня! Так я и знала, что Вы давным-давно меня разлюбили!
Не знаю, кто из нас сделал первый шаг (не думаю, чтобы это был он, и уж, конечно, это была не я!), но через минуту я оказалась в его больших, уютных объятиях, и началась совершенно новая жизнь!
Через несколько минут мама открыла дверь, но, увидев, что творится в гостиной, быстренько упорхнула прочь.

21 апреля

Я слишком счастлива, чтобы писать. Подумать только, как сильно мы любим друг друга! А мама ведёт себя ну просто, как ангел!

25 апреля

Когда человек так сокрушительно счастлив, как я, ему не хочется много говорить. Я хожу по улицам, не чуя под собой ног от радости, по дому летаю как на крыльях, и целую всех подряд.
Теперь, глядя на Эрнеста (так он велит мне его называть) непредубеждёнными глазами, я удивляюсь тому, что когда-то могла считать его неуклюжим. И какая же я глупышка, что приняла его достоинство и мужественность за почтенный возраст!
Однако как это странно, что такой осторожный, уравновешенный человек взял да и влюбился в меня в тот день в воскресной школе. А ещё более странно то, что я, со всей своей порывистой, опрометчивой натурой, совершенно сознательно начала любить его!
Мне ни за что не записать всего того, что нам постоянно хочется друг другу сказать. Боюсь, мы страшные эгоисты, потому что каждый вечер оставляем маму одну.

5 сентября

Какое чудесное получилось лето! Понятно, нам пришлось на пару месяцев увезти детей в деревню, но письма Эрнеста — это почти что даже лучше, чем сам Эрнест! Я ему написала столько, что хватит на дюжину книг. Сейчас мы отправляемся назад в город. В последнем письме Эрнест пишет, что ездил домой, и его мама счастлива слышать о нашей помолвке. Ещё он написал, что навестил одну пожилую даму, которую знает и любит с самого детства, и рассказал ей наши новости.
«Когда я сообщил ей, — пишет он, — что нашёл самую прелестную, благородную и любящую из земных женщин, она сказала только: «Конечно, конечно!» Но ведь ты-то, дорогая моя, знаешь, что это совсем не «конечно» и не «само собой разумеется», но самое странное, самое чудесное событие человеческой истории!»
Потом он описал мне сцену, которую ему довелось наблюдать совсем недавно, присутствуя при смерти девушки моего возраста; она оставляла мир и все земные радости, но с просветлённым от ликования лицом готовилась к встрече с Христом, — всё это донельзя тронуло Эрнеста и пробудило в нём подлинное красноречие. Ах, как же я рада, что на мою долю выпало быть рядом с человеком, вся жизнь которого посвящена служению другим людям! Я уверена, что уже одно это само по себе поможет ему всегда оставаться бескорыстным и самоотверженным. Как это чудесно, любить такого мужчину! Как я счастлива, что буду сопровождать его к больным и умирающим! Он уже научил меня тому, что уроки, приобретённые в местах скорби, намного перевешивают всё то, чему можно научиться из книг и даже из проповедей.
А теперь, дорогой мой Дневничок, я расскажу тебе страшную тайну, которая связана уже не со смертью, а с жизнью.
Я ВЫХОЖУ ЗАМУЖ!!!
Подумать только! Я всегда буду рядом с Эрнестом! Каждый день сидеть с ним за столом, молиться вместе с ним, ходить с ним в церковь, — он будет мой, до конца мой! Я уверена, что на земле нет другого такого человека, которого я могла бы любить так сильно, как люблю его. Мысль о том, чтобы выйти замуж за Ча... — то есть, о том, чтобы та глупая, ребяческая помолвка могла закончиться замужеством, всегда была мне отвратительна. Но Эрнесту я отдаю себя с радостью и от всего сердца.
Как милостив ко мне Господь! Я молюсь и надеюсь, что эта новая, всепоглощающая любовь не нарушила и никогда не нарушит моей близости с Ним. А если бы я знала, что всё-таки нарушит, — интересно, хватило бы у меня смелости отречься от неё?

16 января 1837 года

Вчера у меня был день рождения, а сегодня состоится наша свадьба. Мы собирались отпраздновать всё в один день, но в этом году пятнадцатому числу непременно надо было случиться в воскресенье.
Я уже одета и только что прогнала всех из своей комнаты, где мне пришлось пережить столько унижения и столько радости. Перед тем как я отдам себя Эрнесту и навсегда покину родительский дом, мне хотелось бы ещё раз посвятить себя Богу. Последнее время я была слишком поглощена своей земной любовью и теперь поражаюсь, насколько безраздельно она заполняет мои мысли. Но я всё равно буду принадлежать Богу и непременно начну свою семейную жизнь в страхе Господнем, уповая на Него в том, что Он поможет мне стать самоотверженной, любящей женой.

25 января

У нас получилось замечательное свадебное путешествие. Сначала Эрнест хотел свозить меня к своим, чтобы я повидала его маму и сестру. Он ни словом не обмолвился о том, что хочет, чтобы и они на меня посмотрели. Однако матушка его нездорова. Я ужасно этому рада. То есть, я рада, что удалось избежать этого визита, где меня непременно начали бы разглядывать и обсуждать. Не сомневаюсь, они все стали бы ко мне придираться, а я так не люблю, когда ко мне придираются.
У нас свой дом, и я стараюсь всей душой войти в домашние заботы. Никогда не думала, что Эрнест столько времени будет проводить с больными. Мне страшно одиноко. Тётушка старается почаще меня навещать, да я и сама хожу к ним почти каждый день, но всё равно это не очень помогает. Как только улучу удобный момент, обязательно попрошу Эрнеста, чтобы мама переехала к нам. Нехорошо, что она осталась одна. Я надеялась, что он и сам это предложит. Но мужчины совсем не то, что женщины. Мы-то обо всём успеваем подумать.

16 февраля

Сегодня закончился наш медовый месяц. Честно говоря, мёда в нём оказалось гораздо меньше, чем я предполагала. Я думала, что Эрнест хотя бы вечерами будет дома, будет читать мне вслух, а я буду играть на рояле и петь, и нам будет так хорошо вдвоём. Но теперь, заполучив меня себе, он, по-видимому, успокоился и стал невозмутимо заниматься своими обычными делами, как будто мы женаты уже тысячу лет. Утром он отправляется навещать своих пациентов по списку и целый день то приходит, то уходит. После обеда только мы присядем, чтобы немножко поговорить, — непременно раздаётся звонок, и его вызывают к больному. А вечером он уходит к себе в кабинет, садится к столу и без конца читает. Ну, то есть, конечно, не всё время, — но всё равно он просиживает там целыми часами.
А сегодня он принёс мне долгожданное письмо от мамы! Я начала его читать и не смогла удержаться от слёз, такое оно было доброе и заботливое. Эрнест был изумлён. Он отбросил газету, подошёл ко мне, обнял меня и спросил:
— В чём дело, лапушка?
Тут-то всё и выплеснулось наружу. Я сказала, что чувствую себя одинокой и не привыкла проводить вечера совершенно одна.
— Почему же ты, глупышка, не пригласишь к себе подруг? — спросил он.
— Не хочу я подруг, — всхлипывала я. — Я хочу с тобой.
— Ну конечно, радость моя! Что ж ты не сказала мне об этом раньше? Конечно же, я буду сидеть тут, с тобой, если ты этого так хочешь!
— Ах, ты будешь сидеть со мной только потому, что я этого хочу? Если так, тогда лучше и не надо! — надулась я.
На его лице отразилось недоумение.
— Тогда я не знаю, что делать, — признался он, и весь его вид выражал совершенно уморительную растерянность. Однако затем он прошагал к себе в кабинет и вернулся, неся с собой кипу старых заплесневелых книг.
— Ну вот, Кэти, — сказала он. — Теперь, по-моему, мы поняли друг друга. Я ведь могу читать и здесь. Возьми и ты книжку и увидишь, как нам будет хорошо и уютно.
Сердце моё недовольно и печально заворочалось. Может быть, я веду себя неразумно и по-детски? Так что же такое семейная жизнь? Встречаться за столом, время от времени целоваться и иногда говорить ласковые слова? Или это священный союз двоих, идущих по жизни рука об руку, знающих радости и печали друг друга и шагающих вместе к Небесам?

17 февраля

Сегодня к нам заходила миссис Эмбери. Мне так хотелось поделиться с нею своими впечатлениями и попытаться понять, не сама ли я виновата в том, что не слишком счастлива. Но я не смогла открыть ей своё сердце и заговорить о таком сокровенном предмете. Правда, мы всё равно поговорили о том о сём, и я немного успокоилась — по крайней мере, пока.
По её словам, первое, что должна усвоить всякая жена, — это готовность позабыть о себе самой. Может быть, она заметила во мне что-то такое, что побудило её об этом заговорить? Мы встречаемся довольно часто — отчасти потому, что наши мужья так дружат между собой, и отчасти потому, что она так же любит музыку, как и я, так что мы с ней нередко играем и поём вместе, — и каждый раз она непременно говорит что-то подбадривающее и полезное, и её слова всегда укрепляют во мне самые благочестивые намерения и желания. Но ей самой неизвестны моё отчаяние и внутренняя борьба, — и вряд ли она когда-нибудь испытает нечто подобное. Её кроткая натура немедленно отзывается на всё доброе. Я искренне благодарна ей за то, что она любит меня, потому что она и в самом деле меня любит, хотя прекрасно видит все мои недостатки.
Интересно, а почему это именно женщины должны учиться забывать о себе? Почему это не относится к мужчинам?

18 февраля

Дядя говорит, что своей жизнью обязан исключительно Эрнесту, который, несмотря на сопротивление всех других врачей, в самый нужный момент настоял на том, чтобы он оставил все дела и отправился в Европу. У дядиного компаньона были точно такие же симптомы, а теперь его внезапно разбил паралич, и он вряд ли поправится.
Очень приятно слышать, как Эрнеста хвалят, и это удовольствие выпадает мне довольно часто, потому что меня постоянно навещают его друзья и с жаром рассказывают о его искусных руках. Одна женщина поведала мне, как во время болезни её молоденькой дочери он каждый день молился с ней, так умело врачуя ей душу, что всякий страх перед смертью растаял без следа и под конец она уже с радостным нетерпением ждала дня своего ухода, — да так и ушла, со счастливой улыбкой на устах. Кажется, он тоже как-то упоминал об этом случае, но ни словом не обмолвился, что именно ему удалось подготовить больную девушку к смерти. Я и представить себе не могла, что он на такое способен.

24 февраля

Эрнеста нет уже неделю. Его матери стало хуже, и он уехал. Я тоже хотела поехать с ним, но он сказал, что дело того не стоит, потому что ему придётся сразу же вернуться. Пока Эрнеста нет, его больными занимается доктор Эмбери, а миссис Эмбери и тётушка с детьми забегают ко мне почти каждый день. Миссис Эмбери нравится мне всё больше и больше. Она совсем не так бойка на язык, как я, но мне кажется, что она соглашается со мной гораздо чаще, чем сама готова в этом признаться.

25 февраля

Эрнест пишет, что мать его опасно больна, и, судя по его письму, он совершенно подавлен. Я-то, эгоистка, хочу, чтобы он любил только меня одну, — но ведь я же сама возненавидела бы его, не люби он свою мать! Бедный мой Эрнест! Если она умрёт, он совсем потеряется от горя!

27 февраля

Она умерла в тот же самый день. Как мне хочется скорее броситься к нему и утешить! Ни о чём другом я даже думать не могу! Днём и ночью я молюсь, чтобы Бог помог мне быть для него лучшей женой.
Вместе с письмом Эрнеста пришло ещё одно, от мамы. Кажется, она скучает по мне гораздо сильнее, чем говорит. Как только Эрнест вернётся домой, я упрошу его позволить ей приехать и поселиться с нами. Я уверена, что он согласится; он уже её любит, а теперь, когда его матушки не стало, моя мама станет для него настоящим утешением. Я не сомневаюсь, что вместе с ней наш дом может стать только счастливее.

28 февраля

Какой кошмар! Весь день я плачу и обзываю себя самыми дурными прозвищами, какие только могу придумать. Эрнест пишет, что они решили продать старый дом и развезти оставшихся членов семьи по родственникам. На нашу долю достались его отец и сестра Марта, и теперь Эрнест хочет, чтобы я немедленно приготовила для них две комнаты.
Вот так из моей замужней жизни одним махом выхватили всю красоту и радость! И удар этот нанесла мне рука, которую я больше всего люблю. Никогда не могла бы подумать, что он способен на такую жестокость!
Меня буквально разрывает на части от противоречивых чувств и мыслей. В один момент я вся переполняюсь нежностью и состраданием к бедняжке Эрнесту и готова чем угодно жертвовать ради его удовольствия. Через минуту я горько обижаюсь за то, что он вот так единолично, не спрашиваясь, растоптал моё счастье. Вот если бы он посоветовался со мной и позволил мне войти в его интересы и заботы! Не такая уж я и эгоистка, чтобы не понять, как всё это важно и нужно! Но он навязывает мне двух совершенно незнакомых людей и навсегда закрывает двери нашего дома для моей мамочки. Потому что она, конечно же, не сможет жить с нами, если приедут эти двое.
И кто знает, что это за люди? Я не с каждым смогу сойтись, и не каждый способен ужиться со мной. Вот если бы вместо Марты нам досталась Хелен, это было бы хоть каким-то облегчением. Я наверняка смогла бы полюбить её, и она тоже приспособилась бы ко мне. Но всякие там Марты... их я откровенно побаиваюсь. Ой, мамочка, какое же змеиное гнездо расшевелили во мне все эти события! Разве можно думать лишь о своём несчастье в то время, как матушку Эрнеста, которую он так любил, только-только похоронили? Сердца у меня нет, я чёрствая и холодная, как каменный истукан. Как хорошо наконец-то увидеть, что я на самом деле за человек!
Записав всё это, я попыталась рассказать обо всём Богу, но от слёз не могла вымолвить ни слова. Тогда я пошла и начала убирать и готовить комнаты. Сколькими милыми вещицами я собиралась украсить нашу лучшую комнату для гостей, которую думала отдать маме! Я заставила себя украсить и убрать всё точно так же для отца Эрнеста. Я притащила туда своё любимое мягкое кресло, стоявшее до сих пор в моей комнате. На небольшой столик рядом с ним мы положили Библию с крупно напечатанными буквами, — а ведь я так долго мечтала видеть здесь милое, бледное лицо моей дорогой мамочки, чтобы она год за годом сидела тут, в этом кресле! Единственное, что я оставила себе, это папин портрет. Это-то ему уж никак не понадобится!
Когда всё было готово, я пошла и погрозила кулаком существу, выглянувшему на меня из зеркала.
— Что, получила? — воскликнула я. — А ты ведь не хотела отдавать ни кресло, ни столик, ни Библию, в которой собиралась записать имена своих десяти детей! Но ничего у тебя не вышло! Вот так!

3 марта

Они приехали вчера вечером, около семи, как раз к чаю. Я так была рада снова заполучить себе Эрнеста, что даже к нашим гостям отнеслась с приветливой учтивостью. Однако Эрнест тут же вывел меня из себя, назвав меня полным именем, Кэтрин, — хотя знает, что я терпеть не могу это имя и люблю, чтобы меня называли Кэти (как будто я и вправду самая милая и ласковая девочка на свете). Конечно же, и его отец, и Марта тоже начали называть меня полным именем.
Его отец ещё выше, чем сам Эрнест, кожа его ещё смуглее, а глаза и волосы — ещё чернее, чем у сына.
Марта — старая дева.
Я приготовила для них чудесный ужин, думая, что после дороги им захочется съесть что-нибудь посытнее. Может, конечно, в разнообразном наборе деликатесов и было какое-то проявление тщеславия, и я заслуживаю того унижения, которое испытала, увидев, как оба наших гостя с отвращением оттолкнули от себя тарелки. Эрнест тоже поморщился от досады и выразил сожаление о том, что на столе не оказалось ничего, что было бы им по вкусу.
Марта пробормотала, что от молодых хозяек многого ожидать не приходится, и я втайне на неё обиделась, потому что и прекрасный сдобный хлеб, и другие лакомства, стоявшие на столе, были делом рук вовсе не молодой неопытной хозяйки, а старой кухарки Хлои, которая уже двадцать лет заправляет кухней дома у тётушки.
Сразу после неудавшегося ужина Эрнест отправился к доктору Эмбери справиться насчёт своих пациентов, а мы втроём провели вместе скучнейший вечер, так как я могла думать только о том, когда же он вернётся. Чем больше я старалась думать о чём-то другом, тем труднее мне было сосредоточиться.
Наконец, Марта спросила, во сколько мы завтракаем.
— Ровно в половине восьмого, — ответила я. — Эрнест очень пунктуально относится к завтраку. А вот для обеда и ужина у нас нет строго определённого часа.
— Это очень поздно, — отрезала она.— Отец поднимается очень рано, и завтрак ему нужно подавать немедленно.
Я сказала, что прослежу, чтобы ему подавали завтрак так рано, как он только пожелает, — хотя предвидела, что для этого придётся сразиться с гневным божеством, полновластно царящим у нас на кухне.
— Не стоит беспокоиться. Я сама переговорю об этом с братом, — отчеканила Марта.
— А Эрнест этим не занимается, — быстро ответила я.
Она посмотрела на меня так, как будто от изумления утратила дар речи, а потом в комнате воцарилось долгое молчание, во время которого она то и дело покачивала головой. Наконец она вопросила:
— Вы что, сами пекли хлеб, который был сегодня за ужином?
— Нет, я вообще не умею печь хлеб, — ответила я, улыбаясь тому явному ужасу, который вызвали у неё мои слова.
— Не умеете печь хлеб? — воскликнула она.
Тут в меня не иначе, как вселился сам дух проказливости, и я с невинным видом спросила:
— Нет. А Вы что, умеете?
Теперь я знаю, что, пожалуй, существует один единственный вопрос, который был бы для неё ещё большим оскорблением: «А знаете ли Вы Десять заповедей?»
Старая дева, которая всю жизнь провела на ферме, — да чтобы она не умела печь хлеб!!!
Но уже через секунду мне стало стыдно, и я раскаялась в том, что не удержалась и забыла о вежливости к своей гостье, да ещё только что приехавшей от смертного одра своей матери. Я бросилась к ней через всю комнату, схватила её за руку и горячо выпалила:
— Пожалуйста, простите меня! Я не подумала, прежде чем это сказать!
Она в немом изумлении уставилась на меня, по-видимому, не заметив ничего такого, что ей нужно было бы прощать.
— Как Вы меня напугали! — сказала она. — Я уж подумала, Вы внезапно помешались.
Я вернулась на своё место, весьма подавленная. Всё это время отец Эрнеста молча сидел в углу, серьёзный и угрюмый. Но тут он заговорил:
— А в котором часу мой сын проводит семейную молитву? Мне хотелось бы подняться к себе. Я очень устал.
Наша семейная молитва по вечерам состоит в том, что перед сном мы с Эрнестом рука об руку встаём на колени в своей комнате возле кровати. Ужаснувшись при мысли о том, что нам придётся изменить этот драгоценный домашний обычай, я быстро ответила:
— Ой, знаете, трудно сказать заранее, как получится. По вечерам Эрнеста часто не бывает дома, и иногда мы не ложимся допоздна. Я надеюсь, что Вы не будете чувствовать себя обязанным его дожидаться.
— Я надеюсь, что исполню свой долг, чего бы мне это ни стоило, — ответил он.
Ах, как же мне хотелось, чтобы они уже отправлялись спать!
Было уже десять часов, и я совсем устала и изнервничалась. Обычно если Эрнест задерживается допоздна, я ложусь на диванчик и дожидаюсь его, а когда он приходит, встречаю его вся свежая и отдохнувшая. Но теперь мне пришлось терпеливо высиживать время до его прихода, даже не зная, долго ли ещё придётся ждать. Чем бы себя занять? Я помешала огонь и при этом опрокинула каминные щипцы и совок для угля. Потом я откинулась на спинку стула и посидела так. Потом снова наклонилась вперёд, прислушиваясь, нет ли на лестнице шагов. Наконец он пришёл.
— Как, вы ещё не спите? — спросил он. Как будто бы я могла пойти спать! — ведь после его приезда мы виделись буквально несколько минут!
Я объяснила, почему мы не ложились. После совместной молитвы мы с ним проводили гостей в их комнаты. Потом мы вернулись в гостиную — и как же я была рада наконец-то успокоить свою измученную душу в родных объятиях Эрнеста и послушать его немногословный рассказ о последних часах жизни матери.
— Теперь тебе придётся любить меня ещё крепче, — сказал он. — Ведь я потерял своего самого близкого друга.
— Конечно, милый, — сказала я. Как будто это возможно, любить его ещё крепче! Всё время, пока мы разговаривали, сверху доносился ужасный грохот и скрежет, но Эрнест как будто ничего не замечал. А сегодня утром обнаружилось, что то ли сама Марта, то ли её отец, то ли оба вместе передвинули всю мебель в его комнате, и теперь на неё страшно смотреть.

Глава XI

10 марта

Всё гораздо хуже, чем я могла себе представить. По всей видимости, Эрнест взглянул на меня глазами своего отца (который не иначе как страдает разлитием желчи и относится ко всему с подозрительным предубеждением) и теперь относится ко мне гораздо прохладнее, чем до отъезда домой. Марта всё ещё отказывается есть как следует, проглатывает ровно столько пищи, чтобы еле-еле поддерживать своё существование, и восседает за столом с видом мученицы. Отец её питается исключительно сухим печеньем и компотом из чернослива, а поев, вперяет в меня свои скорбные глаза и с печальным осуждением следит за каждой ложкой, которую я отправляю в рот, по-видимому, недоумевая, как это можно набивать себе желудок таким количеством нездоровой пищи.
К тому же Эрнест явно проводит со мной гораздо меньше времени, чем раньше, и каждый вечер только и делает, что читает и пишет у себя в кабинете.
Вчера я вернулась домой после приятной прогулки, которая очень меня подбодрила. К тому же мне удалось забежать к тётушке, и за ужином я начала оживлённо и весело рассказывать о последних проказах ребятишек. Никто не улыбнулся и вообще никак не отреагировал на мой рассказ, а после ужина Эрнест отвёл меня в сторонку и сказал — правда, мягким и добрым голосом, — но всё-таки сказал:
— Моей жёнушке придётся теперь вести себя осмотрительнее и думать о том, как и что она говорит в присутствии моего отца. Он страшно боится всего, что хоть сколько-то отдаёт легкомысленным смехотворством.
Тут все скопившиеся запасы моего гнева разом взорвались:
— А-а, теперь мне всё понятно! — с горячностью воскликнула я. — Ты вместе с папочкой и сестрицей задумал втиснуть меня в такие узюсенькие рамки, что и дышать нельзя! Я это сразу увидела, как только вы приехали! Только знаешь ли, даже втроём вам со мной всё равно не справиться! И в том, что я говорила, не было ничего плохого! — совершенно ничего плохого! А если ты женился на мне только ради того, чтобы сделать из меня замороженную куклу, так чего же ты мне раньше этого не сказал, пока у меня ещё было время передумать?
Эрнест стоял передо мной с таким видом, как будто ему надо было разрешить трудную задачу, но он не знал даже, с какой стороны за неё взяться.
— Да самое лучшее во мне — это моя душа! — кричала я. — Девушка моего возраста и не должна вести себя как сорокалетняя женщина! Если твоему отцу я не нравлюсь, то пусть отправляется куда угодно, — только нечего ему нашёптывать тебе про меня всякие глупости, чтобы ты становился чёрствым и холодным, как камень! Вот моя мама наоборот любила, когда я рассказывала ей всякие весёлые истории, и лучше бы я осталась с ней навсегда!
— Ты действительно жалеешь, что вышла за меня замуж? — серьёзно спросил он. Его тревожный, вдруг охрипший голос сразу привёл меня в чувство.
— Нет, — ответила я. — Не жалею. Просто я сильно-сильно люблю тебя, а ты так сдержан и холоден, что сердце у меня всё изголодалось и истосковалось. А тут ещё ты привозишь отца и сестру — а ведь ты даже не спросил меня, согласна я или нет. И мама моя теперь не может к нам приехать, а ведь она живёт совсем одна, и это нехорошо! Кроме того, я всегда говорила, что мой муж должен принять в семью и мою маму. Я и не думала, что меня ждёт такое разочарование!
— Может быть, ты успокоишься немного и выслушаешь меня? — попросил он.
Но я никак не могла успокоиться. Во мне прорвались какие-то глубоко запрятанные заслонки, потоки слёз рвались наружу, и мне просто надо было все их выплакать. Если бы у меня был кто-то другой, с кем можно поделиться этими печалями, то я, наверное, нашла бы им выход, но не было никого, с кем я была бы вправе говорить о муже.
Эрнест молча ходил взад-вперёд. Ах, если бы он подошёл и обнял меня и я могла бы плакать у него на груди! Если бы мне только почувствовать, что он любит и жалеет меня!
Наконец, когда я немного успокоилась, он подошёл и присел рядышком.
— Для меня всё это — как гром среди ясного неба, — сказал он. — Я не знал, что из-за меня сердце твоё истосковалось и изголодалось. Я не знал, что ты хочешь привезти к нам маму. И я считал само собой разумеющимся, что моя жена, у которой такой возвышенный и героический характер, поддержит меня в исполнении всякого долга и с радостью примет моего отца и сестру в нашем доме. Я не знаю, что теперь делать. Может, отправить их куда-нибудь в другое место?
— Нет, нет! — вскричала я. — Просто говори со мной ласково, Эрнест, просто люби меня, просто смотри на меня своими, а не чужими глазами. Ты же знал все мои недостатки, когда женился, — я никогда их от тебя не скрывала.
— А ты думала, у меня самого их нет? — спросил он.
— Н-нет, — ответила я. — Я не видела в тебе никаких недостатков. Все вокруг говорили, какой ты благородный и замечательный, и потом тогда вечером ты прочитал такую чудесную проповедь...
— Что толку читать чудесные проповеди, если не можешь так же чудесно жить? — грустно произнёс он. — Как же это так получается? Мы с тобой, два христианина, допускаем, чтобы у нас в доме происходили подобные сцены. Неужели ты так и будешь изводиться из-за того, что я не могу любить так же яростно и пылко, как ты? И неужели мне придётся проводить жизнь в усталом отчаянии, зная, что я не способен насытить твою душу?
— Но Эрнест, раньше же у тебя получалось! — запротестовала я. — Ах, как я была счастлива в те первые дни, когда мы всё время были вместе и ты так любил меня!
С этими словами я соскользнула на пол и снизу вглядывалась в его бледное, беспокойное лицо.
— Девочка моя родная, — сказал он, — я и сейчас люблю тебя, даже больше, чем ты можешь себе представить. Но ведь ты не прикажешь мне оставить работу и всеми днями только и делать, что признаваться тебе в любви?
— Ты же знаешь, что я не дурочка, — вскричала я, — и с твоей стороны нечестно и несправедливо так говорить. Я не прошу ничего сверхъестественного. Мне просто хочется, чтобы каждый день ты хоть как-то проявлял ко мне любовь и внимание, — и мне просто кажется, что люби ты меня так сильно, как я тебя, это получалось бы у тебя совершенно естественно.
— Дело в том, — возразил он, — что я очень поглощён работой. Ты знаешь, сколько в ней беспокойства и по-настоящему серьёзных забот. Большую часть дня я провожу возле страдающих или умирающих людей. Может быть, из-за этого я и кажусь холодным и отстранённым, но поверь, я люблю тебя ничуть не меньше. Напротив, эти страдания постоянно напоминают мне, как коротка и печальна человеческая жизнь, и ты становишься для меня вдвойне дороже, ведь я понимаю, что и болезни, и смерть рано или поздно войдут и в наш дом.
Я прижалась к нему, когда он выговорил эти жуткие слова, и дикий ужас охватил меня.
— Ах, Эрнест, обещай, обещай мне, что ты не умрёшь первым! — взмолилась я.
— Глупышка, — улыбнулся он и вдруг сбросил с себя всякую сдержанность и стал таким милым и ласковым, о каком только может мечтать самое весёлое и нежное сердце на свете. Потом он снова посерьёзнел.
— Знаешь, Кэти, — сказал он, — мне кажется, если ты постараешься раз и навсегда запомнить, что я не умею проявлять свои чувства в пылких порывах и страстном пламени, как ты, но при этом всё равно люблю тебя всем своим сердцем, то тем самым ты убережёшь себя — да и меня тоже — от многих ненужных страданий.
— Но я хочу, чтобы ты проявлял свои чувства! — настаивала я.
— Тогда тебе придётся меня этому научить. А что касается моего отца и сестры, то, может, со временем мы придумаем, как облегчить тебе жизнь. А пока попробуй, пожалуйста, терпеливо переносить те неудобства, которое они тебе приносят, — ради меня.
— Да подумаешь, неудобства! Ах, Эрнест, ну почему же ты никак не можешь меня понять? Мне просто не хочется, чтобы они вклинивались между нами и настраивали тебя против меня.
Тут в дверь позвонили, и Эрнеста позвали к больному, — ещё удивительно, что до сих пор его не вызвали ещё раз сорок! — и он ушёл.
На душе у меня всё так же смутно и тяжко. Ну и чего я добилась этим скандалом? Абсолютно ничего! Бедный Эрнест! Как я могу так донимать его, когда ему и так несладко?

20 марта

Сегодня получила такое милое, такое чудесное письмо от мамочки. С какой дивной кротостью она принимает известие о том, что не сможет провести свои последние годы с нами! Как только подумаю об этом, на глаза наворачиваются слёзы. В чём же заключается тайна этого удивительного умения вот так сразу и радостно принимать Божью волю, какой бы она ни была? Ах, как бы и мне хотелось её узнать! Мама просит меня быть уважительной и приветливой по отношению к отцу и сестре Эрнеста и постоянно напоминать себе, что Небесный Отец специально дал мне такое испытание на самом пороге замужней жизни. Боюсь, что в пылу своего негодования на Эрнеста за то, что он привёз их сюда, я совершенно об этом позабыла.

3 апреля

Каждый день Марта с Эрнестом запираются в кабинете и просиживают там буквально часами. И ни от одного из них — ни малейшего намёка на то, чем они занимаются во время этих тайных встреч. Однако сегодня утром ко мне влетела наша верная, добрая кухарка Сара и объявила, что увольняется. Она сказала, что не станет жить сразу с двумя хозяйками, которые дают ей совершенно разные указания.
— Но хозяйка-то у нас одна, — возразила я. И тут выяснилось, что каждое утро Марта спускается на кухню, чтобы самолично приглядеть за мыльным отваром, следит за тем, чтобы не переводили зря муку, масло и яйца, и всё время ищет, на чём ещё можно сэкономить. Я вспомнила, что она спрашивала меня, слежу ли я за всем этим. По всей видимости, эти обязанности у неё стоят наравне с чтением Библии и молитвой.
Как только Эрнест освободился, я тут же примчалась к нему и излила ему своё возмущение.
— Знаешь, дорогая, — сказал он, — а может, тебе и правда передать ведение хозяйства Марте? И она будет довольна, и ты избавишься от многих мелочных и нудных забот.
Я прикусила язык, чтобы не сорваться и не наговорить чего-нибудь сгоряча, и снова отправилась к Саре.
— А если хозяйством займётся мисс Эллиот, а я перестану вмешиваться, Вы останетесь?
— Вот уж нет! Я её терпеть не могу — и видеть не хочу, как она всё время скряжничает и ужимается, сквалыга этакая!
— Что ж, тогда нам придётся Вас отпустить, — сказала я с достоинством, хотя внутри готова была разреветься. Когда же Сара пришла к Эрнесту за расчётом, он сам попытался уговорить её.
— Моя сестра возьмёт всё хозяйство в свои руки, — начал он.
— Да и пожалуйста, мне-то что? — воскликнула Сара. — А только мне она не нравится и не понравится никогда.
— Нравится она вам или не нравится, — продолжал Эрнест, — это отношения к делу не имеет. Можете не любить её сколько Вам угодно, только не уходите от нас.
— Ну уж нет, я не собираюсь оставаться, чтобы она всё время мною помыкала! — настаивала Сара.
В конце концов, она всё-таки ушла. Нам пришлось самим готовить ужин. Вернее, готовила Марта, потому что я, по её словам, только путаюсь под ногами и своей неловкостью действую ей на нервы. Я же совершенно сбилась с ног, надеясь подыскать какого-нибудь ангела с поварёшкой, который согласился бы жить в нашем раздёрганном семействе. Всё идёт совсем не так, как я себе представляла! Я-то хотела иметь весёлый, уютный дом, где сама была бы душой всякой радости, — безоблачный, спокойный дом, как у тётушки. Но отец Эрнеста сидит в углу, как туча угрюмого молчания, и одним своим присутствием давит на меня, как какой-то кошмарный сон. Марта не любит и презирает меня. Эрнест поглощён своей работой, и я почти его не вижу. Когда ему нужен совет, он идёт к Марте, а я сижу, оплёванная, униженная и пристыжённая, и спрашиваю себя, зачем он вообще на мне женился. Но иногда это отчаяние нарушается минутами безудержной радости. Эрнест становится совсем таким же, каким был в первые счастливые дни медового месяца, и я вмиг забываю обо всех обидах, ловлю каждое его слово и каждый взгляд, до краёв опьянённая блаженством.

2 октября

У нас снова получился скандал. Я долго сдерживалась, но потом взорвалась так, что всё вокруг разлетелось на тысячу кусочков. Последнее время за столом Эрнест всё время ухаживает за отцом и Мартой, а меня совершенно игнорирует. Казалось бы, мелочь — но она так взвинтила и расстроила мои и так порядком потрёпанные нервы, что в конце концов я прямо-таки вышла из себя.
Вчера пока эти трое преспокойно поглощали завтрак, я сидела над пустой тарелкой, смотрела на них, и внутри у меня всё кипело. Тут Эрнест обратился к Марте, и его слова стали для меня последней каплей:
— Марта, если у тебя будет сегодня время, зайди, пожалуйста, ко мне на полчасика. Мне надо с тобой посоветоваться насчёт...
— Да ладно, — сказала я, вставая со своего места и чувствуя, как лицо моё заливается краской, — не надо никуда уходить, чтобы от меня избавиться. Я сама уйду, и можете секретничать себе, сколько хотите, без меня — и завтракать тоже!
Не знаю, что поразило меня больше: ошеломлённое и печальное лицо Эрнеста или тот быстрый взгляд, которым обменялись Марта с отцом.
Он не удержал меня, и я отправилась наверх, донельзя жалкая и несчастная. Я слышала, как он прошёл к себе в кабинет, взял шляпу и ушёл обходить больных. Какой несчастной и одинокой я чувствовала себя, пока его не было! Я то начинала упрекать себя, то сердилась из-за нескончаемой череды мелких обид, которые и привели к сегодняшней безобразной сцене.
Наконец Эрнест вернулся.
Он был немного бледен и выглядел расстроенным.
— Ах, Эрнест! — воскликнула я, бросаясь к нему. — Прости, что я так себя вела! Но я, право, не могу больше терпеть всего, что у нас происходит. Я совсем измучилась. Все говорят, что я страшно похудела. Вот, пощупай мои руки, они все горят.
— Я знал, что ты увидишь свою неправоту и раскаешься, родная моя, — сказал он. — Да ты и правда вся горишь, бедная.
Наступило долгое, страшное молчание. Но про себя я всё время лихорадочно говорила, и он, по-моему, тоже. Я умоляла и просила Бога помочь нам не отдаляться друг от друга, не потерять ни одной капли любви друг к другу; просила Его помочь мне понять своего дорогого, любимого мужа, и помочь ему понять меня.
Наконец Эрнест заговорил.
— Чем же ты так расстроена, лапушка? Чего ты не можешь больше терпеть? Расскажи мне. Я твой муж, я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива. В чём дело?
— В чём дело? Ну как же — у тебя от меня сплошные тайны, ты относишься ко мне, как к малому ребёнку, и советуешься обо всём с Мартой. А последнее время ты как будто совсем забываешь, что я тоже сижу за столом, — никогда за мной не ухаживаешь и ничего мне не передаёшь!
— Тайны? — переспросил он. — Какие у меня могут быть тайны?
— Не знаю, — устало выдохнула я, откидываясь на спинку дивана. — Право, Эрнест, я не хочу ничего требовать, не хочу тянуть одеяло на себя, но мне так плохо!
— Да, я вижу, бедная ты моя девочка. И если сегодня за столом я позабыл о тебе, то понятно, почему ты так рассердилась. Я понял, как это произошло. Пока ты разливала кофе, я занялся отцом и Мартой и позабыл о тебе. Я не оправдываюсь, просто объясняю. Оправданий тут и быть не может, и мне ужасно стыдно за своё поведение.
— Не надо так говорить, родной, — воскликнула я. — Это мне должно быть стыдно за то, что подняла столько шума из-за какого-то пустяка.
— Это не пустяк, — возразил он. — А теперь давай поговорим обо всём остальном. Наверное, я действительно не подумал и в самом деле чересчур часто советуюсь обо всём с Мартой. Но у нас в семье она всегда была чем-то вроде общепризнанного оракула, мы все прислушиваемся к её мнению, да и к тому же она намного старше тебя. Теперь насчёт тайн. Марта приходит ко мне в кабинет, чтобы помочь мне привести в порядок учётные книги. Я их что-то подзапустил, и она милостиво согласилась подсчитать все наши доходы и расходы и вообще вести все денежные дела.
— А что, разве я не могла тебе в этом помочь?
— Нет. Да и зачем тебе забивать такими вещами свою хорошенькую головку? Однако, давай продолжим. Я понимаю, что с моей стороны было довольно глупо сразу не объяснить тебе, в чём тут дело. Но на меня свалилась одна большая и пренеприятная обязанность. Может быть, тебе станет легче, если я всё тебе расскажу. Я не говорил о ней только потому, что хотел защитить тебя от лишнего беспокойства.
— А разве жена не должна делить с мужем все его заботы и трудности?
— Нет, не должна, — ответил он. — Но теперь я расскажу тебе всё. Отец занимался торговлей в нашем родном городе и многие годы преуспевал. Потом же дела приняли иной оборот, он терпел убыток за убытком, и наконец у него остался лишь старый дом, да и тот заложен-перезаложен. От мамы мы всё это скрывали. У неё было хрупкое здоровье, и мы никогда не рассказывали ей о неприятностях, от которых её можно было уберечь. Теперь, когда её не стало, мы решили продать дом, разделить семью и расселить всех по родственникам. Видя, как другие страдают от его убытков, отец впал в страшную душевную подавленность, — ты сама видишь, какой он сейчас. Тогда я взял его долги на себя и надеюсь, что с Божьей помощью когда-нибудь выплачу всё до конца. До тех пор нам придётся жить скромно и экономно. Как раз сейчас я должен срочно выплатить деньги по двум долговым бумагам. Наверняка именно из-за этого я и выгляжу таким занятым и погружённым в себя, и неудивительно, что ты перестала меня понимать и у тебя зашевелились подозрения. Но теперь, лапушка, ты знаешь всё.
Я остро ощутила, как по-детски несправедливо вела себя до сих пор, и сказала об этом Эрнесту.
— Эрнест, милый, — добавила я, — пожалуйста, не обижайся на мои слова, но всё-таки ты сам меня до этого довёл, потому что не позволил мне сразу же разделить с тобой это бремя. Расскажи ты мне обо всём с самого начала, я бы сразу отнеслась с сочувствием и к твоему отцу, и к тебе самому. Мне было бы понятно, почему понадобилось расселить семью по разным домам и привезти отца с Мартой сюда, и я не расстраивалась бы так из-за мамы.
— Прости меня. Мне тоже очень жаль, что так получилось. — сказал он. — Было бы очень приятно жить здесь с нею вместе. Но приедь она сейчас, вряд ли мы смогли бы обеспечить ей счастливую жизнь.
— Да и места нет, — вставила я.
— Действительно нет, и мне, право, очень и очень жаль. А теперь моей милой лапушке-жене придётся стать ещё терпеливее к своему глупому, непутёвому муженьку. Теперь, когда всё ясно и понятно, давай попробуем ещё раз начать сначала. В следующий раз не надо ждать, пока чаша терпения переполнится через край. Как только я обижу тебя невниманием или ещё чем-нибудь, сразу приди и скажи мне об этом, ладно?
Тут я начала мысленно обзывать себя самыми нелестными прозвищами, какие только можно было придумать.
— Раз уж об этом зашла речь, можно мне ещё кое-что спросить? — наконец заговорила я. — Почему вместо Марты нам нельзя было взять Хелен?
Он слегка улыбнулся.
— Ну, во-первых, Хелен просто-напросто не вынесла бы необходимости ухаживать за отцом, когда он в таком состоянии. Она слишком молода, чтобы взять на себя такую тягостную обязанность. Во-вторых, она поехала жить к нашему брату, Джону, — а его жена была бы просто подавлена присутствием Марты и отца. Она одна из тех мягких, хрупких и деликатных женщин, чью душу легко сломать одним небрежным прикосновением. А ты совсем не такая. У тебя хватит силы характера на то, чтобы ужиться с ними в одном доме, не теряя при этом достоинства и, несмотря на любые обстоятельства, оставаться собой.
— А я думала, ты уважаешь Марту больше всех на свете и хочешь, чтобы я во всём походила на неё.
— Я действительно её уважаю, но хочу, чтобы ты была похожа не на кого-то другого, а только на саму себя.
— Но ты просто убил меня, когда посоветовал мне следить за тем, что и как я говорю в присутствии твоего отца.
— Да, лапушка. Это было глупо с моей стороны. Но видишь ли, у отца раз и навсегда сложился образ идеальной женщины, и этот идеал — моя мать. В ней не было столько жизни и веселья, как в тебе, и ей, наверное, тоже было бы странно слышать некоторые из твоих забавных словечек.
Я не удержалась и потихоньку вздохнула, подумав о том, что за люди живут со мной в доме и следят за каждым моим словом.
— Я сам, — добавил Эрнест, — не вижу ничего дурного в твоей весёлости и смешливости. Но у отца свои взгляды на то, каким должен быть характер верующего человека, и он никак не может понять, что истинная ревностность по Богу вполне может сосуществовать с жизнерадостностью.
Тут ему снова надо было идти, и мы попрощались так горячо, как будто расставались на неделю, — этот разговор удивительно сблизил нас. Теперь я понимаю его как никогда раньше. Он открыл передо мной дверь своего сердца, позволил мне увидеть свои тревоги, и в этой откровенности я увидела такую любовь к себе, которая ничуть не меньше той, что я обрушиваю на Эрнеста во всех своих диких выходках, ласках и глупых речах. Как это благородно с его стороны, вот так принять на себя долги отца! Я непременно должна придумать, как ему в этом помочь.

Глава XII

6 ноября

И в этом помогла мне тётушка. Конечно, я не могла рассказывать всё в подробностях. Я осторожно призналась ей, что Эрнесту нужны деньги для благородной цели и что я хотела бы ему в этом помочь. Она ответила, что её ребятишкам давно пора брать уроки музыки и рисования и она будет очень благодарна, если я соглашусь взять их в свои руки. Вообще-то тётушка не собирается щеголять успехами маленьких гениев, но, по-моему, я поступила правильно, приняв её предложение, — в конце концов, должны же дети уметь играть на пианино, немного петь и рисовать. Понятно, что к нам они приходить не смогут, отец Эрнеста ни за что не вынес бы такого шума. Кроме того, я решила сделать Эрнесту сюрприз и никому ничего не говорить о своей задумке.

14 ноября

Последнее время Марта многозначительно поджимает губы в моём присутствии, и я понимаю, что она особенно мною недовольна. Сегодня вечером Эрнест пришёл домой довольно поздно. Я лежала в кресле-качалке и ничего не делала, отдыхая после того, как целый день учила своих юных сестрёнок и братишек. А Марта сидела рядом и что-то нервно шила со скоростью десять узлов в час (кстати, это первый в моей жизни каламбур!).
— Зачем ты так поздно сидишь, да ещё и шьёшь с такой бешеной скоростью, а, Марта? — спросил Эрнест.
Перед тем, как ответить, она дёрнула нитку, оборвала её, вдела новую и снова начала шить.
— Тебе же, наверное, нравится носить крепкие рубашки, а не те, что все в дырах, — сказала она.
И тут я увидела, что она шьёт ему новую рубашку. Меня бросило сначала в жар, потом в холод. Что подумает обо мне Эрнест!
А вот что он думает о ней, совершенно ясно, потому что он с особой (для него) теплотой сказал:
— Спасибо тебе огромное.
Да какое она имела право рыться в его вещах и проверять состояние его гардероба? Если бы я не была так занята всеми этими уроками, то и сама бы увидела, что ему нужны новые рубашки, и немедленно бы этим занялась. Правда, надо признаться, что я терпеть не могу шить рубашки. Я не удержалась и дала Марте понять, что я глубоко оскорблена. Она защищалась, говоря, что «молодёжь, она и есть молодёжь, одни гулянки на уме, какие уж там мужнины рубашки». Я, конечно, сама виновата в том, что она считает меня ветреной бездельницей, но всё равно сержусь на неё. Ну почему, почему вместо неё не приехала Хелен? Она была бы для меня замечательной подругой и сестрой, — не то, что эта старая... не скажу, кто именно.
И всё же, если подумать, у меня есть столько поводов чувствовать себя счастливой! Во что бы я превратилась, если бы не было никаких испытаний?

15 ноября

Сегодня на Марту напало небывалое рвение навести чистоту во всём доме. Она и меня втянула в это дело, расписав передо мной всю греховную и жалкую сущность тех заблуждающихся людей, которые считают, что слуги умеют как следует подметать, чистить и отскребать. Вообще-то я давно решила, что не позволю ей держать себя под башмаком. Но каким-то непонятным образом она начала распоряжаться и командовать мной до такой степени, что после сегодняшней уборки у меня едва хватает сил, чтобы написать вот эти несколько строчек. Неужели весь долг женщины заключается в том, чтобы содержать дом в угнетающей чистоте и порядке? Чтобы постоянно что-то варить, печь, солить и мариновать, залезать на самую верхнюю полку шкафа, чтобы проверить, не скопилась ли там пыль, и непременно самолично, на четвереньках, инспектировать ковёр? Дело всё в том, что у нас с Мартой нет абсолютно ничего общего — ни-че-го! Казалось бы, мы обе любим Эрнеста, и одно это должно нас объединять! Но она своей любовью развращает его характер, а я пытаюсь всегда взывать к его лучшим чувствам. Она считает, что я должна чуть ли не пресмыкаться перед ним в раболепном поклонении. Стоит ему войти в комнату, я сразу же должна вскакивать и подавать ему свой стул, да ещё и беспрекословно потакать его гастрономическим капризам и подавать на стол всякую гадость. И при этом мне полагается чувствовать себя польщённой, если он благосклонно принимает от меня все эти услуги! Я думаю, что это он должен вставать и предлагать мне стул, потому что я женщина и его жена, а подобное раболепство унизительно и для него, и для меня. И, боюсь, я высказываю Марте все эти соображения самым неудобоваримым для неё способом.

18 ноября

Ах, я так безумно счастлива, что хочу петь от радости! Мой милый Эрнест приготовил мне такой удивительный сюрприз. Оказывается, он уговорил Джеймса приехать сюда и поступить здесь в колледж, а потом начать учиться у него медицине. Милый, чудный, дорогой мой Джеймс! Он приезжает завтра. Ему приготовили маленькую спаленку в конце коридора, и он будет жить с нами несколько лет! Кроме приезда самой мамы, лучше приезда Джеймса и придумать ничего нельзя! Мы так друг друга любим и прекрасно вместе уживаемся. Интересно, что он подумает о нашей угрюмой Марте и её меланхоличном отце?

30 ноября

Джеймс приехал, и из-за этого весь дом уже кажется светлее и приветливее. Его совершенно не раздражают ни Марта, ни её отец, да и он тоже им, по-видимому, понравился, хотя он на редкость жизнерадостный и беспечный. Марта остаётся верным приверженцем своей теории о мужчинах и женщинах и, когда Джеймс входит в комнату, немедленно поднимается и предлагает ему свой стул! Он притворяется, что ничего не заметил, и вместо этого мигом предлагает ей кресло! Правда, она находит утешение, глядя на то, как он поглощает всю приготовленную ею еду, — наверное, считая такое самозабвенное поедание её обедов и ужинов молчаливым признанием своих достоинств.
Сегодня приходила миссис Эмбери. Она говорит, что у отца Эрнеста нет ничего серьёзного, он просто ипохондрик. Я не очень хорошо знаю, что это такое. По-моему, так называют людей, которым постоянно кажется, что они больны, когда никакой болезни и в помине нет. Всё равно. Да вот хоть ты, милый мой Дневничок, — приятно бы тебе было жить с людьми, которые так себя ведут?
Во-первых, он говорит исключительно о своей воображаемой болезни. Он берёт из кабинета книгу за книгой и изучает своё заболевание до умопомрачения. В один прекрасный день он объявляет, что наконец-то понял: во всех его болячках виновата печень. Он тут же круто меняет свою диету, Марта облепляет его горчичниками, и он жить не может без маленьких голубеньких таблеточек. Через пару дней выясняется, что с печенью-то как раз всё в порядке, а всё дело в опухоли мозга. Горчичный пластырь перекочёвывает на шею, отец Эрнеста торжественно с нами прощается, совершенно уверенный в том, что пробил его последний час. Однако проснувшись-таки утром, он понимает, что выжил, и начинает обвинять во всех болезнях своё сердце. Он часами считает свой пульс, отказывается подыматься с места и ходить, чтобы не вызвать учащённого сердцебиения, и призывает нас всех готовиться последовать за ним в мир иной. Всякий гость непременно выслушивает всю историю от начала до конца, всякий прописывает ему что-то своё, а он по очереди пробует каждое средство. Когда ничего не помогает, он погружается в ещё большую мрачность. Он жалуется, что Бог навеки покинул его, что грехи его бесчисленны, как песчинки на морском берегу. Я, как дурочка, выслушиваю рассказы обо всех его меняющихся симптомах и настроениях и совершенно искренне верю, что он вот-вот умрёт. Я обтираю ему голову, считаю пульс, обмахиваю его самодельным веером и записываю предсмертные наставления для утешения Эрнеста, когда отца не станет. А ещё я часами разговариваю с ним о Боге, пока Марта печёт и варит на кухне или делает сладкие пирожки с изюмом и орехами. Дай ему съесть такой пирожок, и потом, даже если запихнуть в него всю Библию в один присест, эффекта не будет абсолютно никакого.
Сегодня я стояла за спинкой его кресла, придерживала ему голову и нашёптывала разные утешительные стихи из Библии, которые, как мне казалось, должны бы его успокоить. Тут в комнату влетел Джеймс, напевая и подбрасывая в воздух свою студенческую шапочку.
— Поди-ка сюда, юноша, послушай мои последние слова. Я умираю. Конец близок, — проскрипел старик.
Услышав эти замогильные слова, Джеймс тут же оборвал свою песню.
— Знаете, сэр, с Вашей стороны было бы очень некрасиво умереть, не исполнив своего обещания. Вы же обещали подарить мне свою трость!
Ну как умрёшь с достоинством после такого? Бедняга старик сразу же оживился, но всем своим видом выражал крайнее оскорбление. Когда Джеймс вышел, он сказал:
— Мне, старцу, стоящему на краю могилы, весьма больно видеть, как легкомысленна нынешняя молодёжь.
— Но Джеймс совсем не легкомысленный, — возразила я. — Он просто весёлый.
— Кэтрин, дочь моя, — продолжал он. — Ты добра ко мне, старику, и, несомненно, обретёшь свою награду. Но я всё-таки не уверен в твоём положении перед Богом. Боюсь, ты обманываешь себя, и основание твоей надежды иллюзорно и призрачно.
Я почувствовала, как кровь приливает к моему лицу, и какое-то время просто не могла оправиться от поражения. Но как может простой смертный человек, не способный понять даже своё собственное положение перед Богом, судить о моём? Правда, он видит мои недостатки, — да они каждому видны, кто меня знает. Но ведь он не видит ни моих молитв, ни слёз стыда и раскаяния. Он не знает, сколько поспешных слов я подавляю в себе и как усердно, день за днём, стремлюсь поступать по правде даже в самых незаметных жизненных мелочах. Он не знает, что каждый раз, когда я целую его старое, морщинистое лицо, мне приходится просить у Бога помощи, чтобы обуздать свою брезгливую щепетильность. И то, что для него является добровольным поклонением Богу, для меня часто становится очередной попыткой отвергнуть себя. Но откуда ему это знать? Христианская жизнь — жизнь тайная, незримая, открытая только глазу, видящему сокрытое. И я верю, что такая жизнь у меня есть.
До сих пор я как-то исхитрялась вообще никак не называть отца Эрнеста и никак к нему не обращаться. Теперь я постараюсь заставить себя это изменить.

7 декабря

Джеймс — моя неизменная радость и гордость. Мы читаем и распеваем вместе, как раньше, пока учились в школе. Марта сидит рядом с шитьём и с выражением угрюмого одобрения на лице — в конце концов, он мужчина, ему всё можно! А ещё — как будто чаша моего счастья и так не переполнена до краев! — сюда вскоре должен приехать мой старый пастор и встать во главе здешней церкви, и я снова услышу с кафедры его любимый голос. Всё это дело рук Эрнеста. Он говорит, что состояние здоровья доктора Кэбота настоятельно требует перемены места жительства, а здесь, в городе, случись что, он сможет обратиться к лучшим хирургам. Я радуюсь и за себя, и за церковь, — только вот мама будет по нему сильно скучать.
В общем, я веду довольно деятельную и счастливую жизнь, хотя, по правде говоря, наверное, слишком много работаю. Во-первых, уроки, которые я даю детям; потом хлопоты по дому, на которые Марте всё-таки удаётся меня сподвигнуть; а ещё ведь мне надо постоянно заниматься и упражняться самой, если уж я взялась кого-то учить. Столько всего приходится делать, что минутки нет свободной, да и на отдых почти не остаётся времени. Эрнест и сам страшно занят, так что, к счастью, не видит, как загнана его жена.

16 января 1838 года

Сегодня первая годовщина нашей свадьбы, и, как любой другой день, она принесла с собой и радости и горести. Я собиралась отпраздновать её так, чтобы угодить каждому в доме, и потратила довольно много времени на то, чтобы приготовить всем маленькие подарочки от нас с Эрнестом. А ещё я постаралась заказать хороший обед, особенно для папы. Да, сегодня я впервые решила называть его этим драгоценным именем, чего бы мне это ни стоило. Но сразу после завтрака он заперся у себя в комнате и отказался сойти к обеду. Это повергло нас всех в тоску и уныние. Потом в кухне разбили дорогое блюдо, и Марта чуть не лишилась дара речи, да так и не смогла потом обрести своё обычное хладнокровие. Но хуже всего было то, что Эрнест, который, конечно, совсем не сентиментальный человек, вообще ни словом не упомянул о нашей годовщине и ничего мне не подарил! Я весь день ждала, что он вот-вот сделает мне какой-нибудь небольшой подарочек — пусть даже совсем малюсенький! — но теперь уже слишком поздно. Он ушёл, и его, наверное, не будет весь вечер — так что день получился из рук вон.
Я ужасно расстроена. Кроме того, вспоминая весь этот год, первый год моего замужества, я осталась страшно собой недовольна. Я чувствую, что слишком часто вела себя глупо и эгоистично по отношению к Эрнесту, а к Марте относилась с такой неприязнью, как будто мне даже нравилось с ней воевать. А ещё я втайне презирала её отца со всеми его настроениями и припадками, бесконечными пластырями и коробочками из-под пилюль, попеременным обжорством и голоданием. Я не понимаю, как христианин может расти так медленно, как я, и с таким трудом стряхивать с себя дурные привычки?
Я перечитывала первые страницы дневника и дошла до того разговора с миссис Кэбот, где я перечисляла свои желания. Какие же они жалкие! Неужели мне действительно всего этого хотелось? Попробую лучше записать, чего мне больше всего хочется сейчас.
Во-первых, если бы Бог сейчас заговорил со мной и предложил исполнить одно и только одно моё желание, ни секунды не колеблясь, я сказала бы: «Хочу любви к Тебе, Господи!»
Если бы можно было исполнить ещё одно желание, то я хотела бы быть совершенно бескорыстной и преданной женой. Я чувствую, как в глубине души маячит ещё одна, тайная мечта, о которой мне стыдно писать. Ах, если бы был какой-нибудь способ, какой-нибудь благочестивый способ избавиться от Марты и её отца! Я никогда не стану лучше, пока они здесь и всё время раздражают меня!

1 февраля

Эрнест рассказал мне об одной из своих пациенток, некой миссис Кемпбелл. Она серьёзно больна, но он говорит о ней так, как будто она самый солнечный и радостный человек на свете. Он редко говорит о своих больных. Он вообще редко о чём-либо говорит. Почему-то меня привлекло то, что он рассказывал, и я так усердно стала расспрашивать Эрнеста о ней, что он пообещал нас познакомить. Я с радостью ухватилась за эту мысль — и теперь только что вернулась от этой женщины. Меня так тронуло и взволновало то, что я увидела! Она не встаёт с постели, никак не может за собой ухаживать, и иногда боли её просто мучительны. Однако она встретила меня светлой улыбкой, и каким-то образом мы всё время проговорили обо мне, а не о ней. Жаль, что Эрнест оставил меня с ней наедине. При нём я была бы гораздо сдержаннее.

14 февраля

Миссис Кемпбелл так поражает и изумляет меня, что мне хочется приходить к ней снова и снова. Она производит такое впечатление, как будто её уже не касаются печали и горести, и поэтому на всех людей она смотрит с прямо-таки ангельской любовью и жалостью. Я с радостью готова пройти через любые испытания и скорби — только бы научиться смотреть на жизнь так, как она, только бы чувствовать, как чувствует она, и так же сильно любить Господа Христа. Когда я сказала ей об этом, она улыбнулась, но в её улыбке проскользнула тень грусти.
— Хоть Вы и завидуете мне, — сказала она, — я ещё не настолько сильна в вере, чтобы без дрожи думать о том, что Вам, такой молодой и пылкой девушке, быть может, придётся пройти через то, что выпало мне, — и всё лишь для того, чтобы усвоить несколько простых уроков. А ведь Бог был готов преподать мне эти уроки гораздо раньше и ни за что не стал бы брать в руки розги, послушайся я Его с самого начала.
— Но сейчас Вы счастливы, — сказала я.
— Сейчас да, — ответила она, — и это счастье стоит всех пережитых страданий. А когда моя плоть вздрагивает при воспоминании обо всём, что пришлось вынести, вера в Бога поддерживает меня. Но расскажите мне немного о себе, милая. Мне так хотелось бы помочь Вам, если конечно, получится.
— Знаете, миссис Кемпбелл, — начала я, — по-моему, есть такие испытания, которые не приносят нам никакой пользы, а только лишь вызывают в нас самые дурные страсти и чувства.
— Мне ещё не приходилось видеть таких испытаний, — сказала она.
— Ну, а если бы Вам пришлось жить под одной крышей с человеком, чей характер и привычки полностью противоречат Вашим? Если бы этот человек был неспособен понять Вас и постоянно служил для Вас преткновением?
— Если бы жизнь рядом с таким человеком приносила мне много горя, я, наверное, попросила бы Бога освободить меня от этого испытания, если так будет лучше. Однако если Бог считает, что такое соседство для меня сейчас полезнее всего, тогда я попыталась бы понять почему. Обычно Бог допускает подобные вещи по двум причинам. Во-первых, из-за того блага, которое этот человек может принести мне. И, во-вторых, из-за того блага, которое я могу принести ему.
— Но в моём случае ни тот, ни другой человек не приносят друг другу ни малейшей пользы!
— Не забывайте про ту скрытую пользу, которую могут принести самые неуживчивые, самые трудные люди. Во-первых, подумайте о том самообладании и самоотверженности, которых требует от нас уже одно их присутствие. Потом, с ними наш земной дом становится менее уютным и приятным, чем был бы без них, — и тогда наш Небесный дом начинает манить нас к себе с новой силой.
— Но если человек не умеет владеть собой, постоянно вспыхивает и раздражается? — возразила я.
— Если этот человек — христианин, — серьёзно ответила она, — то я сказала бы, что ему-то как раз и необходимо испытание, которому Бог сейчас подвергает его с помощью такого вот ежечасного искушения. Мы начинаем узнавать себя по-настоящему лишь тогда, когда сила обстоятельств вынуждает нас быть самими собой.
— Как же это тяжко и стыдно — вдруг обнаружить собственную слабость!
— Это и правда больно. Но стыд — это один из искуснейших Божьих целителей, способных освободить нас от гордыни и тщеславия.
— Так значит, Вы и вправду полагаете, что порой Бог намеренно ставит Своих детей в такие обстоятельства, где проявляются их худшие пороки и страсти, — и тем самым извлекает благо из того, что кажется нам злом? Надо же! А я-то всегда думала, что для меня самое лучшее и полезное — это иметь дом точь-в-точь по моим мыслям, где все были бы терпеливы, любили друг друга и никогда не раздражались — чтобы и здесь, на земле, у нас был уголок небесного рая!
— Но если Ваш дом не таков, не Вы ли сами в этом виноваты, а?
— Ну конечно, — кто же ещё? Но ведь я и хочу жить с терпеливыми людьми как раз потому, что сама такая вспыльчивая и раздражительная.
— Как это великодушно с Вашей стороны, — лукаво промолвила миссис Кемпбелл.
Я покраснела, но всё-таки продолжала:
— Я прекрасно знаю, какая я эгоистка. Поэтому мне и хотелось бы жить с самоотверженными людьми, чтобы брать с них пример и чтобы они всегда помогали мне идти вперёд и стремиться к горнему, вышнему.
— Но если Бог назначает Вам совершенно иной удел, можете не сомневаться: Он точно знает, что сейчас Вам нужно совсем не то, чего хотелось бы. Вы только что говорили, что готовы пройти через любые испытания, только бы обрести личную любовь к Самому Христу, чтобы она потом стала главенствующим принципом всей Вашей жизни. Так вот: лишь только Бог замечает в человеке такое желание, Он немедленно назначает ему как раз такие испытания и уроки, которые, в конце концов, приведут его к исполнению этого желания. Видите, как Он мудр и добр?
Я долго размышляла перед тем, как ответить. Неужели Бог и впрямь хочет, чтобы я не просто терпела Марту и её отца в своём доме, но и радовалась тому, что Бог специально предназначил их для того, чтобы делать нашу семейную жизнь труднее и горше?
— Спасибо Вам за то, что помогли мне это увидеть, — сказала я наконец.
— Мне бы хотелось сказать ещё кое-что, — помолчав, добавила миссис Кемпбелл. — Мы слишком часто смотрим на других людей с точки зрения своих предрассудков. Конечно, наши ближние ошибаются, у них есть свои недостатки и пороки, и они порой вызывают в нас самые подлые и низменные чувства. Но ведь в них не всё зло, у них тоже есть свои добродетели. Когда их пороки пробуждают в нас дурные чувства, им, наверное, тоже становится стыдно и горько при виде нашего рассерженного лица. Знаете, мне кажется, что самые лучшие, самые полезные и смиренные люди, чьи молитвы достигают Божьего слуха и возвращаются к ним обильными благословениями, часто обладают довольно неприглядными привычками и чертами характера — но именно эти привычки и становятся для них наилучшей школой. Уже один стыд за самих себя толкает этих людей ближе и ближе к Богу. В Его присутствии они чувствуют себя в безопасности. Они лежат у Его ног в пыли и прахе стыда и смятения — но всё это время Он бесконечно любит их и охотно откликается на их просьбы.
— Спасибо Вам! Вы так утешили меня! — сказала я.
Сердце моё переполнялось. Мне хотелось и дальше сидеть рядом с ней и слушать, слушать, слушать. Но было видно, что силы её на исходе. По дороге домой я чувствовала себя, как рыбак, наловивший полную корзину рыбы. Я всегда ужасно радуюсь новым идеям, и поэтому решила, что извлеку из Марты и отца всю возможную пользу. Когда, сняв шляпку и пальто, я направилась вниз к чаю, то чувствовала себя не иначе, как святой великомученицей, которой вот-вот достанется золотой венец.
Но очутившись за столом, я увидела, что нам привезли совершенно испорченное масло. Марта ещё раньше настояла, что лишь она способна выбирать его лучше всех, заказала сколько-то из своей деревни, и вот теперь передо мной было такое масло, которое невозможно было взять в рот — и вообще стыдно было поставить на стол. Я с отвращением оттолкнула от себя тарелку.
— Надеюсь, Вы заказали не очень много этого дрянного масла! — воскликнула я.
Марта ответила, что масло самое первосортное, Эрнесту и отцу оно нравится. Они оба с ней согласились, что с их стороны было ужасно некрасиво и несправедливо. Тогда я ринулась в жаркий спор с Мартой по поводу масла. Эрнест же сохранял то зловещее молчание, по которому я знаю, что он мною недоволен. Я ещё пуще рассердилась и заспорила ещё ожесточённее. Лучше бы он прямо взял и сказал: «Кэти, ты ведёшь себя как ребёнок, и тебе лучше помолчать!»
— Марта, — настаивала я, — Вы утверждаете, что масло хорошее, только потому, что сами его заказали. Ну, признайтесь, что это так, и я больше слова не скажу!
— Я не могу ни в чём признаться, — возразила она. — Масло у миссис Джоунс всегда самое лучшее. Никто никогда на него не жаловался. Вы просто чересчур избалованы, вот и всё.
— Вовсе нет! И Вы ни за что меня не убедите, что если в масле ещё осталась несбитая пахта, то оно самое лучшее и его можно подавать на стол!
Эта речь была моим коронным номером. Пора уже показать ей, что по вопросам масла я вполне осведомлена, хотя и не выросла в деревне, где его сбивают каждый день.
Но тут вмешался Эрнест.
— Мне кажется, вы обе правы, — сказал он. — Миссис Джоунс сбивает превосходное масло, но в этот раз у неё получилось не очень хорошо. Я уверен, что в будущем она исправится, и следующая партия будет удачной, а пока то масло, что уже привезли, можно пустить на тминное печенье.
Это был его коронный номер! Пустить целый бочонок масла на тминное печенье!
Теперь Марта напала на него, а я улизнула к себе и теперь сижу и горько переживаю собственную глупость и слабость, из-за которых подняла столько шуму из ничего. Ну какая может быть польза от жизни вместе с людьми, которые обожают прогорклое масло и спорят со мной по всякому пустяку?

(продолжение следует)